Не то чтобы он был с ней не согласен. Он знал: ему предстоит многому научиться и через многое пройти. Но он полагал, что его развитие повлечет за собой углубление, обогащение качеств и свойств, уже составлявших неотъемлемую часть его личности, в то время как употребленные ею слова – «метаморфозы», «буря», «ураганы» – подразумевали гораздо более мучительные трансформации. Хотя он двойственно смотрел на многое, – может быть, как раз об этой внутренней борьбе и говорила Александра? – его вполне устраивало то, кем он всегда был, и ее намек на то, что он не знает самого себя, казался ему смехотворным. В целом он вряд ли слишком изменился: все такой же спокойный и скромный; внутри него бушуют страсти, но с людьми – и мужчинами, и женщинами – он осторожен, держит их на некотором расстоянии; много читает, пожалуй, его можно даже назвать книжным червем; все делает аккуратно и тщательно; умерен в еде, никогда не напивается. Правда, со времени его посвящения этот скучноватый распорядок расцветился более яркими красками. Многие его поступки в этой новой жизни были самому ему отвратительны, хоть он и наслаждался могуществом, позволявшим ему совершать их. И действительно, время от времени его душа как будто раскалывалась на две несовместимые части, и тогда в ней уживались, с одной стороны, мягкость и сочувствие, а с другой – фантастическая расчетливость и жестокость. Но разве это не тот же разлом, что присущ и человеческой природе вообще, и, может быть, – как это происходит с подобными противоречиями у обычных людей, – враждующие половины его существа в конечном счете преодолеют противостояние и объединятся в одно целое? Исследовав глубины своего нынешнего состояния, тщательно проверив, не обманывает ли сам себя, он не нашел изъянов в таком подходе. Конечно, он изменился. Да и кто бы остался прежним, вкусив человеческой крови и увидев открывшуюся перед ним перспективу вечной жизни? И все же им во многом до сих пор руководили старые привычки и желания. Он должен научиться, твердил он себе, не придавать такого значения тому, что говорят его новые братья и сестры, или, во всяком случае, стараться увидеть, что на самом деле стоит за их речами. Возможно, Александра просто пыталась обессилить его, отвлечь от важных для него дел, опьянить – сначала словами, потом ласками. И может быть, успех даже превзошел ее ожидания, ведь ему теперь никуда не деться от страсти, которую она в нем воспламенила. Он был с ней лишь раз, но это затмило собой все, что он прежде знал о женщинах, – и не столько физическая сторона, сколько богатая палитра чувств, нежность, которую Александра пробудила в нем, – и ему вдруг стало неприятно от тех выводов, к которым он пришел, наскоро оценив себя внутренним взором.
На опорах моста покоились кубы из черного камня, служившие постаментами для осыпающихся гранитных статуй высотой в пять-шесть метров. Это были гротескные, но поражавшие своим жизнеподобием фигуры; все они застыли в измученных позах: поверженный толстопузый тролль с клыками и выпученными глазами, облаченный в каменные складчатые одежды, в когтистой руке болтается зазубренный меч; горгулья со страшной рубленой раной в боку – голова поникла, веки сомкнуты, клешня левой руки вцепилась в растерзанную человеческую голову; черт с остроконечными ушами, зрачками-щелками и вытянутой мордой куницы, весь сгорбившийся от бессилия и ужаса. С два десятка подобных жутких гигантов возвышались над мостом, и всякий раз, когда они с Жизелью проходили под одним из них, Бехайму становилось не по себе. Скульптуры казались окостеневшими существами, заживо скованными какой-то сверхъестественной силой, которой невозможно было противостоять, и легко было представить себе, как они – осколок разгромленной сатанинской армии – стряхивают с себя древнее заклятие, как их слепые глаза вновь зажигаются зловещим блеском, гранитные груди вздымаются, оживают мышцы бедер, сложенные из скалистых пород, с их древних сочленений слетают каменные крошки и вековые слои пыли и они сходят со своих пьедесталов, чтобы закончить прерванную бойню.
Жизель тоже с тревогой посматривала на чудовищ. Одетая, как и Бехайм, в свободные холщовые брюки и мужскую крестьянскую куртку, с заколотыми волосами, она была похожа на хорошенького ребенка, и хрупкость ее пуще прежнего обозначилась в этой гнетущей атмосфере всеобщего излома. Сначала он не собирался прибегать к ее помощи в поисках убийцы, но ему было некому больше довериться, и то, что он с такой легкостью пренебрег ее благополучием, привело его к мысли, что, быть может, Александра права: его чувство к Жизели скоро вытеснят другие заботы, другой зов. Когда они скользнули внутрь трещины в стене и ступили на освещенную факелами лестницу, ведущую наверх, он подумал: не отправить ли ее обратно, пусть дожидается его, – но не отважился войти в апартаменты Фелипе, не оставив никого наблюдать снаружи, и, выйдя в коридор, повел ее вдоль запертых, обшитых медью дверей, за которыми почивало бледное племя бессмертных.
