Однако очередное расширение лондонских пригородов поглотило здание, что привело к его окончательному и бесповоротному упадку.
Совершенно неожиданно для себя эта горделивая загородная вилла, напоминавшая самые знаменитые курорты, оказалась включенной в городскую структуру британской столицы. Произошло это по вине «Ройал Стил» – предприятия, производившего паровозы и прочие материалы для железных дорог. Завод построили неподалеку, и вокруг появились дома с квартирами для рабочих. Выпасы и свекольные грядки превратились в бедняцкий район. Земельные участки упали в цене, богатые люди переехали в другие места, и дом потерял былой статус. Когда я там поселился, здание возвышалось среди одинаковых домов из красного вульгарного кирпича подобно потускневшей реликвии или одинокому острову.
Я объясняю все это, потому что, не зная истории дома, невозможно было бы понять характер госпожи Пинкертон.
Когда она получила дом в собственность, у нее не оказалось иного выхода, как превратить его в пансион. Господи, от этого времени меня отделяет целая жизнь, но, несмотря на это, у меня до сих пор мурашки бегут по коже, когда кто-нибудь произносит фамилию Пинкертон.
Это была худая и высокая женщина с такой прямой и ровной спиной, словно внутри ее тела проходила труба. Мне никогда не доводилось видеть такого высоко поднятого подбородка: он всегда был устремлен кверху, к самым небесам, словно какой-то невидимый крючок тянул его.
Выражением лица эта особа напоминала кролика, который сосредоточенно жует и нюхает воздух без тени мысли в голове. Ее одежда казалась мне отвратительной. Черные башмаки, черные чулки, черная шаль, всегда черное пальто. Пучок волос на голове в форме кокосового ореха тоже отливал чернотой.
Нельзя сказать, что ее отличала какая-то особая бледность. Но, поскольку никаких иных цветов, кроме черного, она не признавала, по неизбежному контрасту ее лицо заставляло думать о маске ванильного оттенка. Она не носила траура (мне кажется, что она опечалилась только в тот день, когда умерла королева Виктория), просто черный цвет был единственным, который она принимала.
Очень скоро я понял, что именно оскорбляло ее до глубины души: госпожа Пинкертон не понимала, почему остальное человечество не столь желчно и озлоблено, как она сама. И поскольку я не мог полюбить в ней решительно ничего, то попытался хотя бы ненавидеть ее так, как ученые ненавидят вирусы: абсолютно бесстрастно. Однако мои усилия в этом направлении успехом не увенчались.
Я был одним из самых старых квартирантов и, по договоренности с хозяйкой, взял на себя небольшие работы по дому, чтобы сэкономить несколько пенни. В мои обязанности входило вызывать слесаря, когда засорялись трубы, разносить по комнатам жильцов приходившие письма, забирать молочные бутылки у двери. И все в таком роде. Эти задачи особой сложностью не отличались, и я выполнял их с радостью. Но вот разговоры с хозяйкой напоминали прогулки по лесу кактусов. Ее голос царапал барабанные перепонки, подобно наждачной бумаге, и звучал так, словно к тебе обращалась мумия из потустороннего мира, угрожая страшными карами за нарушение какого-то священного табу. Меня особенно выводили из себя ее диалектические ловушки. Пинкертон никогда не бросалась в штыковую атаку или в рукопашный бой, она нападала подобно морской артиллерии, бомбардируя позиции врага с расстояния нескольких миль. Ничто не раздражало меня так, как ее изнуряющие обходные маневры. Она была неспособна просто сказать:
– Мистер Томсон, почему почтовый ящик полон?
Или:
– Мистер Томсон, этот кран засорился.
Или:
– Мистер Томсон, где молоко?
Клянусь, я был бы ей благодарен за прямоту. Но вместо этого она произносила:
– Бывают же люди, которые забывают о своих еженедельных обязанностях.
Разговоры с ней требовали умственной гимнастики, которую не понять человеку, никогда не попадавшему в подобные ситуации. Извилины моего мозга испытывали тройную нагрузку, пытаясь ответить на все вопросы сразу:
А) О каких «людях» она говорит?
Б) Какую именно «обязанность» я не выполнил?
В) О господи, ну почему она не выражается ясно?
Все это может показаться мелочью, но на самом деле было делом серьезным. Человечество изобрело пытки весьма изощренные и тонкие.
Представим себе глаза, которые ищут во всем только изъяны. Уши, способные воспринимать одни ругательства. Представим себе человека, с которым невозможно вести спокойный и обыденный разговор. Стоило ей открыть рот, как мне приходилось быть начеку, предвосхищая нападение в одном из возможных направлений.
Я должен был постоянно думать, какие мысли роятся в ее голове, и это было очень утомительно. Мы напоминали профессиональных шахматистов, каждый из которых должен предвидеть действия противника на пять или шесть ходов вперед.
