– Можно мне здесь переночевать? – спросил Сянцзы. Он чувствовал себя как бездомный пес, который нашел укромное место, но боится людей.
– Конечно! Куда идти в такую непогоду? На полу ляжешь? А можешь со мной…
Сянцзы не хотел стеснять Лао Чэна – ему и на полу неплохо.
Лао Чэн вскоре захрапел, а Сянцзы сколько ни ворочался, уснуть не мог. От холодного пота ватная подстилка задубела, как на морозе. Ноги сводило судорогой. Сквозь дверные щели проникал ветер и колол, словно иголками. Сянцзы зажмурился, натянул на голову одеяло. Храп Лао Чэна раздражал. Хотелось стукнуть его – может быть, стало бы легче. Становилось все холоднее, в горле першило, но Сянцзы старался не кашлять, боясь разбудить Лао Чэна.
Сон все не шел, и Сянцзы решил тихонько пойти посмотреть, что делается в доме Цао. Во дворе ни души, отчего бы не поживиться? Все равно все пошло прахом! Деньги, накопленные с таким трудом, у него отобрали. Из-за господина Цао. Почему же не взять у него хоть что-нибудь? Хозяин должен возместить убыток. Это справедливо!
Глаза у Сянцзы разгорелись, он уже не чувствовал холода. «Пойду! Попытаюсь вернуть свое!»
Он поднялся, но тут же снова лег: ему почудилось, что Лао Чэн с укором на него смотрит. Нет! Он не может стать вором. Не может! Спасая свою шкуру, он и так провинился перед господином Цао. Как же можно еще и обокрасть его? Он ни за что не пойдет воровать, лучше умрет с голоду.
А если другие обворуют хозяина? Если тот же сыщик унес что-нибудь? Все равно все свалят на Сянцзы.
Сянцзы снова сел. Вдали залаяла собака. Нет, он не может. Пусть другие воруют. А его совесть должна быть чиста. Лучше стать нищим, но сохранить честь.
Он опять лег.
Гаома знает, что Сянцзы пошел к Ванам. Если ночью что-нибудь пропадет, ему не смыть позора, даже утопившись в Хуанхэ.
Ладони у Сянцзы стали влажными от волнения. Что же делать? Пробраться во двор Цао и посмотреть? Он не решался. С таким трудом откупился от сыщика, отдал все свои деньги, а теперь снова попасть в ловушку? Ну, а если дом обворуют?
Сянцзы не знал, что делать. Он снова сел. Голова едва не касалась колен, глаза слипались, но уснуть он не смел.
Казалось, ночи не будет конца.
Вдруг Сянцзы осенило. Он принялся будить Лао Чэна:
– Лао Чэн! Лао Чэн! Проснись!
– В чем дело? – Лао Чэну очень не хотелось вылезать из-под одеяла! – Горшок? Под кроватью!
– Проснись! Зажги свет!
– Что? Воры? – вскочил Лао Чэн.
– Ты совсем проснулся?
– Ага!
– Лао Чэн, вот моя постель, одежда, а вот пять юаней – их дал мне хозяин. Видишь, у меня ничего больше нет.
– Ну и что? – Лао Чэн громко зевнул.
– Ты видишь? Это мои вещи. У хозяина я ничего не взял. Видишь?
– Вижу, не взял. Мыслимое ли дело, чтобы бедняки воровали у хозяев? Нанялся – работай, не хочешь – уходи! Чужого нам не надо! Правильно я говорю?
– Но ты видел? Тут только мое… Лао Чэн засмеялся:
– Да полно тебе! Не замерз на полу?
– Ничего…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Рассвет, казалось, наступил раньше обычного – это из-за ослепительно-белого снега.
Год был на исходе. Люди готовились к празднику, покупали кур, со всех сторон доносилось их кудахтанье. Звонкое пение петухов довершало картину праздничного благополучия.
Всю ночь Сянцзы не спал. Только под утро ненадолго забылся, но даже во сне ощущал тревогу. Ему казалось, что он плывет по реке, та ныряя, то выплывая на поверхность. К утру он сильно замерз, к тому же не давало покоя кудахтанье.