В коридоре было зябко и сыро. В колеблющемся свете факелов метались дегтярно-черные тени. Узенький длинный проход, под ногами стертые каменные покатости – Бехайм ощутил себя попавшим из цивилизованного настоящего в дикое прошлое. И чего ради наша знать так рискует, пользуясь для освещения открытым огнем? Повесили бы фонари – никто бы не сгорел. Видимо, что-то вроде мрачной ностальгии или это они так демонстрируют презрение к опасности, свою уверенность в том, что им нипочем любая угроза, даже созданная собственноручно. Бехайм то и дело отскакивал от воинственно потрескивавшего пламени.
Открыв дверь в покои Фелипе, он застыл на пороге, прислушиваясь. За нишей вправо шла прихожая, в конце которой из-за закрытой двери доносились страстные вздохи и стоны – там яростно предавались любовным утехам. Он велел Жизели вынуть из чугунного гнезда на стене коридора факел и встать у выхода.
– Если кто-нибудь появится, – прошептал он, – беги к господину Агенору. Он тебя защитит. А тронут – отбивайся факелом. Ясно?
У нее задрожал подбородок, но она кивнула.
– Будут угрожать – не раздумывай, – сказал он, поняв, что она почти ничего не слышит, охваченная тревогой за него, от которой у нее подкосились ноги. – Если кто-нибудь попробует сделать тебе больно – сожги его. Потом найди Агенора. С ним ты будешь в безопасности.
– Но вы, – всхлипнула она, – что будет…
– Тише! – шикнул он, злясь на ее слабость и на себя за то, что воспользовался этой слабостью, за то, что теперь пользуется ею, изменив с другой женщиной.
Правда, он не считал это настоящей изменой. Скорее уж, думал он, теперь близость с Жизелью можно было рассматривать как измену, неуважение к чему-то более важному, сулящему неизведанные наслаждения.
Она в испуге отшатнулась от его гневного окрика, кусая нижнюю губу и снова напоминая ему не по годам созревшую девочку.
Как и покои самого Бехайма, гостиная Фелипе была обставлена темной громоздкой мебелью, в комнате висели фонари и древние гобелены с почти неразличимым рисунком. В тусклом свете на выцветшем персидском ковре с индигово-розово-коричневым узором лежали расплывчатые пятна теней. Не имея представления, что, собственно, нужно искать, стараясь не выдать себя малейшим шумом – он знал, что у Фелипе чуткий слух, – Бехайм принялся торопливо обыскивать комнату, чувствуя не столько страх, сколько какое-то веселое возбуждение, словно мальчишка, принявший вызов. Он порылся в ящике письменного стола, шкафчике красного дерева, дубовом сундучке – свидетельств участия предводителя Валеа в убийстве там не нашлось. Поиски в спальне слуги тоже не увенчались успехом, как и беглый осмотр третьей и последней комнаты – кабинета, который, по-видимому, некоторое время пустовал, так как вся мебель, большой глобус и полки с рядами книг были покрыты толстым слоем серой пыли. С каменных блоков, размером со шляпную коробку каждый, из которых были выложены стены, свисала разросшаяся паутина.
Досадуя, Бехайм стоял на пороге этой третьей комнаты и вслушивался. Загнанное дыхание и вскрики – припев экзотической песни – перемежались кряканьем и скрипом пружин. У Фелипе и госпожи Долорес все в самом разгаре, но не стоит искушать судьбу. И все же что-то не отпускало его из этого единственного места, где он мог надеяться найти искомое. Он не верил, что Александра направила бы его сюда, не будь тут убедительных улик… если, конечно, заставив его совершить глупость, подстроив ловушку, она не хотела тем самым опозорить Агенора. Но если это так, почему тогда она до сих пор не подняла тревогу? Нет, сказал он себе, вряд ли ее мотивы столь прозрачны. Тут что-то еще.
Он в последний раз окинул взглядом пыльный кабинет. К книгам тут, как видно, не прикасались годами – странно, что Фелипе, известный своей склонностью к наукам, не поддался любопытству полистать хотя бы один из этих томов.
Более чем странно.
И тут он заметил нечто не менее загадочное.
На полу не было пыли – только полоса вдоль стен, из чего было ясно, что отсюда недавно убрали ковер.
Возможно, это сделали во время уборки перед приездом Фелипе, подумал Бехайм. Но если унесли грязный или вытертый ковер, почему тогда его не почистили или не заменили новым?
