Теперь, конечно, она смотрится не так — но не мог же я на ней торчать до бесконечности.
Мы пошли вдоль торосов, любуясь застругами — рисунками ветра на затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолёты. По пути Владимир Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих — все в прошлом, они сварены Арктикой по методу академика Патона; а вот на этих — лёд в пупырышках, в узорчатых цветах — значит, он свежий, становиться на него опасно. На одной дрейфующей станции трактор заглох как раз на бывшей трещине, не успевшей как следует затвердеть. Механик соскочил, чтобы посоветоваться с товарищами, и в то же мгновенье трактор начал медленно погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика со вторым рождением, как льды, сделав своё гнусное дело и поглотив добычу, снова сошлись как ни в чём не бывало. Панов говорил, что все произошло как во сне: несколько секунд назад здесь стоял трактор, реальный трактор, осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился…
— А на этом месте, — начальник указал на свежую трещину, — несколько дней назад плескалась вода.
Он осторожно перешёл через бывшую трещину. Я хотел было пойти вслед за ним, но Владимир Васильевич меня остановил: у самой кромки из-под его ног показалась вода, ледок на трещине был сырой, как свежая каша.
Недавно мы встретились с Пановым в Москве и весело вспоминали этот случай: таким он показался нам забавным. Мы просто хохотали — сидя на диване в тёплой квартире. Но тогда, насколько я могу припомнить, никто из нас от хохота не надрывался.
Лёд треснул, и Панов по плечи оказался в воде. Смешно? Согласен, если под вами уличная лужа, а не трехкилометровый слой ледяной воды океана (температура которой, к сведению, была минус один и восемь десятых градуса). Во избежание кривотолков сразу же замечу: никто из нас не рвал на себе волосы и не бросался звонить по телефону. Более того, то, что сделал пострадавший, показалось мне лежащим за пределами здравого смысла: вместо того чтобы без всяких предварительных условий принять братскую помощь, Панов чуть оттолкнулся от края трещины, развёл руки, чтобы барахтаньем не расширить полынью, — и улыбнулся. Потом-то я понял, что своей улыбкой Владимир Васильевич приводил меня в чувство, но тогда я решил, что началась галлюцинация.
— Руку! — заорал я чужим голосом, лёжа на краю. — Руку, чёрт возьми!
— Спокойно, — произнёс Панов, балансируя в воде, — отодвиньтесь чуточку подальше. Вот так. Теперь давайте.
Он крепко взял меня за руку, подмигнул и осторожно выбрался на льдину. Я засуетился, начал было снимать шубу, но Панов сделал отрицательный жест: «Теперь-то понимаете, почему мы носим кожаные костюмы?» Отказался он и от унтов: вылил из сапог воду, выкрутил портянки, отряхнулся, надел мои перчатки — и начался такой кросс на один километр по пересечённой местности, что к финишу оба спортсмена оказались совершенно одинаково мокрыми. Во всяком случае, человек, не бывший на месте происшествия, мог бы запросто перепутать пострадавшего.
Придя в домик, я переоделся и с грехом пополам вполз на верхние нары с твёрдой уверенностью, что никакая сила в мире не поднимет меня до утра. Но не тут-то было! Минут пять неземного блаженства — и вдруг телефонный звонок. Трубку снял доктор Лукачев.
— Вас требуют к начальнику, — сообщил он. — Что сказать?
Я слабо простонал.
— Не реагирует, — весело доложил трубке доктор. — Нет, с виду живой, сейчас проверим… Будет исполнено! — Доктор положил трубку.
— Ведено доставить на носилках, — ухмыльнулся он. — Приказ!
Кое-как я доковылял до резиденции Панова — самого захудалого на станции домишка без тамбура. За столом сидели начальник экспедиции «Север-19» Николай Иванович Тябин, Туюров, Булатов и Панов. Впервые я увидел Владимира Васильевича столь разговорчивым и весёлым — может, я ошибся и не он только что искупался в Ледовитом океане? Мы выпили за мужество и самообладание Панова, за удачу и, как принято в таких случаях, стали наперебой приводить примеры из личной практики. Николай Иванович рассказал о том, как в Антарктике выбирался из сорокаметровой пропасти, а Туюров поведал историю о ночной осенней рыбалке, когда они с приятелем перевернули лодку на середине большого озера и лишь благодаря случайному рыбаку отделалась бронхитами.
В заключение отмечу, что Панов всего несколько дней вынужден был прибегать к помощи носового платка. Хорошая штука — кросс, да ещё бутылка коньяка, поставившая на происшествии закономерную и приятную точку.