Другой пример. Прошло несколько месяцев, пока до меня дошло, что она ненавидит обращение «мисс». Она, естественно, не сообщила мне об этом; я пришел к этому выводу, анализируя некоторые симптомы. Каждый раз, когда кто-нибудь говорил ей «мисс Пинкертон», ее подбородок начинал тянуться вверх: все выше и выше; ее взгляд устремлялся прямо в потолок, так что я не раз думал, что она обнаружила там протечку. Ничего подобного. Просто ей не нравилось напоминание о том, что у нее не было мужа, только и всего.
Однажды, в порядке эксперимента, я назвал ее «миссис Пинкертон» вместо «мисс», словно существовал некий воображаемый «мистер Пинкертон», и невидимое поле напряжения, которое она создавала вокруг себя, немного разрядилось. По крайней мере, на несколько минут.
Раз это воронье пугало осталось старой девой, значит, мужчины не такие уж простаки, какими их считают некоторые женщины. За неимением мужа и, как следствие, детей она хотела бы стать одной из тех престижных гувернанток, которые воспитывают детей кайзера. Но у нее ничего не вышло. Ей приходилось довольствоваться судьбой содержательницы пансиона в бедном районе, и ее разочарование невозможно было измерить разумными мерками.
Госпожа Пинкертон не понимала различия между любовью и хорошим воспитанием, и если бы кто-нибудь спросил ее, что больше всего беспокоило ее в этой жизни, она, несомненно, ответила бы, что ей внушает истинный ужас возможность опоздать на собственные похороны.
Кроме самой содержательницы пансиона другим постоянным обитателем дома была Мария Антуанетта. Она носила имя обезглавленной французской королевы, принадлежала госпоже Пинкертон и была черепахой, самой необычной и самой извращенной из всех черепах, живших когда-либо на Земле. Родилась она без панциря или пережила его потерю, мне было неизвестно. Я совершенно не удивился бы, если бы узнал, что какой-нибудь несдержанный обитатель пансиона раздробил ее скорлупу молотком.
Дело в том, что Мария Антуанетта обладала сквернейшим характером. Любое домашнее животное, даже попугайчики-неразлучники, способно воспринять основные нормы поведения и команды: «лежать», «молчи», «пошел вон» и так далее. Для Марии Антуанетты мир был устроен наоборот: она считала, что человеческие существа должны были подчиняться ей во всем.
Черепаха без панциря – это явление исключительное. Если подумать хорошенько, то черепахи вообще довольно странные животные: слоновые ноги, уменьшенные в размере, клюв попугая и смехотворный хвостик. А Марии Антуанетте, кроме того, недоставало панциря.
Смотреть на ее худющее, словно сосиска, тельце, обтянутое шелушащейся кожей рептилии, было противно. Не имея ни малейшей возможности спрятать куда-нибудь голову, она горделиво вытягивала шею, словно трубу перископа, бросая вызов тем представителям рода человеческого, которые отважились бы высказаться неуважительно об уродстве сего вездесущего создания. Ибо Мария Антуанетта ни на минуту не останавливалась, передвигаясь судорожными бросками пловца, страдающего эпилепсией.
Невозможно было привыкнуть к этому зрелищу: черепаха, которая бегает, как таракан, освободившись от груза своего панциря. Временами можно было видеть ее тень, которая мелькала вдоль стен, огибая углы. Мария Антуанетта ненавидела всех, кого пугал ее облик. А это означало род человеческий в целом и Томи Томсона в частности.
Забудем на некоторое время о Марии Антуанетте. Больше всего меня удивляли те странные отношения, которые поддерживали Пинкертонша и мистер Мак-Маон. Несмотря на шотландскую фамилию, он был ирландцем. Существует предубеждение, что все ирландцы – пьяницы, шутники и грубияны, а я считаю, что писатели должны избегать упрощающих реальность стереотипов. Однако Мак-Маон был именно таким. Католик, отец семерых детей (а может быть, восьмерых, я точно не помню), большой шутник. Его поведение, особенно за столом, покоробило бы, наверное, даже команду пиратского корабля.
Он поселился в пансионе немного позднее, чем я. Его мускулы с годами потеряли былую упругость, но вырисовывались под кожей, словно стволы канадских секвой. Коротко подстриженные, как у моряков, волосы, были густыми, словно щетка. Он приехал в Лондон, как большинство его соотечественников, в поисках более достойной оплаты своего труда, чем та, которую ему предлагали в его бедной стране. Я думал, что он и трех дней не задержится в пансионе и что Пинкертонша упечет его в тюрьму или прямиком в сумасшедший дом.
Мак-Маон работал от зари до зари на фабрике «Ройал Стил». Поздно вечером он возвращался в пансион, грязный и с закопченным лицом. О его появлении можно было судить по полосе сажи, которая тянулась по всему коридору.
