демонстрируют приёмы самбо, борются и натравливают друг на друга Жульку и Пузо, которые, в восторге от всеобщего внимания, превратились в игривых щенков. Собрались все: даже Степан Иванович покинул камбуз — «на десять минут, не больше, обещаете?».
— Начинайте! — слабым мановением руки Генералов разрешает церемонию.
Под приветственные крики Панов и Булатов спускают и поднимают флаг, обнимаются. Старики бьют друг друга по плечам, жмут руки, целуются. Хорошая минута! Даже завидно.
— Будем делать дубль, — сухо говорит Генералов. — Ещё больше оживления!
— Ладно, давай ещё разок обнимемся, — предлагает покладистый Булатов, и начальники обхватывают друг друга медвежьей хваткой.
Скорчившись на снегу, Генералов обстреливает церемонию пулемётными очередями. Новички завистливо смотрят со стороны. Им ещё до такой церемонии дрейфовать целый год…
А вечером снимали пургу, которая внезапно, как бандитская шайка, налетела на станцию. Пробираясь чуть ли не ползком, проваливаясь по пояс в снег, ребята снимали уникальные кадры: пургу на льдине. Капризную камеру с ног до головы обмотали байкой, своими телами защищали её от пронизывающего ветра, каждые пять минут убегали греться в домик и всё-таки запрятали пургу в кассету с отснятой плёнкой. Вот так. За месяц они добрых пятьдесят раз погрузят и выгрузят свои полтонны, похудеют, оборвутся, устанут как черти, а прилетят домой — окажется, что этот кадр не получился, тот — не монтируется, а здесь плёнка треснула… Будет морщиться режиссёр, капризничать монтажёр, а бухгалтер, покачав многодумной головой, проворчит: «Столько командировочных — и всего одна минута на экране?»
Но вы-то теперь все знаете, разъясните ему, что такое одна минута на экране.
ПРЕЛЕСТЬ ВСЯКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ — В ВОЗВРАЩЕНИИ
Так сказал Фритьоф Нансен, а уж он-то понимал толк в этих делах. Разумеется, Нансен не хотел сказать, что на первом километре пути следует мечтать о возвращении домой — с таким настроением в путешествие лучше не отправляться. А хотел он сказать то, что сказал, и комментировать это так же не хочется, как стихи Есенина, морской прибой и закат солнца — как все то, что нужно чувствовать, а не объяснять.
Я смотрел на ребят, которые собрались в кают-компании, и думал о том, как им сейчас хорошо. За их плечами — тысяча километров дрейфа, сотни выпущенных в стратосферу зондов, многие тома научных наблюдений глубин и течений, анализов морской воды. Эти тринадцать ребят своим дрейфом обогатили наши представления об Арктике. Они прошли сквозь многие опасности, они хорошо поработали, их совесть чиста.
За столами смешались обе смены — старая и новая. Мы сидим, прижавшись друг к другу — кают-компания не рассчитана на такое нашествие. На столах — шеренги бутылок и горы бутербродов. Николай Иванович произносит первый тост.
— Товарищи, мы собрались…
— Одну минутку, — вежливо останавливает его Генералов. — Нужно включить лампу. Где здесь розетка?
Над столом проносится стон. Генералов жестом всех успокаивает и последний раз осматривает свой съёмочный павильон. Ящики с луком и апельсинами, мешки с картошкой шикарно задрапированы простынями, на стене — карта дрейфа, дружеские шаржи. Кажется, все в порядке.
— …Товарищи! — вновь начинает Тябин. — Мы собрались…
— Секундочку, — ласково прерывает Генералов. — Я заберусь в угол.
Тябин терпеливо ждёт. Мы переминаемся с ноги на ногу, одеревенело держа в руках наполненные кружки. Генералов протискивается в угол, устанавливает аппарат на плечи Туюрова и делает Тябину знак.
— Товарищи, — неуверенно начинает Тябин, косясь на Генералова, — мы собрались…
Генералов великодушно кивает, раздаётся стрекот.
— …проводить ветеранов, — облегчённо вздохнув, продолжает Тябин. — Каждый километр дрейфа взят ими с бою…
Тябин говорит хорошо, приподнято — под настроение. Двухминутная речь
— полярники не любят словоизлияний — кончается тостом, все пьют и закусывают. Сразу становится веселее. У голодных киношников текут слюнки.
— Выпейте, ребята! — сердобольный Володя Агафонов протягивает Генералову кружку.
— Убери! — страшным голосом говорит Генералов, продолжая снимать. — Мне не нужен коньяк крупным планом! Ешьте, смейтесь!
Мы пьём, едим и смеёмся. Нам хорошо. Коньяк и бутерброды заметно убывают. Голодные киношники мечутся по кают-компании. Генералов залез уже на мешки с картошкой, а Куляко со своей лампой повис под потолком.
— Васильев! — кричит Генералов. — Вспоминай что-нибудь драматическое о дрейфе, рассказывай Гвоздкову! Снимаю!
