– Я не собираюсь никого призывать к восстанию, мне просто хочется написать книгу, – стал защищаться я. – А повествование, которое вы прочитали, – это точная запись событий в изложении Маркуса Гарвея.
– Вы что же, хотите, чтобы я набросился на людей, которые правят Великобританией? Кто, по-вашему, председательствует в английских судах? Робеспьеры?
Я, безусловно, мог промолчать, но не удержался:
– Хочу сказать вам, что я встречался с герцогом Кравером.
Нортон обхватил голову руками. Он проделал это очень медленно: сначала вознес их, а потом возложил на шаровидный купол своего лысого черепа. Я продолжил:
– Но это еще не самое худшее.
Нортон затаил дыхание. Его руки по-прежнему покоились на голове. Я выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с духом, и выпалил:
– Мы пришли к джентльменскому соглашению. Он поможет мне собрать материал о походе и уточнить даты в обмен на копии написанных мною глав. Вот уже две недели, как герцог получает заказной почтой фрагменты книги.
– Господи, что за безответственного человека я нанял? – воскликнул Нортон. – Неужели вы так глупы? Кравер нам враг! Им движет одно-единственное желание – отправить Маркуса на виселицу. – Адвокат еще больше разозлился. Он заорал: – Вы с ума сошли! Нет! Извините! Это я сумасшедший! Это я поручил работу другому человеку и выбрал для этого вас! Наемника, который при первой же возможности рассказывает все военные тайны офицеру генерального штаба противника!
Он поднялся со стула и стал бегать взад и вперед по кабинету, заложив одну руку за спину и жестикулируя второй, словно опереточный диктатор. Его обвинения превратились в монолог:
– Вы дикий анархист! Основная масса писателей – это профессиональные подхалимы. А я на свою голову нанял настоящего писаку-террориста!
Никогда раньше при мне адвокат не выходил из себя. Сейчас я видел перед собой совершенно другого человека, незнакомого мне Эдварда Нортона. Страсти в нем кипели. Я понял, что ему, по всей вероятности, было свойственно глубоко прятать самую необузданную сторону своей личности. Полагаю, что в каждодневной жизни он прилагал немалые усилия к тому, чтобы направить свою природную ярость в русло судебной практики. Я тоже поднялся со стула:
– Если вы хотите расторгнуть контракт со мной – пожалуйста. – И направился к двери.
– Томсон!
Я обернулся. Нортон стоял в глубине комнаты навытяжку, плотно сдвинув ноги, – твердый и спокойный. Несмотря на приступ страшной ярости, испытанный им пару минут назад, на его одежде не появилось ни одной морщинки. Он сказал:
– Сядьте.
И сам тоже сел. Он уже взял себя в руки, и его взгляд стал не таким колючим. Передо мной снова был тот бесстрастный и хорошо воспитанный человек, которого я привык видеть:
– Хотите, я открою вам один секрет, Томсон? Мне никогда не нравились спортивные игры, в которые играют командами. Ты можешь быть самым лучшим в мире игроком в крикет, но, если твои товарищи по команде – недотепы, тебе никогда не выиграть матч. Я решил заниматься юриспруденцией в надежде на то, что профессия адвоката позволит мне ни от кого не зависеть и рассчитывать только на себя. Теперь я понимаю, что ошибался. Наша жизнь полна непредвиденных обстоятельств.
– Сожалею, что вас разочаровал.
– Начиная с сегодняшнего дня, будьте любезны ограничиться описанием событий. И помните, что плачу вам я.
– Не могу, – ответил я тут же, не раздумывая, и моя решимость поразила Нортона, как и меня самого. – Я дал слово герцогу Краверу, и, пока я буду записывать историю Маркуса Гарвея в Конго, герцог Кравер будет получать копии моих глав.
Нортон как человек достаточно умный понимал, что мое решение было твердо, как стена. Он по привычке сложил пальцы пирамидкой и хладнокровно анализировал ситуацию, чтобы направить ее в нужное ему русло. Передо мной был не человек, а некая машина, обладавшая разумом. Адвокат не обращал на меня ни малейшего внимания, и я почувствовал себя предметом мебели. В конце концов мне это надоело:
– Если вы предпочитаете предаваться уединенным размышлениям, то я не стану вам мешать.
– Сядьте! – вторично приказал он. – Где мне сейчас найти другого писателя? Теперь уже поздно начинать еще раз с нуля.
– Есть сотни, тысячи писателей получше меня. И любой из них воспользуется возможностью написать такую привлекательную историю. – Я добавил решительно: – Как вы знаете, все они подхалимы и не будут оспаривать вашей стратегии.
Но Эдвард Нортон предпочел пропустить мое язвительное замечание мимо ушей. Он не слушал меня. Он слышал только свой голос:
– Так, значит, герцог Кравер желает знать о приключениях своих отпрысков в Конго? Что ж, мне кажется, его ожидает много неожиданностей.
