Хильдрид переложила руль. Двое викингов спустили и свернули парус, потому что вблизи берега ветер пропал, да и куда удобнее подходить к линии прибоя на веслах. Двадцать шесть викингов налегали на весла, а десятеро мучились с влажной тяжелой парусиной, которая никак не желала сворачиваться вокруг реи. Мужчины трудились, и вскоре драккар плавно вышел носом на пологий берег. Викинги попрыгали за борт — корабль выносили из воды на плечах. На борту осталась только кормщица — она неторопливо вынула из веревочной петли рулевое весло, сняла крепление, свернула веревки и уложила вдоль борта. Не только парус, но и все остальное на драккаре требовало просушки, а это уже не ее забота.
Не только бок горел огнем — ломило все тело. Потянувшись и поморщившись от боли, которая стрелой засела между ребер, Хильдрид с досадой подумала, что ей не впервой бодрствовать и тяжело работать сутки и даже двое, не отдыхая ни минуты, но обычно она держится лучше.
Ныл тот самый бок, куда три года назад пришелся хороший удар вражеского меча, разорвал кольчугу, сломал ребро и рассек кожу. Все отлично зажило, но старая рана частенько давала о себе знать, особенно в непогоду и при сильном утомлении. Этой ночью тем же боком она ударилась и о весло. Многострадальное ребро…
Викинги опустили корабль на песок и камни, и женщина перепрыгнула через борт. Прыгнула неловко, подвернула ногу и зашаталась. Невольно прижала руку к больному месту.
Альв протянул руку и поддержал ее за локоть.
— Все-таки ушиблась серьезно, — сказал он. — Где болит?
— Ребро.
Он провел рукой по ее бокам, следя за выражением лица.
— Да, ребро. Кажется, трещина.
— Ерунда. Нет никакой трещины.
— Ерунда, не ерунда — посмотрим.
— Поднимите корабль, — велела Хильдрид, не обращая внимания как на слегка хозяйский тон Альва, так и на самого Альва. — Парус на просушку, тюки вытащить. Альв, отправляйся за моими вещами. Лечить меня будешь позже.
— Не до вещей, — ответил викинг, показывая ей на дорогу, петляющую между скал и валунов и поднимающуюся от берега к замку Хельсингьяпорт, или, как его называли местные — Гастингс.
По дороге спускался человек в длинном крашеном плаще поверх обычной одежды, с золотой гривной на шее. Он был не один, но король и не должен быть в одиночестве. Короля всегда окружает свита, и теперь с ним рядом шло несколько воинов и граф Суссекс. Осторожно ступая ногами в красных, шитых цветными нитками сапогах, правитель шел по неудобной крутой дороге, где из-под ног то и дело выскакивали камушки. Правитель поднял руку, приветствуя Хильдрид, и та ответила похожим жестом.
Король Адальстейн[3] называл себя государем всей Британии, хотя это было не так. Ему не подчинялись ни Ирландия, ни Шотландия, ни Уэльс, и даже Область датского права[4], Денло — огромная часть Англии, тянущаяся от устья Темзы до самой реки Тис, что уже почти в Шотландии. Датские поселенцы даже в ус не дули, они не желали признавать никого, кроме своего собственного тинга, подчинялись только ему, а кто мог возразить сильному народу? Половина Нортумбрии, половина Мерсии, восточная Англия и Эссекс знать не хотели никакого Адальстейна, но он все равно продолжал считать себя королем всей Британии.
Он был высок и крепок, настоящий воин. У короля была широкая русая борода и синие глаза, светлая кожа и манеры настоящего сакса. Рука у него была крепкая, и в этом имели счастье убедиться многие воины, с которыми король решал размяться врукопашную или потренироваться на мечах или секирах. Хильдрид он чем-то напоминал Харальда Прекрасноволосого… Впрочем, черты своего опекуна и самого первого любовника она искала во всех мужчинах, так или иначе обращавших на себя ее внимание. К Адальстейну она никогда не испытывала никаких лишних чувств, только уважение и признание его прав называться конунгом. Он был сыном Эадварда Старшего, предыдущего «короля всей Британии », но должен был непрерывно доказывать свое право на наследство отца и деда, Альфреда Великого. Адальстейн это право доказал.
Он оказался достаточно силен и предприимчив, чтоб выступить против шотландцев, данов и валлийцев, объединившихся в союз. У наследника Альфреда было намного меньше войск, чем у Союза, но он победил. Не сразу, но победил. Война с осколками коалиции продолжалась много лет, и на суше, и на море, ни шотландцы, ни даны, ни валлийцы сдаваться не хотели, но, как и Харальд, Адальстейн не умел проигрывать — и не проигрывал.
Он посмотрел на Хильдрид с приветливой улыбкой, как мог бы, наверное, взглянуть на любимую дочь. Она слегка наклонила голову — это было почтение младшей перед старшим, члена дружины перед вождем — но король шагнул к ней навстречу и приобнял за плечи одной рукой. Ласка была грубовата, она отдалась болью в ребрах, но женщина лишь глубоко вздохнула.