Он встал на четвереньки и, как недавно на башне, приступил к тщательному осмотру камней пола. В центре комнаты у пяти камней, лежавших подряд, были стерты края. Он присмотрелся к ним повнимательнее и обнаружил, что они слегка сдвинуты. Где-то должен быть спрятан рычаг, какой-нибудь механизм, которым их можно перемещать. Бехайм вскочил на ноги, подошел к полкам и стал лихорадочно одну за другой выдергивать книги, но вскоре понял, что сэкономит время, если просто спокойно подумает. Впрочем, судя по звукам из опочивальни, можно было не спешить.
Следующие пять минут он снимал с полок по несколько книг, подбирая их по названиям, цвету или теме. Нигде не было ни щели, ни углубления, в которых могла бы быть спрятана кнопка, и он подумал, что если где-то действительно есть люк, потайная комната, то книги или скрывают механизм, отпирающий ее, или сами являются им. Но ни одно из этих сочетаний ничего не дало, и, разозлившись на себя и на Александру, он с досады двинул рукой по глобусу, и тот завертелся.
Пять камней со стертыми краями беззвучно опустились, и он увидел лестницу.
ГЛАВА 12
Бехайм оцепенел в страхе и ожидании, уверенный, что Фелипе услышал хлопок по глобусу. В спальне все стихло. Но через несколько мгновений любовники снова забылись, зашуршали простыни, опять слышались ласковые слова, нежные выдохи, глубокие вдохи – значит, они переменили положение, решил он, это пианиссимо в симфонии их похоти. У него больно сдавило грудь, и он понял, что от страшного напряжения совсем перестал дышать.
Крайне осторожно он спустился по ступенькам – их было не больше десяти, и оказался в темном коридоре, где сильно отдавало сыростью и плесенью, таком низком и тесном, что ему пришлось согнуться в три погибели. Он шел довольно долго, вслепую нашаривая путь, чувствуя, как на затылок ложатся паучьи пальцы клаустрофобии. Наконец, обогнув какой-то угол, он увидел дальний конец коридора, освещаемый падающими вниз серебристыми лучами, так отчетливо вырисовывавшимися, словно они лились из волшебного фонаря. Лунный свет. Он просачивался сквозь узкое окно в крохотную комнатку, вся обстановка которой состояла из грубо сколоченных стола и стула. Продолжая прислушиваться, он осторожно двинулся вперед. За прорезью окна открывался унылый вид на полоску белевшего под луной карпатского пейзажа: бледные облака, черные холмы, извивающаяся между ними блестящая река. На столе лежала потухшая сигара, тонкая, черная – было в ней что-то гнусное. Бехайм вспомнил, что Фелипе любил иногда побаловаться сигарой. Были и другие свидетельства того, что глава рода Валеа посещал это место: рассыпанный по полу пепел, собранные в кожаную папку бумаги, испещренные аккуратным почерком, перочинный ножик с выгравированной на лезвии буквой «V». Кроме стола и стула, тут был еще встроенный в стену не лакированный шкафчик. Бехайм открыл со. На нижней полке стоял кувшин с водой. А на самой верхней, к его немалому удивлению, обнаружились три колбы и три маленьких флакона из-под духов со старинными серебряными колпачками. Все они были наполнены жидкостью – бледно-желтой, как установил Бехайм, подержав один флакон у окна. Около литра той же жидкости было налито в высокую емкость, напоминавшую стакан для вина. Под один из флаконов был подсунут клочок бумаги с неразборчиво набросанным списком дозировок, как для приготовления какого-то лекарства. Бехайм сел за стол – просмотреть бумаги. Они оказались отрывком из дневника путешественника на французском и итальянском языках – краткие, беспорядочные записи, в которых Фелипе давал характеристики – не слишком любезные – разным членам Семьи, встреченным им на Сцеживании впервые за долгие годы, и другие заметки. Его взгляд привлекло имя – Агенор, и он прочел:
Агенор настаивает, чтобы я поторопился. Понимаю его нетерпение, поскольку мне не кажется безосновательным его тезис о том, что дни нашего племени сочтены. И тем не менее я должен быть полностью уверен, прежде чем предстать перед Патриархом. Да, Агенору хочется все эффектно преподнести во время Сцеживания, но я не позволю понукать себя и намерен и впредь поступать так, как решу сам. Ему не удастся заставить меня раньше времени раскрыть карты, и я не позволю ни ему, ни кому-либо другому верховодить в этом деле. Еще несколько недель, может быть, и я буду готов.
Хотелось бы знать, к чему, подумал Бехайм. Он стал читать дальше, но, пробежав оставшиеся бумаги, хоть и не владел итальянским в совершенстве, заключил, что больше о делах этих двоих там не упоминается.
Он вынул из шкафа один из флаконов и отвинтил серебряный колпачок. Резкий кислый запах – тот же, что оставался на пробке от флакона, найденной им на башне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34