– А что еще может случиться? Я не проявил никакой снисходительности к действиям братьев Краверов в сельве. Вы только что сами все прочитали.
Нортон сверлил меня взглядом:
– Случится еще многое. Вас тоже ожидает немало сюрпризов.
Он вдруг перешел на «ты». Я прекрасно запомнил это, потому что это был первый и единственный раз, когда он говорил мне «ты» за все время нашего знакомства.
– Ты еще этого не знаешь, Томми, – проговорил он тихо, – но настоящая история Маркуса Гарвея в Конго еще не началась.
В общем, на том все и кончилось. Ему не нравилась ни моя книга, ни я сам, но искать мне замену он не стал. Как бы то ни было, я вернулся домой удрученным. Мне казалось, что неприятный разговор грузом висел у меня на спине, словно я нес на закорках ребенка. В голове роились мысли о книге, о Гарвее, о Нортоне и о Конго, и эти мысли запутывались в огромные клубки. Совершенно неожиданно жизнь изменила свое русло, и было неясно, куда теперь несет меня ее течение. Дело было не просто в книге – здесь велась настоящая война. И я являлся одной из воюющих сторон, и далеко не самой сильной. С другой стороны, следует признать, что порой как раз то, что нам вовсе не нравится, оказывается для нас притягательным.
Я продолжал свое плавание в море подобных размышлений, когда вернулся в пансион. В коридоре меня ждала засада.
За ножкой шкафа пряталась она, Мария Антуанетта. Злодейка пристально смотрела на меня сатанинским взглядом и не издавала ни малейшего звука. Вероятно, найдутся люди, которые скажут, что черепахи не могут выражать свою ненависть словами. Этим наивным душам я бы напомнил следующее изречение: «Ненависть как река – чем глубже, тем меньше шумит».
Но эта тварь зашла слишком далеко. Мы могли сколько угодно ненавидеть друг друга, но попытка покончить со мной заслуживала наказания. Я схватил ее и швырнул на улицу жестом метателя копья.
Ровно через три секунды пародия на человеческое существо по имени госпожа Пинкертон появилась в коридоре.
– Вы, кажется, что-то сказали, господин Томсон?
– Кто, я? – спросил я как можно более непринужденным тоном. – Ни одного слова, госпожа Пинкертон.
– Не могу найти Марию Антуанетту. Вы ее случайно не видели? В последнее время она меня немного беспокоит. Кажется, ей нездоровится…
Пинкертонша начала искать Марию Антуанетту по всем углам, размахивая листом салата в качестве приманки. Я вызвался ей помогать: нагибался, махал подгнившим листом салата и звал ее по имени: великолепный пример лицемерия.
Вдруг дверь открылась. Вошел господин Мак-Маон, крайне взволнованный:
– Госпожа Пинкертон! Смотрите, что свалилось мне прямо на голову!
– Мария Антуанетта! – воскликнула Пинкертонша, увидев черепаху в руках Мак-Маона. – Что же ты наделала?
Мак-Маон громогласно подтвердил подозрения госпожи Пинкертон:
– Она хотела лишить себя жизни! Я видел, как она выпала из окна! Я шел из церкви и успел подставить руки. Какое счастье, что все так получилось!
Я позволю себе опустить описание воплей восторга и причитаний обоих персонажей. Особенно разволновалась Пинкертонша; у нее даже слезы навернулись на глаза!
Никогда раньше я не видел ее такой. Она поблагодарила Мак-Маона, словно он был самим Ноем, и укрыла Марию Антуанетту крошечным шарфиком. Потом она подставила ей под нос блюдечко с горячим анисовым ликером, чтобы сделать ингаляцию. Пока Пинкертонша вытирала две скупые слезинки носовым платком, Мак-Маон с извинениями покинул нас и исчез в своей комнате. Через несколько минут он появился снова, держа в руках весьма любопытное устройство.
– Смотрите, что я для нее принес!
Мак-Маон положил на стол предмет, отдаленно напоминавший сабо. Он был несколько шире, чем деревянный башмак для детской ножки, и прямо над плоской подметкой виднелось несколько отверстий.
Кто-то из нас – не помню, я сам или Пинкертонша, – спросил, что это за штука.
– Разве вы не видите? – удивился Мак-Маон. – Это новый панцирь для Марии Антуанетты.
– Уж не собираетесь ли вы запихнуть бедняжку в эту деревянную штуковину?! – проворчала Пинкертонша, в считанные секунды вернувшись в свое обычное расположение духа.
– Вы меня обижаете, госпожа Пинкертон. – В маленьких глазках Мак-Маона мелькнула тень грусти. – При создании любого произведения, будь то металлическая свая весом в целую тонну или деревянный панцирь для черепахи, мы всегда должны прислушиваться к голосу заинтересованного в нем лица. Если Марии Антуанетте обновка не понравится, я, безусловно, не стану настаивать. Это ей решать.
