Но ты сейчас же уберешься отсюда. Если когда-нибудь ты снова появишься в этом доме, если когда-нибудь осмелишься шататься вокруг него, если когда-нибудь решишься опять сделать какую-то пакость, я узнаю об этом, и тогда, клянусь Христом, я обкручу твою косу вокруг шеи и придушу тебя собственными руками! И не жди ни жалости, ни раскаяния! А теперь — пошла вон!
— Куда мне идти? — пробормотала ничего не понимающая, полуживая от страха женщина.
— Туда! — приказал Боревер. — Ты же выбросила из окна лестницу? Вот и спускайся по ней. Переломаешь кости — только лучше будет!
— Пощадите меня! — умоляла служанка.
— Ты чего хочешь? Чтобы я позвал великого прево? Знаешь, там, во дворе, стоит виселица — как раз для таких, как ты, красотка!
Женщина поднялась с колен, сгорбившись, отступила, постучала себя по лбу, отступила еще на несколько шагов… Руаяль хладнокровно обнажил кинжал. Не прошло и секунды, как провинившаяся служанка уже принялась спускаться по веревочной лестнице. Руаяль подошел к окну и проверил, все ли идет, как надо. Едва коснувшись ногами земли, негодяйка помчалась так, словно за ней гналась свора бешеных собак. Руаяль пожал плечами. Он подошел ко второй служанке, которая, закрыв лицо руками, стонала от ужаса.
— Все было при тебе, да?
— Да, господин, о, да! Но я сама ничего плохого не сделала!
— Кто вам заплатил?
— Господин де Сент-Андре.
— Сент-Андре! — взревел Руаяль. — Ролан де Сент-Андре? Говори же!
— Нет. Маршал.
Боревер постоял молча, ему не хватало воздуха. Успокоившись, он утер выступивший на лице пот и сказал:
— Да. Понимаю. Сынок старается для себя самого, а папаша работает на короля. Отлично. Не плачь. Ты останешься в доме для того, чтобы, если кто-то захочет начать все сначала, объяснить ему, что я здесь и что я сам буду следить за тем, что происходит. И горе тебе, если кто-нибудь когда-нибудь…
— Нет, месье, никогда, никогда…
Только услышав голос Флоризы, Руаяль, наконец, повернулся к двери и увидел девушку. Она на шаг отступила и жестом пригласила его войти в свою комнату, куда до тех пор, кроме ее отца, не рисковал даже бросить взгляд ни один мужчина.
Она сказала:
— Входите!
Если бы Флориза была способна сама оценить свой поступок! Нет, нам приходится сказать вместо нее: этот абсолютно искренний порыв был проявлением высшей признательности, проявлением бесконечного и безграничного доверия. Боревер вошел. Он не понимал, где он, что с ним происходит, то ли он спит, то ли грезит…
Флориза закрыла за собой дверь!
Минуту они простояли молча, лицом к лицу. Между ними находился стул — чистая случайность… Но столько времени, сколько Руаяль провел в этой комнате, они не сдвинулись со своих мест, и стул все время оставался между ними. Так уж случилось, так, а не иначе…
Они стояли лицом к лицу, их дыхание стесняла тревога, их сердца трепетали, они ясно видели друг друга, не решаясь поднять взгляд, в них пробуждалась любовь. Нет, они сами были — Любовь, они олицетворяли в этот момент душевную чистоту в ореоле красоты и величия Любви… Они олицетворяли собой молодость.
Флориза закрыла окно и зажгла светильники. Они провели в темноте всего лишь несколько секунд, но они никогда не забудут их. Эти мгновения останутся с ними до конца их дней.
Девушка, с трудом переводя дыхание, заговорила первой.
— Сударь, я благодарю вас. Я видела эту битву, там, внизу. Если бы не вы, я бы погибла, я знаю…
И медленно, тоном, выражавшим страстное восхищение, повторила:
— Я видела битву там, внизу… Я видела, как вы сражались у харчевни близ Мелена, а потом нынешней ночью, здесь, у стен этого дома, я видела битву…
— Мадемуазель, — дрогнувшим, изменившимся голосом сказал Боревер, — поверьте, я не хотел причинить никакого зла. Почему я оказался под вашими окнами? Чистая случайность, клянусь вам! А потом я увидел этих людей. И набросился на них, потому что подумал: а вдруг они замышляют что-то против вас? Конечно, я виноват, я не должен был залезать к вам по веревочной лестнице, я знаю. Но мне нужно вас предупредить. Вам следует быть настороже, и вам надо защищаться.
Он замолчал, боясь, что предательски задрожавший голос выдаст его чувства.
— Если бы вы не пришли, — ответила Флориза, — я стала бы сама искать вас. Потому что вам тоже надо быть очень осторожным. Вас ищут. Вас хотят убить.
— Кто? — спросил Боревер.
— Мой отец, — трепеща, прошептала она. — Поклянитесь, поклянитесь мне, что будете осторожны!
— Да, я буду осторожен, — сказал Руаяль, — но только в том случае, если и вы пообещаете защищаться как следует. Потому что, если с вами случится беда, я клянусь, что пойду прямо к великому прево и скажу ему: «Берите меня и делайте со мной что хотите!»
