И начинай все сначала…
Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.
Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!
Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию .
Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две поварихи, три радиста и один начальник, старейший полярник Герой Социалистического Труда Зверев. Во время моего пребывания на станции его замещал молодой Алексей Жинжило.
Так что коллектив молодёжный: за двумя-тремя исключениями, по имени-отчеству здесь никто друг друга не зовёт.
РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ
Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за мной присылают вездеход и я отбываю на Сомнительную. Так говорить было нельзя. Следовало сказать, что если за мной придёт вездеход, то не исключена возможность, что при известных условиях я выеду из бухты Роджерса в направлении бухты Сомнительная.
Во-вторых, я поторопился отметить на командировочном удостоверении выбытие завтрашним днём. Как выяснилось, это было из ряда вон непростительным легкомыслием.
В-третьих, вечером я обошёл всех новых знакомых я распрощался.
Такую вопиющую самонадеянность Север не мог оставить безнаказанной: какое право имеет человек, существо из плоти и крови, не считаться с настоящим хозяином Арктики?
Меня разбудил вой, нет — истошный рёв взбесившейся атмосферы. Охваченный недобрым предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо оделся, выскочил на крыльцо — и тут же юркнул обратив: сильнейший ветер швырнул в меня тысячей иголок и чуть не сорвал с головы шапку-ушанку. «Н-да», — сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы, но то был обман: он лишь отступал — для нового рывка, копил энергию для очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.
Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный снежный ком, завертелся, худея на глазах, и в конце концов превратился в закутанного, как младенец, Серёжу Чернышёва.
— С хорошей вас погодой! — весело прохрипел он, отряхиваясь и переводя дух. — Если не ошибаюсь, утром отбываете?
Вопрос, в который Чернышёв вложил весь свой сарказм, я решил оставить без ответа. Мы вошли в тёплый коридор.
— Надолго это, как считаете? — равнодушно спросил я.
— Не думаю, — обнадёжил Сергей. — Недели на две, не больше.
— На две недели? — завопил я. — Ведь меня ждут!
— Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже ослабевает…
На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил, куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
— Это делается очень просто, — разъяснил Сергей. — Нужно распахнуть шубу, вставить вместо стабилизатора пёрышко — и лететь по ветру в своё удовольствие. Дёшево и удобно.
Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2. А сейчас я благословлял свою заиндевевшую комнату, в которой спасаюсь от пурги. И думал, что, если переложить печку да отремонтировать стены, в такой комнате можно жить не тужить, детишек растить и хором петь народные песни. И вдруг я вспомнил, какая растерянность охватила прошлой зимой жильцов нашего дома при виде объявления:
«Сегодня от 12 до 22 часов горячая вода и отопление будут отключены». Боже, какая паника! Крики, шум, предложения послать телеграмму в Моссовет, жалобу в газету…
Удивительное существо человек. Я помню, как в 1942-м мы, мальчишки, слушали рассказ одного студента:
— А до войны было так, — говорил он, медленно, с наслаждением жуя хлебную корку. — Захотелось есть — покупаешь, к примеру, горячий батон в филипповской булочной, в елисеевском берёшь масла холодного брусок, граммов сто, — и нажимаешь…
А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих батонов с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю, что он способен устроить жене скандал, если она предложит на завтрак только те предметы его голодных грёз.
И ещё мне вспомнился разговор с Женей Григориным, тихим и скромным парнем, о котором я говорил в предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит ли его однообразие жизни на полярной станции, отсутствие многих вещей, удобств. Женя улыбнулся.
— Рассказать вам притчу? — предложил он. — Жили-были четырнадцать полярников на острове Уединения. Он и в самом деле заслужил своё название: находится остров в Карском море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да ещё четыре раза в году самолёт сбрасывал полярникам мешки с почтой. От удара о землю почта из мешков разлеталась, и островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и жили три года, видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году — полярная ночь, летом — один градус тепла, кругом медведи… А вы спрашиваете, — закончил Женя, — хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется, что я в рай попал! Все познаётся в сравнении…
Вот он, «конечный вывод мудрости людской»: все познаётся в сравнении. Прими мой поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего мне ключ к размышлениям в сегодняшнюю ночь. Мы всегда хотим жить на ступеньку лучше: таков закон политической экономии и жизни. А закрепившись на новой ступеньке, сравниваем её со следующей, и хотим шагнуть на неё, и всю жизнь будем видеть лестницу, у которой нет конца, лестницу беспредельную, как наши желания. И нет в мире понятия более субъективного, чем человеческие потребности, и никогда людей не будет удовлетворять то, что они имеют.