Он лежал, свернувшись калачиком, и не шевелился, чтобы не разбудить Лао Чэна, а кашляя, прикрывал рот одеялом. Ему не терпелось встать, но он не осмеливался.
С трудом дождался Сянцзы рассвета, когда на улице послышался шум колес и крики возниц. Он встал и, приоткрыв дверь, выглянул во двор. Снега было немного, видимо, еще в полночь снегопад прекратился. Небо как будто прояснилось, но во дворе было сумрачно, даже снег казался серым. На снегу он увидел свои следы, чуть припорошенные, но еще различимые. Чтобы хоть чем-то заняться, он отыскал в углу веник – метлы не нашел – и стал мести снег. Это оказалось нелегко. Согнувшись в три погибели, он работал старательно, но смел только верхний слой – нижний примерз к земле. Пока Сянцзы отгребал снег к двум низеньким ивам, он весь вспотел и почувствовал облегчение. Попрыгал на месте, сделал глубокий выдох, и длинная белая струя пара повисла в холодном воздухе. Сянцзы вернулся в комнату, поставил на место веник и начал сворачивать постель.
– Что, уже поздно? – зевая, спросил Лао Чэн.
Он вытер выступившие на глазах слезы, достал сигарету. Затянулся разок-другой и окончательно проснулся.
– Погоди, Сянцзы! Сейчас принесу кипятку, выпьем чаю. За ночь ты, наверное, здорово продрог.
– Может, мне лучше уйти? – вежливо спросил Сянцзы.
Но тут вспомнил все свои страхи, не дававшие сомкнуть глаз, и сердце болезненно сжалось. Куда он пойдет?
– Что ты останься! Я тебя угощу!
Лао Чэн поспешно оделся, не застегиваясь, подпоясался и выбежал с сигаретой в зубах.
– О, да ты, я смотрю, двор подмел? – удивился он. – Вот молодец! Сейчас попьем чайку!
У Сянцзы отлегло от сердца. Вскоре Лао Чэн вернулся с двумя небольшими мисками сладкой каши и целой кучей пончиков и лепешек, обсыпанных кунжутными семечками.
– Чай еще не готов, поешь пока каши. Ешь, ешь! Мало будет – хозяева еще дадут, не хватит – сами купим, а то в долг возьму. Работа наша тяжелая, значит, есть надо досыта. Давай, не стесняйся!
Комнату заполнил холодный утренний свет. Лао Чэн и Сянцзы ели молча, с большим аппетитом и громко чавкали.
– Ну как? – спросил Лао Чэн, ковыряя в зубах, когда в чашках ничего не осталось.
– Хорошо, но мне надо идти! – ответил Сянцзы, поглядывая на свернутую постель.
– Да ты хоть расскажи, что у вас приключилось! Я так и не понял.
Лао Чэн протянул Сянцзы сигарету, но тот покачал головой.
Подумав немного, Сянцзы решил, что молчать неудобно. Запинаясь, он поведал Лао Чэну о своей беде.
Лао Чэн долго сидел, выпятив губы, с понимающим видом.
– Непременно сходи к господину Цао, – наконец произнес он. – Этого нельзя так оставить. Да и деньги жалко. Ты ведь сказал, что господин Цао велел тебе бежать в случае опасности. А тебя сразу схватил сыщик, только ты вылез из машины. Надо было спасать свою жизнь. В чем же твоя вина? Пойди к господину Цао, расскажи всю правду. Он не станет тебя ругать, а то и убытки возместит. Оставь постель здесь и отправляйся. Дни нынче короткие – солнышко только взошло, а уже восемь часов. Иди же скорее!
Сянцзы ожил. Он, правда, чувствовал себя виноватым перед господином Цао, но в словах Лао Чэна была своя правда: когда на тебя наводят пистолет, где уж тут думать о чужих делах!
– Иди! – торопил его Лао Чэн. – Ты вчера растерялся – так бывает, когда случится беда. Я даю тебе верный совет. Я все же постарше и жизнь знаю лучше. Ступай! Уже поздно.
Ясное голубое небо, искрящийся на ярком солнце снег – все радовало душу! Только было Сянцзы собрался уходить, как в ворота постучали.