Перед тем, как произнести все это, юноша опустился на колени. Флориза в этот момент подумала, что вот сейчас умрет от внезапно нахлынувшей на нее, до тех пор совсем незнакомой радости, от неведомой прежде, но такой волнующей, такой бесконечной нежности, какая переполняла ее сердце. Она прикрыла глаза ладонями и промолвила:
— Если такое случится, если будет назначен день вашей смерти, я клянусь, что приду проститься с вами, пусть даже у подножия эшафота, и что умру в ту же секунду, что и вы!
Боревер тут же пожелал себе смерти, убежденный, что, проживи он тысячу жизней, ни одна из них не способна посулить ему что-либо подобное этому мгновению… Они стояли друг против друга, трепещущие, задыхающиеся от счастья, испытывающие такую невероятную радость, что им казалось: сама земля содрогается от ее избытка… Вот таким оказалось их объяснение в любви.
Руаяль де Боревер очнулся только в прихожей. Сколько времени они оставались в комнате? Он не знал… Больше они не произнесли ни слова. Их руки не соприкоснулись. Только в какой-то момент Флориза, поняв, что все уже сказано, легкими шагами подошла к двери и открыла ее. А Руаяль закрыл за собой, выйдя наружу. Служанка по-прежнему находилась здесь — онемевшая, перепуганная.
— Послушай, — обратился к ней Боревер, — когда я спущусь вниз, ты отвяжешь лестницу и сбросишь ее мне. Поняла? Тогда она больше не сможет никому пригодиться.
Даже ему самому! Но такая мысль не пришла в голову юноше. Он спустился. Когда он оказался на земле, служанка выполнила его приказ. Лестница упала рядом. Руаяль скатал ее и направился в сторону Сены. На берегу он привязал к лестнице несколько тяжелых камней и бросил ее в реку. Потом сел, облокотившись на колени и спрятав лицо в ладонях, и принялся мечтать. Если бы в этот момент ищейки Роншероля решили захватить его, он бы их даже не заметил…
Когда он пробудился от сладких снов, было светло. Он вскочил и зашагал в направлении Сите. Но по дороге передумал и свернул направо. Спустя четверть часа он подходил к замку Нострадамуса.

Часть двенадцатая
БОЛЬШАЯ ОХОТА
I. Кабанье логово
Генрих II позволил четырем разбойникам увести себя. С тех пор как все это произошло, его не оставляло удивление. Он был ошеломлен случившимся, но еще больше его изумляло собственное отношение к произошедшему. Король не мог не отметить, что его влечет какое-то невыразимое любопытство. Ему казалось: то, что происходит, происходит не с ним самим, а с каким-то другим человеком. Слишком уж все фантастично. Просто невероятно: король Франции — пленник! Пленник никому не известного бандита! В Париже! В двух шагах от Лувра! Кошмар, да и только!
Они пришли на улицу Каландр. «Я когда-то уже был здесь… — мелькнуло в голове у Генриха. — Когда? Наверное, очень давно… А почему? Зачем сюда приходил? Нет, не помню…»
Но, когда они поднялись на чердак, в убогое и мрачное жилище, он сразу вспомнил. Как будто луч света пролился на отдаленный горизонт его юности. Образ этой комнаты, в которой он побывал единственный раз в жизни, дремал на дне его сознания, ожидая своей очереди, чтобы подняться на поверхность вместе с другими воспоминаниями. Он задрожал, толком и сам не понимая почему. И вдруг понял, что на самом деле никогда не забывал вида этого угрюмого жилища. И, закрыв глаза, может увидеть его в малейших подробностях… Это было здесь! Сюда он, принц, сын короля Франциска I, пришел когда-то, в такую же глухую ночь, как сегодняшняя, найти вот такого же, как эти четверо, разбойника, бродягу, наемного убийцу, и сказать ему:
— Если мать не придет в полночь на улицу де ла Аш, подождешь еще час, а потом пусть ее ребенок умрет!
Мать не явилась на свидание. Ребенок умер. Во всяком случае, тот бродяга заверил его в этом. Он ясно, будто наяву, увидел перед собой этого ребенка. С ослепительной ясностью. В тот момент, когда он выхватил его из рук матери в подземелье тюрьмы Тампль…
Генрих вытер рукой лоб и прошептал:
— Ребенок мертв…
Услышав этот замогильный шепот, четверо бродяг, не знавших страха, кроме страха перед веревкой, вполне понятного и естественного, почувствовали себя не в своей тарелке; услышав странные слова, вырвавшиеся из уст этого странного пленника, временные телохранители короля содрогнулись.
— Ребенок? Какой ребенок? Почему мертв? — пробормотал испуганный донельзя Тринкмаль.
Но Генрих уже взял себя в руки. Он отогнал от себя воспоминания, отбросил их, словно кучу мертвых листьев, пущенных по ветру, смерил взглядом своих охранников и произнес:
— Молчать, дурень! Здесь спрашиваю я. Эта берлога — не принадлежала ли она когда-то такому же разбойнику с большой дороги, как вы все, по имени Брабан-Брабантец? Вам он известен?