Мне вспоминается выражение лица Пинкертонши, когда она обнаружила сие явление впервые. Хозяйка пансиона напоминала биолога, который идет по следу неизвестного науке животного: огромной улитки весом в целую тонну, которая оставляет за собой смоляной след. Пинкертонша продвигалась по коридору, согнувшись кочергой, не веря своим глазам, пока не уперлась в дверь комнаты Мак-Маона. От ужаса она замерла, словно превратилась в соляной столб. В данном случае не белый, а черный.
Вечером того же дня я не мог сдержать смех, а она – слезы. Все обитатели пансиона уже ужинали, когда Мак-Маон появился за столом. Он стал накладывать еду в свою тарелку, шмыгая носом, кашляя, чихая и прочищая глотку, словно она у него была покрыта китовым усом. Мистер Мак-Маон не просто ел: он заглатывал картофелины, как крокодил мясо зебры. Этот человек обладал способностью поглощать пищу, совершая одновременно пять различных действий: он жевал, прочищал горло, проглатывал еду, говорил и пел.
В те дни в пансионе было мало постояльцев: всего два или три, и за столом царила скука. Мы почти не говорили друг с другом, потому что нам нечего было друг другу сказать. Мак-Маон понял эту ситуацию на свой лад:
– Что это вы такие грустные? – сказал он задорно. – Давайте-ка я вам сейчас спою ирландскую песню.
И он спел нам веселую ирландскую песню. Не припомню, имела ли она успех, но могу уверить вас, что под ее воздействием белое с ванильным оттенком лицо Пин-кертонши стало серебристо-зеленым.
По утрам в воскресенье Мак-Маон любил разгуливать по дому босым, в брюках на кожаных подтяжках. Никакой другой одежды на нем не было. Его всегда можно было застать в комнате отдыха. Этот маленький салон был заставлен креслами, на стенах висели скверные портреты представителей рода Пинкертонов, в углу стояло старое пианино, которому не доводилось звучать ни разу за последние тридцать лет. Мак-Маон взял на себя смелость превратить салон в некое подобие мастерской. Он чинил здесь любую домашнюю утварь, сломанную или пришедшую в негодность. Швейные машинки, замки, этажерки и башмаки. Ирландец проводил так свой досуг, а мы сберегали с его помощью несколько грошей, поэтому Пинкертонша даже не осмелилась протестовать. Выходные дни Мак-Маон проводил там за работой, раздетый до пояса, распевая свои песни и почесывая себе грудь и живот, надутый, как барабан, и такой же волосатый, как его грудь. По мнению Пинкертонши, это зрелище походило на римскую оргию больше, чем что-либо другое виденное ею в жизни.
Ирландец был человеком практичным. И весьма толстокожим. Я думаю, что в пустыне Калахари найдутся камни почувствительнее, чем мистер Мак-Маон. Однажды он попросил у меня одну из моих книжонок доктора Флага. Я дал ему один экземпляр и стал ждать: мне было любопытно узнать, какими принципами он обоснует свою оценку.
– Спасибо, Томи, – сказал он три дня спустя, возвращая мне книгу, – я уже починил ножку кровати. Она была немного короче других, а Библия оказалась слишком толстой.
В другой раз ему пришлось поехать в Ирландию за какими-то документами. Он оставил бланк телеграммы, которую отправил своей жене, на столике в салоне. Послание гласило: «Приезжаю пароме будущей неделе ТЧК вымойся ТЧК».
Но самым ужасным было то, что Мак-Маон отчаянно пукал. Концерт за его дверью начинался около полуночи и был слышен на всем этаже и в доброй половине дома. Я не преувеличиваю.
Сосуществуя с Мак-Маоном, я пришел к выводу, что этот человек научился пукать четырьмя разными способами. Первую разновидность пуков я назвал «Биг-Бен», они раздавались через равные промежутки времени, словно били башенные часы. Пук, пауза, пук, пауза, и так до двенадцати раз.
Вторую я окрестил пуками «викерс»; они были не столь звучными, но извергались в ритме очередей пулемета «викерс». В отличие от первой разновидности их количество было произвольным: десять, двадцать либо тридцать. По уровню издаваемого шума они в точности повторяли друг друга: Мак-Маон в совершенстве контролировал раскрытие сфинктера и количество выпускаемого газа. Лишь иногда ирландец терял контроль, и тогда пуки звучали встревоженной стаей диких уток: кря-кря-кря.
Третью разновидность я назвал «скрипичными» пуками: их тонкие и продолжительные рулады напоминали мяуканье котенка, который не может найти свою мать. Эти выводили меня из себя больше других. И, наконец, последняя, четвертая, разновидность – пуки «доктор Флаг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56