И Мак-Маон взял черепаху и поставил ее рядом с деревянным панцирем. Мы втроем склонились над столом, словно в почтительном поклоне, крайне заинтересованные в реакции Марии Антуанетты.
Мак-Маон создал весьма хитроумное приспособление. Сзади панциря, как в нижней части свитера, было большое отверстие, через которое черепаха могла входить и выходить из своего переносного домика столько раз, сколько ей будет угодно. Спереди виднелись дырочки для головы и двух лап. Я заметил также, что на верхней стороне панциря был нанесен очень простой геометрический рисунок, в котором сочетались красный, синий и желтый цвета. Пока Мария Антуанетта колебалась, я спросил Мак-Маона:
– А зачем вы сделали панцирь таким разноцветным? Мак-Маон почесал в затылке:
– Ну, чтоб красиво было. А тебе что, не нравится? – В его голосе прозвучало сомнение. Потом ирландец добавил: – Неужели ты не покрасил бы крышу собственного дома в веселые цвета, если бы тебе представилась такая возможность?
Мария Антуанетта приблизилась к незнакомому предмету, скривив рот в еще более отвратительной ухмылке, чем обычно, и обнюхала его.
После длительных колебаний она просунула голову в большое отверстие. Мак-Маон точно снял с нее мерку, потому как голова и лапы черепахи сразу попали в подготовленные для них дырки, которые пришлись ей совершенно впору.
– Мне кажется, она танцует, – заметил я через несколько секунд.
Так оно и было. Казалось, Мария Антуанетта танцевала фокстрот за двадцать лет до того, как он был придуман. Это означало, что панцирь пришелся ей по вкусу.
Мак-Маон захлопал в ладоши. Я промолчал. Пинкертонша тоже не произнесла ни слова. Мне показалось странным, что она не обрадовалась, ведь хозяйка пансиона так любила свою драгоценную черепаху. Однако я забыл, что Пинкертонша была Пинкертоншей. Эта женщина, которой так хорошо удавались всевозможные подленькие словечки, в тот момент превзошла саму себя.
– Ну, что ж, – сказала она, как всегда, высокомерно. – Если уж Марии Антуанетте так пришелся по душе этот новый домик, господин Мак-Маон, то я готова снять его в аренду за умеренную плату.
– Госпожа Пинкертон, я не беру квартирную плату с черепах, которые остались без панциря, – проговорил Мак-Маон. И добавил, немного растягивая слова: – Это подарок. Я хотел преподнести его вам на день рождения, но сегодня вы так плакали и горевали, что я решил не дожидаться праздника.
Пинкертонша была так потрясена, что ее лицо стало плоским и зеленым, как банкнота.
Что ж, если в этой истории и крылась какая-нибудь мораль, то в тот вечер у меня не хватило духу решить, какая именно.
Помню только, что я лег в постель, потушил свет, заснул и увидел невероятно страшный сон. В этом сне я снова работал литературным негром доктора Флага, и у меня возникало сомнение относительно одного сценария. И хотя титаническая фигура Флага внушала мне священный трепет, я не удержался, чтобы не задать ему вопрос: «Скажите, в Конго живут такие черепахи, как Мария Антуанетта?» И Флаг, угрожая мне своей тростью с набалдашником из слоновой кости, ответил:
– Конечно нет! Даже такому безмозглому негру, как вы, должно быть известно, что в сельве Конго обитают только нормальные животные!

7

В тот день я слушал Маркуса вполуха. Иногда мне не удавалось сосредоточиться, потому что его повествование было довольно запутанным. Он постоянно грешил тем, что терялся в деталях и забывал о главной линии рассказа. Это приводило к тому, что я исписывал блокнот за блокнотом, тратя бумагу на ничего не значившие подробности. А поскольку мое решение не прерывать его без крайней необходимости было твердым, я стал думать о своем.
Я отрешенно записывал какую-то ерунду, когда Маркус произнес:
– …а на следующее утро перед прииском появился незнакомец.
Я поднял голову от своих бумаг:
– Простите?
– Перед муравейником стоял столбом какой-то человек. – И Маркус, чтобы изобразить эту сцену, встал во весь рост и замер, прижав руки к туловищу и смотря перед собой в пространство.
Сержант Длинная Спина по другую сторону решетки смотрел на нас скорее с подозрением, чем с любопытством. Но даже в этом случае он не моргнул. Казалось, эти две живые статуи устроили соревнование, потому что Маркус был похож на генерала, который приветствует королеву, а Длинная Спина, как всегда, напоминал фигуру из музея восковых скульптур.
– Незнакомец на прииске? Я вас не понимаю, – проговорил я.
– Мы тоже ничего не понимали, – сказал Маркус и сел на стул.
– Он хотел украсть золото?
– Нет. Я же сказал, что он вылез из шахты. Он стоял во весь рост и был совершенно спокоен.
– Он шпионил на вашем прииске?
– Нет, он стоял к муравейнику спиной и смотрел на лагерь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56