Потому что перед глазами всегда будет стоять лучшее — самый ярый враг и самый добрый друг хорошего. Ибо такова диалектика лучшего: пробуждать зависть и стремление догнать.
И обречены на неудачу люди, которые пытаются искусственно ограничить свои и главным образом чужие потребности. Евангельская проповедь добродетельной нищеты — одна из самых надуманных в Новом завете. Хотел бы я хоть одним глазом взглянуть на оборванных апостолов, когда мимо них в роскошном автомобиле пронёсся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
Вот о чём я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.
ПУРГА В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ
До кают-компании, как полярники называют свою столовую, было метров семьдесят сплошной пурги, но аппетит придал мне решимости. Я застегнул на шубе все пуговицы, обмотал лицо шарфом, поднял воротник, смело вышел на крыльцо — и задохнулся. Быть может, если бы вместо завтрака меня пригласили на урок танцев, я возвратился бы обратно. Но голод — тысячу раз не тётка, а голь на выдумки хитра. Я встал к ветру спиной, выказав тем самым своё к нему пренебрежение, и начал медленно двигаться вперёд задом. Этот тактический ход оказался удачным, и через несколько минут я сидел за столом.
Меня удивило, что никто и не заикался о пурге, хотя, по моему мнению, все разговоры должны были вращаться именно вокруг неё. Братья Жинжило вспоминали родной Ленинград, старший радист Толя Мокеев чуть не со слезами на глазах рассказывал о факельном шествии, которым его земляки — ростовчане отметили историческое второе место своих футболистов, а Володя Кизнерцев и Борис Зинин шумно спорили на узковедомственную аэрологическую тему. Я решил направить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрёк:
— Пурга-то, а? Заворачивает.
Лучше бы вместо этой реплики я выпил четвёртую чашку чаю. Все-таки говорить — хорошо, а молчать — золото. На меня тут же обрушилась волна соболезнований. Сначала не без ехидства вспоминали, как я вчера со всеми распрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищённым слушателям, что я предусмотрительно отметил командировку, восторгам не было конца. Если улыбки, смех и конвульсивный хохот, как полагают медики, продляют человеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники острова Врангеля будут жить до двухсот лет.
С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошёл в радиорубку. Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новости были неутешительные. Повсюду метёт… Правда, обстановка на Сомнительной ещё неизвестна, связь по графику — через несколько минут. Мне нравятся Мокеевы: сдержанный, интеллигентный Анатолий, с чёрными усиками на совсем юношеском лице, и Маша, молоденькое, кругленькое, стройное и донельзя миниатюрное существо. D среднем супруги относяться друг к другу на равных: Мария подчиняется мужу по служебной линии и навёрстывает своё в быту. Она привыкла к тому, что все подшучивают над её маленьким ростом, но, по-моему, у неё нет никаких оснований беспокоиться по этому поводу: мужчины в отличие от баскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост.
Сомнительная на связь не вышла — видимо, что-то случилось с аппаратурой. С этим я примириться не мог. Любовь к информации моя слабость. А вдруг там, на юге острова, отличная погода и за мной согласно договорённости выслали вездеход? Я знал, что наверху, на колхозной почте, есть телефон, по которому можно позвонить в Сомнительную. Подумав, я нетвёрдым голосом сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я был совершенно уверен, что меня начнут отговаривать: куда, мол, в такую погоду, опасно и прочее. Слегка удивлённый, я повторил своё заявление громче.
— Да, да, ми поняли, — нетерпеливо сказала Маша, настраивая рацию. — Конечно, идите.
Вот тебе и забота о человеке, очерствели полярники… Я обиженно пожал плечами и вышел из дому. К столовой, а затем к радиорубке добираться было относительно просто: строения в какой-то степени гасили ветер, да и помогал психологический фактор — сознание того, что в крайнем случае можно заскочить в любой дом. Теперь же впереди было метров двести сплошных снежных вихрей, и где-то за ними — невидимая сейчас гора. Шагов через пятьдесят я сообразил, что затеял нешуточное дело: выбираться из сугробов было куда труднее, чем в них падать. В отдельные мгновенья порывы достигали такой силы, что не только двигаться — трудно было удержаться на ногах. Но все же до горы я добрался, отдышался и, как всякий уважающий себя альпинист, тщательно продумал план штурма этой твердыни. Скажу в порядке уточнения, что её высота не превышала шестидесяти метров, да и крутизна вряд ли напугала бы лыжников младшего школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчас вершины просто не было видно. Однако жизненный опыт мне подсказывал, что она должна быть на месте, и я решил достичь её через расщелину. В этом и заключался самый хитрый пункт моего плана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24