ОДНА МИНУТА НА ЭКРАНЕ
Люди всегда любили заглядывать в прошлое — особенно тогда, когда хотели переделать настоящее. Правда, сведения, которые мы черпаем из истории, бывают несколько противоречивы из-за скудости материала: одно дело восстановить по челюсти облик ископаемого животного, как это сделал Кювье, и совсем другое — по хребту вождя воссоздать историю его народа. Поэтому история, особенно до нового времени, похожа на весьма жидкий бульон, где вместо воды — воображение учёного, а одинокие блёстки жира — крупицы довольно-таки сомнительного фактического материала. Мы до сих пор даже не знаем, жил ли в действительности человек, ставший прототипом образа Христа, несмотря на несомненные свидетельства четырех апостолов и одной тысячи монастырей, раздобывших тонну гвоздей со святого креста на Голгофе. Последнее доказательство подлинности Христа, предъявленное в романе Булгакова, очень убеждает, хотя кое-кого смущает тот факт, что единственный оставшийся в живых свидетель, господин Воланд, — лицо с подмоченной репутацией.
Другое дело — если бы в те времена было кино. Сколько спорных вопросов разрешилось бы в одну минуту, сколько бы развеялось легенд! Быть может, оказалось бы, что в битве при Каннах римское войско растоптали не Ганнибаловы слоны, а стадо взбешённых коров; что Цезарь скончался не от ножевых ран, а от слишком плотного ужина и что Понтий Пилат не кривил душой, когда во время долгой беседы об Иудее на вопрос друга, не помнит ли он такого проповедника — Иисуса из Назареи, надолго задумался и чистосердечно признался: «Иисус из Назареи? Нет, не помню» (свидетельство Анатоля Франса).
Нашим потомкам будет проще: воссоздавая историю двадцатого века, они просмотрят киноленты. Наверное, они улыбнутся, увидев первобытные автомобили с бензиновыми двигателями, замрут от восторга, когда по экрану пробежит давно исчезнувшее животное (дворняжка), и будут долго спорить, зачем эти странные предки резали, давили и сжигали друг друга, в то время как их же великий поэт утверждал, что «под небом место есть для всех»?
Но хотя потомкам будет проще, посочувствуем им: многого они не увидят. Например, как на станции «Северный полюс-15» снимались эпизоды, занявшие одну минуту на экране.
Как человек, тесно связанный с кинематографом (я хожу в кино тридцать лет и за эти годы вложил в него уйму денег), я не уставал восхищаться стойкостью съёмочной группы, её железной выдержкой и нечеловеческой трудоспособностью.
Я, пожалуй, ещё не видел своими глазами, чтобы люди вкладывали столь огромное количество труда, заранее зная, как невелика будет отдача. Подвижники и великомученики, упрямые фанатики и стоики — какими только эпитетами я мысленно не награждал эту троицу!
Борис Белоусов, астроном из новой смены, рассказывал, что на станции «СП-8» одному кинооператору до зарезу нужен был в кадре медведь. Зверь появился ночью, и разбуженный оператор бросился с камерой из палатки… босиком по снегу, почти раздетый. А другой оператор тоже снимал, но не медведя, а своего полуголого коллегу. Вот это — настоящий кадр!
Будь у меня кинокамера, я заснял бы фильм о том, как снимался фильм. За качество изображения не ручаюсь, но в одном совершенно убеждён: демонстрация моего фильма раза в два бы уменьшила конкурс среди поступающих в институт кинематографии, которые зачастую представляют себе будущую жизнь в виде ковровой дорожки, бегущей от Каннского фестиваля к Венецианскому.
А фильм — точнее, одна его минута — снимался так. Сначала было слово
— энергичное слово в адрес кинокамеры, которая замёрзла. Её затащили в домик, разобрали и прочистили ей мозги керосином. Камера заработала.
Потом было второе слово — столь же эмоциональное, но уже в адрес киноплёнки, которая от холода потеряла эластичность и стала трескаться. Кое-как вышли из положения и бодро отправились на полосу — сейчас должна было садиться «Аннушка».
Генералов надел на плечи металлическую упряжь, посадил на неё камеру и направил объектив в небо. «Аннушка» пошла на посадку, но не успел Генералов спустить плёнку с привязи, как подошёл Туюров и с лирической грустью сообщил, что замёрз объектив. Все трое киношников синхронно изложили объективу всё, что они думают о его прошлом, настоящем и будущем, но за гулом мотора я, к сожалению, кое-чего не уловил. Пришлось батареи, штативы и камеры тащить обратно в домик.
Когда в объективе проснулась совесть, мы вновь пошли на полосу снимать, как «Аннушка» отрывается от льдины и нашего коллектива. Кадр был великолепный: от винта нёсся снежный вихрь, Саша Лаптев помахивал из окна рукой. Генералов нажал на спуск, но из камеры вместо привычного стрекотанья вырвалось какое-то старческое покашливанье, которое привело киношников в состояние тихого бешенства.