Лао Чэн вышел посмотреть и крикнул:
– Сянцзы, тебя спрашивают!
Стряхивая снег с ног, на пороге появился Ванъэр, рикша господина Цзоу. Он замерз, из носа текло.
– Входи скорее! – заторопил его Лао Чэн. Ванъэр вошел.
– Вот, значит, – начал он, потирая руки, – я пришел присмотреть за домом. Как туда пройти? Ворота заперты. Снегу, значит, намело. Холодно, ой, как холодно. Значит, господин Цао с госпожой уехали рано утром не то в Тяньцзинь, не то в Шанхай, не скажу точно. Господин Цзоу, значит, приказал мне присмотреть за домом. Холодно-то как, ой, холодно!
Сянцзы чуть не расплакался. Господин Цао уехал! Вот невезенье! После долгого молчания Сянцзы спросил:
– Господин Цао не говорил обо мне?
– Да вроде бы нет! Еще до рассвета, значит, поднялись, некогда было говорить. Поезд, значит, ушел в семь сорок. Так как мне пройти в дом? – заторопился Ванъэр.
– Перелезь через забор, – буркнул Сянцзы. Он взглянул на Лао Чэна, словно перепоручая ему Ванъэра, а сам взял свой постельный сверток.
– Куда ты? – спросил Лао Чэн.
– В «Жэньхэчан», куда же еще? – В этих словах прозвучали обида, стыд и отчаяние. Ему осталось смириться! Все пути теперь для него отрезаны, остался один – к Хуню, этой уродине. Как он заботился о своей чести, как хотел выбиться в люди! И все ни к чему… Видно, ему суждена такая горькая участь!
– Ладно, иди, – согласился Лао Чэн. – Я могу подтвердить при Ванъэре: ты ничего не тронул в доме господина Цао. Иди! Будешь поблизости, заглядывай. Если мне что-нибудь подвернется, буду иметь тебя в виду. Я провожу Ванъэра. Уголь там есть?
– И уголь и дрова – все в сарае на заднем дворе. Сянцзы взвалил узел с постелью на плечи и вышел. Снег уже не был таким чистым, как ночью: посреди
дороги, придавленный колесами, подтаял, а у обочин его изрыли следы. С узлом на плечах, ни о чем не думая, Сянцзы шел и шел, пока не очутился перед «Жэньхэчаном». Он решил войти сразу, стоит остановиться – и не хватит смелости переступить порог. Лицо горело. Он заранее придумал, что скажет: "Я пришел, Хуню. Делай как знаешь! Я на все согласен»
Увидев Хуню, он несколько раз повторил про себя эту фразу, но произнести ее вслух не повернулся язык.
Хуню только что поднялась, волосы были растрепаны, глаза припухли; на темном лице жировики, словно у общипанной замороженной гусыни.
– А, Сянцзы! – приветливо сказала она, в глазах
мелькнула радость.
– Вот пришел, хочу взять напрокат коляску!
Опустив голову, Сянцзы смотрел на снег, прилипший к ботинкам.
– Поговори со стариком, – тихо сказала Ху ню, кивнув на комнату отца.
Лю Сые сидел перед большой горящей печью ж пил чай. Увидев Сянцзы, он спросил полушутя:
– Ты жив еще, парень? Совсем забыл меня! Посчитай-ка, сколько дней не показывался! Ну, как дела? Купил коляску?
Сянцзы покачал головой, сердце его сжалось от боли.
– Дашь мне коляску, Сые?
– Снова не повезло? Ладно, выбирай любую! – Лю Сые налил Сянцзы чая.
– На, выпей!
Сянцзы взял чашку и стал пить большими глотками. От чая и печного тепла его разморило и стало клонить ко сну. Он поставил чашку и собрался уходить.
– Погоди! Куда торопишься? Ты пришел очень кстати. Скоро день моего рождения. Я хочу поставить праздничный навес, пригласить гостей. Так что коляску пока не вози, поможешь мне. Они, – Лю Сые кивнул на рикш во дворе, – народ ненадежный, сделают кое-как. Не то что ты. Тебе и говорить ничего не надо, сам все знаешь. Сперва уберешь снег, а в полдень приходи на гохо Гохо – блюдо китайской кухни: мелко нарезанное мясо, рыбу ж «вощи гости варят сами в кипящем бульоне.