— Еще бы мы не знали его, бедолагу! — живо отозвался Страпафар. — Славный был парень. Хороший товарищ. Когда он командовал нами, мы никогда не бывали без крова и жратвы!
— Так что же с ним стало? — жадно спросил Генрих.
— Умер! — покачал головой Корподьябль. Генрих вздохнул с облегчением. Но Буракан почти в ту же секунду добавил:
— Да, умер. Как ребенок.
— Какой еще ребенок? — побледнев, закричал король.
— Как это — какой? Да тот, про которого вы давеча сами говорили, ваша милость! Вы только что сказали: ребенок мертв, — пояснил Буракан, тараща испуганные глаза.
— Да-да, прекрасно, — проворчал Генрих. — А теперь отвечайте: кто тот мерзавец, с которым у меня была стычка и которому вы с таким удовольствием подчиняетесь?
Четверо бродяг приосанились и стали выглядеть весьма значительными, несмотря на лохмотья. Они обменялись возмущенными взглядами, хотели было возразить, но Тринкмаль жестом остановил друзей и тихо сказал:
— Минутку, господа! Сейчас я сам разберусь с этим деликатным вопросом. Сударь, — обратился он к пленнику, — должен вас предупредить о том, что мы все тут дворяне. Поэтому вы делаете большую ошибку, каким бы достойнейшим сеньором вы ни были, оскорбляя нас и называя разбойниками с большой дороги. Теперь о нем. Очень вас прошу: не говорите при мне, что он — мерзавец! Понимаете, у меня заранее выступают слезы на глазах, когда я думаю, что вынужден буду перерезать вам глотку, даже не зная, кто вы, есть ли у вас на совести грехи или же я отправлю вас прямиком в рай… Вы спрашиваете, кто он? Я мог бы рассказать его историю, и это была бы прекрасная история, достойная того, чтобы ее выслушало целое сборище храбрецов. И каждому из них было бы полезно с ней познакомиться. Потому что… Хотя вы же видели его в деле, скажите? Видели. Так вот, я, говорящий вам все это, тысячу раз видел, как он сражается еще получше! Вы можете выставить полсотни бойцов, и, если мы будем рядом с ним, они недолго продержатся. Нас здесь четверо. Каждый из нас одним щелчком убьет своего. Но он, клянусь святым Панкратием, он разделается с остальными. Да он может сыграть победный марш на башке каждого из нас, как на барабане, если только захочет. Потому что башка каждого из нас принадлежит ему. Потому что он спас эту башку, спас жизнь каждому из нас раза два или три, точно и не сочтешь… Он, черт побери, это ОН! Одним словом, Руаяль де Боревер!
Генрих — мрачный, стараясь подавить бешенство, — выслушал всю эту длинную речь. И такова была сила убежденности, порожденная настоящей искренностью, что он не просто почувствовал ужас перед грозным противником, но и, сам того не сознавая, мало-помалу проникся к нему смутным уважением.
— Руаяль де Боревер? — тем не менее переспросил он, пожимая плечами. — Ну, и кто же он?
— Он — дитя! — простодушно ответил Буракан. — Ребенок…
Генрих вздрогнул. Тупо посмотрел в пол. Сгорбился, будто его ударили, прошептал в испуге:
— Какой еще ребенок? Ребенок умер…
— Буракан, — растроганно сказал Тринкмаль, — здорово это у тебя вышло! Он и впрямь наше дитя, наш ребенок!
— Черт возьми! — воскликнул Страпафар, подкручивая ус. — Он не знает Руаяля де Боревера, бедняга!
— И еще спрашивает, кто такой Руаяль де Боревер! — с жалостью к невежде поддакнул Корподьябль.
А Тринкмаль торжественно произнес:
— На свете есть только один Руаяль де Боревер!
В девять часов утра Генрих II сидел на краю кровати. Силы его были на исходе. Он кричал. Ему позволили орать, сколько его душе угодно. Он пытался напасть на своих тюремщиков и изо всех сил размахивал кулаками. Они позволили ему драться. Он пообещал озолотить их. Они заткнули уши, а Буракан, достав свой длинный кинжал, заявил:
— Если вы согласитесь, я прирежу вас всех, а потом себя!
Король был бледен. Должно быть, от бешенства не умирают, и только потому он не умер.
В восемь часов вечера Генрих съел кусок хлеба и выпил стакан вина. И заплакал. Если бы накануне кто-нибудь сказал ему, что он вынесет такое унижение и не умрет от стыда, он не поверил бы. Он не умер, но впал в лихорадочное состояние. Кровь бросилась ему в голову. Глаза налились кровью.
Уже давно стемнело, когда на деревянной лестнице послышались шаги. Разбойники мгновенно узнали их — было заметно по тому, как они выпрямили спины, как переглянулись. На пороге появился Руаяль де Боревер. Король пожирал его глазами. Четверке, перехватившей этот взгляд, пришла в голову одна и та же мысль: если он не убьет короля, он пропал!
Руаяль подошел к Генриху, снял шляпу и сказал:
— Вы свободны.
Короля затопила радость, короля затопила ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63