Снова побежали в домик. Генералов грел камеру у себя на груди, гладил, ласкал, извинялся за разные слова в её адрес и даже трогательно чмокнул губами. Отогрели камеру. Ещё раз проверили объектив. Вновь отправились на полосу — встречать возвращающуюся с подскока «Аннушку». До последней минуты камера грелась под шубой, а объектив Генералов положил себе на грудь — на область сердца. Если бы «Аннушка» появилась одна — быть бы ей на киноплёнке, ей бы просто деваться было некуда. Но она появилась вместе с туманом. Бьюсь об заклад, что ни один туман на земном шаре не был встречен таким взрывом проклятий.
И так — каждый день. Пошли снимать, как аэрологи запускают зонд, но ветер рванул шар в сторону солнца. Специально запустили второй шар, но он лопнул. На третьем — села батарея. Метеоролог сниматься не захотел — не успел побриться, и вообще он, дескать, не Софи Лорен. Панов и Булатов готовы были отсняться, но не сейчас, а как-нибудь потом. «Лучше всего в Ленинграде с семьёй, в воскресный день», — трогательно сказал Панов. Кто-то заявил, что на экране он уже побывал и больше его туда калачом не заманишь: невеста смот— рела этот киножурнал и написала, что ей теперь все сочувствуют, потому что её жених похож на разбойника с большой дороги.
И лишь Анатолий Васильев, широкая душа, вошёл в отчаянное положение киношников и предоставил себя в их распоряжение. Я присутствовал при съёмке и получил большое удовольствие.
Крохотная палатка гидролога, о которой я уже рассказывал, превратилась в студию. Нетипичную дырку вверху Анатолий прикрыл простыней, сгрёб с пола окурки и прочий мусор. Затем Анатолий, свежевыбритый, по возможности причёсанный, в элегантных узконосых унтах, приготовил вертушку к спуску в лунку.
Начались драматические поиски ракурса. Игорь Куляко включил кварцевую лампу (температура поверхности больше трехсот градусов), и в палатке сразу стало невыносимо жарко. Все сбросили шубы. Генералов улёгся на пол, изогнулся всем телом вокруг лунки и направил камеру на Анатолия, который торжественно застыл, как посол перед вручением верительных грамот.
— Улыбайся! — заорал Генералов, с трудом держа камеру. — Да не так, словно у тебя кошелёк вытащили! Виталий, покажи ему, как нужно улыбаться!
Туюров зачем-то прокашлялся и улыбнулся открытой, мужественной улыбкой. Затем стёр её с лица и сурово сказал:
— Вот так, понял?
Пока Анатолий подбирал нужную улыбку. Генералов устал. Когда он отдохнул, обнаружилось, что Анатолий куда-то подевал отрепетированную улыбку и теперь на его лице систематически появляется странная гримаса, чем-то похожая на нервный тик. В конце концов потерянная улыбка нашлась, и Генералов снова змеёй обвился вокруг лунки.
— Опускай! — прохрипел он.
Анатолий от избытка усердия опустил вертушку с такой энергией, что во все стороны полетели брызги. Пришлось протирать объектив. К этому времени Генералов решил, что гидролога выгоднее снимать в другом ракурсе. Теперь уже вокруг лунки обвился Куляко со своей лампой, а Генералов стрекотал из угла. Но в самый ответственный момент оператору неудержимо захотелось чихнуть — он несколько дней назад схватил насморк. Съёмка была прервана. Генералов чихнул и хотел было продолжить работу, но Куляко заявил, что лампа должна остыть. Пока лампа остывала, Анатолий вспомнил, что ему необходимо на часок отлучиться. Пять минут его льстивыми голосами уговаривали остаться. Уговорили.
— Опускай вертушку!
Анатолий сделал зверское лицо — лебёдку заело. Пока приводили её в порядок, перегрелась лампа. Остыла лампа — вспотел объектив. Отошёл объектив, начали снимать — в палатку с жизнерадостным «Привет, ребята!» вполз аэролог. Выставили аэролога — чуть не рухнул в лунку Туюров: еле удержали за штаны. Наконец все успокоилось, нашли идеальный ракурс, Анатолий улыбнулся так, что сам Феллини немедленно заключил бы с ним контракт — камера выпустила короткую очередь и заглохла. Кончилась плёнка.
Зато на следующий день — 15 апреля — киношники взяли полный реванш. Пятнадцатого числа каждого месяца празднуется День станции, к которому приурочиваются — в целях экономии времени и шампанского — все дни рождения, выпавшие на данный месяц. Но пятнадцатое апреля прошло особенно торжественно: станции «Северный полюс-15» исполнился ровно один год. В этот день Панов уступал свой трон и полномочия новому начальнику, Льву Булатову.
И вот у мачты, над которой развевается флаг, собрались старики — убелённые сединами ветераны станции, продрейфовавшие вместе с ней 365 дней. Большинству ветеранов нет ещё и тридцати, и поэтому в ожидании начала церемонии они ведут себя недостаточно солидно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24