— Я рад, что ты вернулась так скоро. Вижу, ночной шторм не повредил ни тебе, ни кораблю.
— Да, конунг.
— Ты, конечно, не отдыхала ни минуты с тех пор, как покинула берега Нейстрии[5]. Верно?
— Мне было некогда отдыхать.
— Тогда иди и отдохни, Хильдрида. Ты заслужила, конечно же. А вечером жду тебя к себе.
Она подняла бровь, не столько удивленно, сколько вопросительно.
— На ужин, конунг?
— Не только, — Адальстейн покосился на сопровождающего его графа Суссекса. Тот слегка дернул плечом. — А может, и только. Еще не знаю. Но лучше, если ты будешь.
— Я буду, конунг, — как и большинство ее соотечественников, она была немногословна, особенно если имела дело не с родным языком.
Дочь Гуннара, воспитанница конунга Харальда не могла считаться сподвижником британского короля, поскольку служила ему еще очень мало, но он неизменно относился к ней с уважением. Она отвечала ему тем же, вполне признавая, что он достоин преданности.
Альв попытался было предложить ей руку, чтоб помочь подняться на кручу вслед за королем и его свитой, но женщина так посмотрела на него, что викинг даже отступил на шаг. Хильдрид не собиралась вмешиваться в действия своих воинов, так же, как она не позволяла вмешиваться в ее дела. Женщина проследила за тем, как на берег вынесли ее сумку и кожаный тюк с увязанной в нем кольчугой, и показала Альву на него. И лишь потом стала подниматься по широкой тропе, по недосмотру называемой дорогой. Адальстейн и его свита уже давно ушли вперед.
Хильдрид поднималась по дороге к замку очень медленно, дыша осторожно и сквозь зубы. Бок ныл, но, ощупав его, женщина пришла к выводу, что ни перелома, ни трещины нет. Просто сильный ушиб. А раз так, то и думать не о чем. Ломота в теле и слабость наверняка были последствиями двух суток, проведенных без сна, и тяжелой работы в бурю. Но женщина так устала, что уже нисколько не хотела спать. Она шла, еще не зная наверняка, куда именно направляется, и думала о своем недосмотре. А если точнее, то о своем возрасте.
Похоже, она становится не так ловка и подвижна, как прежде. Это же надо — налететь на руль, как нелепо… Хильдрид не чувствовала себя менее ловкой, чем двадцать пять лет назад, когда лишь начинала водить корабли, но, переступив порог сорокалетия, все чаще стала задумываться, что же будет дальше. Для женщины подобные раздумья так же естественны и неизбежны, как потеря способности к материнству, которая настигает ее рано или поздно. Когда женщина понимала, что больше не сможет понести под сердцем дитя, она могла считать себя старухой, и об этом Хильдрид вспоминала все чаще. Сколько еще лет осталось ее молодости? Десять? Пятнадцать? Подростку этот срок кажется целой вечностью, а в сорок лет человек начинает понимать, что десятилетие промелькнет стремительно, как одно дыхание.
Прошлой осенью Гуннарсдоттер исполнилось сорок три года. Она не считала себя ни слишком старой, ни молодой — она вообще почти не задумывалась о собственном возрасте. С тех пор, как выросли ее дети, женщина все реже напоминала себе, что она — женщина.
На полдороги Хильдрид свернула на боковую тропу, и по ней поднялась на высокий берег, откуда открылся вид на морской простор с далекими островками на горизонте, отсюда похожими на обрывки дыма, стелющиеся по воде — зрелище, милое сердцу любого скандинава. Но если повернуться к морю спиной, то перед путником во всей красе разворачивались луга вокруг небольшого замка, в котором на время остановился Адальстейн, а дальше начинался лес. Не так уж и далеко начиналась опушка, особенно если не идти, а ехать на лошади. Женщина огляделась — кони, которые паслись неподалеку, были, конечно, королевскими конями. Она выбрала конька поспокойнее, по крайней мере, на ее неискушенный взгляд, и подошла поближе. Взялась за гриву. Пастушок, следивший за табуном, подскочил было поближе, но узнал одного из викингов короля и спорить не стал.
Дочь Гуннара с некоторым трудом вскарабкалась на неоседланную кобылку — за шесть лет жизни в Англии, где очень многие ездили верхом, она едва ли научилась должным образом обращаться с конем. Хорошо, что рядом всегда был кто-то из местных — подсказать, когда можно поить, как седлать и как ездить без сбруи. Уроженка Нордвегр умела ухаживать за конями, чистить и мыть, но седлала плохо, верхом держалась кое-как. Что ж, каждому свое — кто сражается верхом, а кто наводит ужас на дальние берега одним видом своих парусов.