Анатолий давится бутербродом и принимает позу роденовского мыслителя.
— Помнишь, — говорит он Володе Гвоздкову, — как в бане вода кончилась и мы нагишом за снегом выскакивали?
— Помню, — трагическим голосом отвечает Володя. — Ты ещё тогда себе чуть не отморозил это… как это…
Драмы у Генералова не получилось, но его устраивает и комедия. Съёмка закончена, и киношники набрасываются на еду.
— Объявляю порядок вылета на материк, — возвещает Панов, вставая со списком в руке. Полная тишина, вопрос злободневный. — В первой группе летят пять человек: Архипов, Цветков, Николаев, Клягин, Лукачев. Во второй…
За три дня должны улететь все старики. Взрыв аплодисментов, тост следует за тостом: за тех, кто остаётся на льдине, за возвращение, за Степана Ивановича… Выпита уже изрядная доля отпущенного щедрым Булатовым коньяка. И начинается вторая половина вечера, прошедшая под девизом: «А помнишь?»
— Он присел, за торосами делает своё дело, а я к нему тихонько подхожу, кладу руки на плечи и как рявкну над ухом! Припустился — как заяц, тройными прыжками!
— Напугал, дурья башка, — смущённо оправдывается жертва, — думал, медведь.
— А у нас был такой случай, — вспоминает Тябин. — В 1948 году я находился в составе экспедиции на ледоколе «Литке». Подошли мы к острову Ушакова. Астрономом у нас был С., очень добросовестный и знающий полярник, над которым ребята постоянно подшучивали. Дождаться высадки на берег всей экспедиции терпения у него не хватило, и, взяв теодолит, С. отправился на берег производить наблюдения. Уставился в свою оптику, работает, и вдруг кто-то толкает его в спину. С. крикнул шутнику: «Отстань», отмахнулся рукой и продолжает смотреть в теодолит. Потом замер: вспомнил, что, когда отмахивался, рука его скользнула по чему-то подозрительно пушистому. Осторожно-осторожно обернулся — батюшки, медведь! Огромный зверюга смотрит на него, как бы раздумывая, с какой стороны начать кушать. С. отличался у нас солидностью, мужчина был грузный, уверенный в себе. Такого стрекача задал, будто вместо унтов на нём были сапоги-скороходы! Медведь сначала припустился за своей законной добычей, но мы стали с борта стрелять, и он убежал, чтобы отыграться на теодолите…
— А на мысе Челюскин, — медвежья тема продолжается, — росли на полярной станции два медвежонка, Мишка и Машка. Здесь их разбаловали до невозможности, кормили сгущёнкой, играли в прятки — медвежата души в людях не чаяли. И вот как-то после долгого перерыва вернувшиеся полярники недалеко от станции видят прогуливающихся Мишку и Машку, уже больших, гладких. Конечно, бросились к своим любимцам, но — прошло время, что поделаешь — медведи дали себя погладить, а играть не пожелали, ушли. Несколько обиженные, ребята пришли на станцию и… надолго застыли с раскрытыми ртами: в большой клетке сидели повзрослевшие Мишка и Машка. Ещё долго потом рассказывали на мысе Челюскин, как два чудака хотели играть в прятки и обнимались с дикими медведями!
— Я тоже мог заикой стать, — рассказывает Васильев. — Когда Жулька ощенилась, я поселил её в палатке с аварийным оборудованием, прямо в клиперботе. Ночь, ни зги не видно. Захожу в палатку и зову: «Жуля, Жуля!» И вдруг: «Жуля слушает вас! Гав-гав!»
Я чуть не обомлел. Нащупал фонарик, включил — стоит Степан Иваныч и заливается, довольный собой. Жульке котлету принёс…
Фамилию парня, случай с которым чрезвычайно развеселил всю станцию, я обязался не называть. Туалет на льдине представляет собой деревянную будочку обычного типа, установленную на четырех бочках. В учреждения такого рода ходят независимо от погоды, а в тот день как раз была сильная пурга. Порывом ветра туалет вместе с находившимся внутри товарищем сорвало с бочек и покатило по снегу. И в эту трагическую минуту пострадавший не растерялся: он нашёл единственный, хотя и довольно узкий, выход из положения…
Кают-компания бурлит. Хотя обе смены давно перемешались, старичков можно узнать без всякого труда: на них потёртые, видавшие виды кожаные куртки и штаны, да и лица у ребят усталые. Но сейчас они счастливы, через несколько дней они увидят жён и детей; однако на эту тему тактично не говорят — ведь товарищам предстоит год такого же тяжёлого дрейфа.