.
– Хорошо, Сые.
Сянцзы решил: раз уж он возвратился, пусть делают с ним, что хотят. Он покорился судьбе.
– Ну, что я тебе говорила? – подоспела тут Хуню. – Второго такого не найдешь.
Лю Сые улыбнулся, а Сянцзы опустил голову.
– Идем, Сянцзы, – сказала Хуню. – Я дам тебе денег, купишь хорошую бамбуковую метлу. Надо побыстрее убрать снег: сегодня придут делать навес.
Когда они вошли к ней в комнату, она, отсчитывая деньги, тихо проговорила:
– Не робей! Постарайся угодить старику! И все будет в порядке!
Сянцзы ничего не ответил. Сердце его словно окаменело. Пройдет день, и ладно. Дадут поесть – хорошо, предложат чай – попьет, найдется работа – поработает. Только бы ни о чем не думать.
Как осел, который вертит жернова, он ничего не хотел знать, понимать – не бьют, и на том спасибо. И все же трудно смириться. Тоска заедала. За работой он забывался, по едва выдавалась свободная минута, на него накатывало что-то расплывчатое, бесформенное, как морская губка, начинало душить, вызывало тошноту. Он работал до изнеможения, чтобы потом погрузиться в тяжелый сон. Ночью спал, днем работал. Мел снег, ходил за покупками, заказывал карбидные фонари, чистил коляски, переставлял мебель, спал, ел и пил. Но все делал как автомат. Угнетало лишь вызывавшее тошноту чувство – эта «губка»…
Снег во дворе был убран, а на крыше сам постепенно растаял. Пришли мастера. Договорились сделать праздничную пристройку во весь двор, с карнизом, перилами и стеклянной перегородкой, чтобы на ней можно было развесить картины и шелковые свитки с поздравительными надписями. Деревянные проемы решено было обтянуть красной материей. Перед главным и боковым входами старик задумал повесить гирлянды, а кухню устроить на заднем дворе. Он хотел пышно отпраздновать день своего рождения.
Дни стояли короткие, и до сумерек мастера успели только поставить навес, затянуть его материей и сделать перила; развесить картины и украшения над дверями обещали на следующее утро. Лю Сые даже позеленел от злости. Но делать нечего. Он послал Сянцзы за фонарями и велел поторопить повара, опасаясь, как бы и тот его не подвел. К счастью, с угощением все оказалось в порядке, зря старик волновался.
Только Сянцзы вернулся, как Лю Сые велел ему идти к соседям занять на день мацзян, комплекта три-четыре. Кто же справляет день рождения без веселой игры? Сянцзы принес мяцзян, и тогда его послали за патефоном: на празднике должна быть музыка! Так Сянцзы бегал без передышки до одиннадцати часов. К вечеру едва передвигал ноги. Коляску и то легче возить. Может, потому, что он привык?
– Хороший ты парень! – сказал Лю Сые. – Молодец! Будь у меня такой сын, я бы умер спокойно. Иди отдыхай, завтра еще найдутся дела. Хуню подмигнула Сянцзы.
На следующее утро снова пришли мастера. Повесили картины с эпизодами из «Троецарствия»: «Три сражения с Люй Бу», «Сражение у Чанбаньпо», «Лагерь в огне» и другие; главные герои и второстепенные – все были верхом, с пиками в руках. Лю Сые остался доволен картинами. Вскоре привезли мебель. Под навесом поставили восемь стульев с чехлами, расшитыми красными цветами… Праздничный зал находился в средней комнате – там стояли эмалевая курильница и подставки для свечей. Перед столом положили четыре красных коврика.
Сянцзы послали за яблоками. Хуню незаметно сунула ему два юаня, чтобы он заказал от себя в подарок отцу праздничный пирог в форме персика, с изображением восьми даосских святых. Когда яблоки были уже на столе, принесли пирог и поставили рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28