Кобылка и в самом деле оказалась покладистой, она пошла хоть и размашистой, но ровной рысью. На то, как крепко ездок вцепился ей в гриву, лошадка почти не обращала внимания, лишь иногда потряхивала головой, словно отгоняла слепня. Поводьев не было; сперва кобылка не могла понять, чего от нее хотят, но потом наездница сильнее потянула за гриву, повернула лошади голову, и та затрусила в сторону леса.
До заветного уголка оказалось не так и далеко, даже верхом на неоседланной лошади, еле-еле трусящей по мху и влажной хвое.
Она поднялась на холм, которыми изобиловала Британия, холм, который так похож на погребальный курган. А, может, это именно курган, просто она об этом ничего не знает? Может, здесь и похоронен кто-то из предков Адальстейна, великих вождей и могучих воинов? Тогда он не обидится на женщину, которая желает вспомнить о другом воине и вожде.
— Здравствуй, Регнвальд, — сказала Хильдрид, опускаясь на траву.
Земля, скрытая густым ворсом молодой травы, оказалась теплой, почти как нагретый солнцем валун. Лес подступал к подножию холма, но вершина его оставалась голой, несмотря на все усилия деревьев и кустов захватить это пустое пространство. Что-то такое крылось в земле на кургане, что не допускало сюда ничего.
Правда, лес теснился лишь у одного края холма, у самого подножия, а в три другие стороны расстилалось открытое поле — напрогляд видны были ярко-зеленые луга, где местные крестьяне косили траву, или пасли свой скот. Хильдрид, привыкшая к морским просторам, любила открытые пространства, и здесь, даже погруженная в невеселые мысли, чувствовала себя привычно.
Впрочем, почему невеселые? Втянутая в круговорот устоявшейся жизни, женщина-кормчий воспринимала смерть, как естественное продолжение бытия, как неотъемлемую данность. Ее муж жил, сражался в битвах, продолжил себя в детях — и умер. Смерть — не расставание, лишь затянувшаяся разлука. Они когда-нибудь встретятся, надо лишь подождать. Странное дело, она почти не скучала по нему. Лишь изредка, когда задумывалась о том, что ей уже за сорок, но еще не так много лет, чтоб со дня на день ждать смерти…
Если б он был жив, она еще могла бы родить ему ребенка.
Глупо об этом думать. Смерть неизбежна, необратима, и теперь Хильдрид встретит своего мужа лишь тогда, когда сама умрет. Она с полным правом может назвать себя воином, а значит, они [6]вместе будут пировать в зале Вальхаллы. Если бы это было не так, то и после смерти супруги оказались бы разделены. Он пребывал бы в гостях у Одина, она — в Хель[7] в почетных чертогах. Десять лет назад одна мысль о подобной возможности привела бы ее в ярость.
— Я давно не говорила с тобой, — сказала женщина. — Хочу верить, что ты меня слышишь. Как-то странно все обернулось — ты не здесь лежишь, а я все равно чувствую тепло твоих рук.
Она подставила лицо солнцу и зажмурилась. Теплый ветер гладил ее волосы. Одно слово — весна. Все так похоже на Нордвегр, даже и не верится, что она находится много южнее мыса Мандале. На родине солнце весной припекает так же ласково, и ветер так же пахнет свежей зеленью и распаханной землей. Луга так же щедры и роскошны, так же бархатны и туманны кромки далеких деревьев. Только скал ей не хватало в Британии, скал и северного моря.
— Что же было делать? — ответила она собственным мыслям. — Если б могла остаться в Нордвегр, я бы осталась. Ты, как никто, способен меня понять.
Она знала, что уж супруг-то понял бы ее с полуслова, с полувздоха. Кто, как не он, предпринял то же самое четверть века назад?
Он тогда бежал вместе с ней от грозившей ему неизбежной смерти. Конунг Харальд собирался убить его, как сына своего врага, непокорного херсира, Бедвара Ормсона. Из-за чего все началось, было напрочь забыто к моменту, когда отряды Харальда и Бедвара встретились в бою. Ормсон проиграл и погиб. Его сыну Хильдрид помогла бежать, и в путешествии на юг незаметно и быстро стала его женой. И полюбила от всей души.
Любовь взросла на почве ее уважения и восхищения этим молодым воином и вождем — не прошло и полугода в скитаниях, как у него уже появилась своя дружина и три боевых корабля. Позже Регнвальд примирился с конунгом, ее опекуном, и взял девушку в жены по закону. Они жили в согласии, она родила ему двоих детей. Все как у всех.
Женщина улыбнулась. Сыну уже двадцать четыре, женится скоро. Двадцать четыре — это возраст зрелого воина. Уже девять лет, как он водит дружину отца, и викинги охотно повинуются ему. Положение вождя, конечно, по наследству не передается, так что воины сами выбирали себе главу, и только их собственное желание держало их вместе, под чужим началом. Сын этот — достойный сын своего отца.
Дочери — шестнадцать лет. Она растет до страшного похожей на бабушку, матушку Хильдрид, миниатюрную черноволосую южанку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40