Впрочем, новички, несмотря на свои скрипучие, только с иголочки кожаные костюмы, — не такие уж новички. Как назвать механика Николая Боровского, самого могучего на станции человека, который уже четыре раза зимовал в Антарктиде и провёл двадцать месяцев на «СП-13»? А Борис Белоусов, ветеран пяти дрейфующих станций «Северный полюс»? А тракторист Николай Лебедев, доктор Парамонов, радист Олег Брок? На дрейфующих станциях совсем новых людей немного; отзимовав, старики год отдыхают — и снова их тянет на льдину. Так что обычно дрейфуют люди устоявшиеся, надёжные, их ничем не удивишь — ни пургой, ни трещинами, ни морозами, многие из них на своей шкуре испытали 80 градусов ниже нуля на станции «Восток» в Антарктиде. Вот вам и новички…
От имени и по поручению Степана Ивановича я вношу в кают-компанию огромный торт. Он вызывает последнюю в этот вечер вспышку энтузиазма — уже поздняя ночь да и коньяку остаётся на один тост. Его произносит Панов. И хотя ещё А. С. Пушкин отмечал, что латынь вышла из моды, удивительно торжественно прозвучало древнеримское изречение, в которое начальник станции Панов — теперь уже бывший начальник! — внёс свои коррективы:
— Наш коллектив сделал всё, что мог, и пусть тот, кто может, сделает лучше.
ЖУЛЬКА И ПУЗО
Вы никогда не задумывались над тем, почему на дрейфующих станциях, где каждый грамм продовольствия на учёте, всегда живут собаки?
Если не задумывались, то смею вас заверить, что собаки не зря едят свой хлеб. Они зарабатывают его не только безупречной сторожевой службой, но и самим фактом своего существования.
Вы можете себе представить жилое поселение без собачьего лая? Я не могу. Деревня без собаки — это колокол без языка, стадион без неистового рёва, корабельный бак без «травли»: короче, это очень скучно. Скучнее бывает разве что в компании, состоящей из одних остряков. Люди могут построить жильё, соорудить клубы и вонзить в небо антенны, проложить дороги и брать штраф за их переход в неположенном месте — всё равно законченность жилому пейзажу придаст лишь собака. Породистая или беспаспортная, сытая или голодная — собака была и есть лучшее украшение любого человеческого поселения. Если наши потомки захотят в будущем избавиться от собаки, как мы — от лошади, жизнь им этого не простит, потому что ребёнок, ни разу не погладивший собаку и не насладившийся благородным собачьим лаем, вырастет сухарём. И упрекать собаку за то, что она приносит все меньше и меньше практической пользы, может либо чёрствый прагматик, либо человек, в прошлом справедливо и больно укушенный собакой.
На дрейфующих станциях очень любят своих собак, которые приносят на льдину запах земли, домашний уют и делают льдину обжитой. Здесь собака — полноправный член семьи; она — как попугай для Робинзона Крузо, ей можно пожаловаться на усталость, поделиться тем, что вам до смерти хочется побродить по лесу, — и собака вас не высмеет, не осудит, а будет сочувственно смотреть своими преданными собачьими глазами. Погладив её, вы мысленно перенесётесь в далёкое детство и будете за это благодарны бессловесному четвероногому другу.
Жулька и Пузан (чаще его звали фамильярнее — Пузо) на льдине чувствовали себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы земным комфортом, могут недоуменно пожать плечами, услышав такое утверждение. Какой уважающий себя пёс станет жить на льдине, где собака лишена главных радостей, составляющих смысл её существования, — мальчишек, которые дёргают тебя за хвост, автомобилей, облаивать которые так приятно, кошек, которые при виде тебя обращаются в беспорядочное бегство?
Самовлюблённая материковая собака забывает об одном обстоятельстве: дрейфующий пёс в своей жизни не видел ни мальчишек, ни автомобилей, ни кошек. Мне рассказывали, что знаменитый полярный лётчик Мазурук привёз на одну из первых дрейфующих станций, кажется на «СП-3», редкостный подарок — поросёнка. До сих пор единственным представителем фауны на станции был пёс Мамай, свято веривший в то, что на свете есть четыре разновидности живых существ: он, Мамай, потом люди да ещё медведи и нерпы. Открытие новой разновидности так потрясло Мамая, что он трое суток просидел возле клетки с поросёнком, не сводя глаз с такого чуда. Даже ничего не ел — сидел и смотрел. А когда Музурук привёз на станцию кота, Мамай вовсе чуть не рехнулся. Пришлось кота сунуть тайком Мазуруку в самолёт.
Для Жульки и Пузана мир был ограничен торосами. Материковая собака с её кругозором и широкими запросами высокомерно облает предложение завербоваться на льдину. И — прогадает. На её долю не достанется и сотой части тех ласк, которыми полярники осыпают Жульку и Пузана. А ласки, да ещё отличная еда по полярной норме, да ещё сознание своей необходимости — разве это не делает жизнь собаки сплошным праздником?
Жулька родилась на острове Жохова, затерянном в Ледовитом океане. Оттуда её доставили на дрейфующую Станцию «Северный полюс-14», где Жулька получила боевое крещение: когда льдину разломило, она спокойно, без паники эвакуировалась на станцию «СП-15». Вначале ей было скучно одной, не с кем было поговорить по душам, и догадливые люди привезли ей на воспитание щенка, беспомощного, с голым пузом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24