"Я должен держать себя в руках, я становлюсь мальчишкой", - подумал ты. Ты хотел рассмеяться ей в лицо, злорадно и презрительно. Ты нагнулся к ней и, пристально глядя ей в глаза, проговорил более сдержанным тоном:
- Слушай, Мил, будем откровенны. Я больше не могу тебя выносить. Ты невежественна, глупа и ограниченна. Я устал от тебя, устал еще до того, как застал здесь этого типа. Ты сводишь меня с ума. Я дошел до того, что от одного твоего прикосновения у меня по коже бегают мурашки. Говорю тебе, я схожу с ума! Я устал! - Ты пытался сохранять спокойствие, но твой голос постепенно повышался, и в конце ты уже кричал: - Я устал, слышишь! Я устал!
Ты вскочил на ноги и закончил свой крик, стоя перед ней, наклонившись над ней с пылающим лицом и со стиснутыми кулаками.
Она смотрела на тебя серьезным взглядом, не говоря ни слова, и ты снова закричал, ты кричал, что никогда не хотел ее, что ты жалеешь, что познакомился с ней, что она отвратительная, извращенная, дурная, что она почти уничтожила тебя много лет назад, в колледже, еще до того, как стала достаточно взрослой, чтобы знать, что такое мужчина, и что она хочет закончить свое дело, но ей этого не сделать, потому что ты уже погиб. Ты рычал и орал на нее, нервно бегая по комнате, останавливаясь перед ней, затем снова продолжая бегать, вытирая лицо платком, запихивая его в карман и опять выдергивая.
Наконец, ты остановился в центре комнаты, глядя на нее, весь дрожа от ненависти, и замолчал.
Она все так же молча смотрела тебе в глаза.
- Понимаешь, Мил, - сказал ты дрожащим голосом, - видишь ли... Видишь ли...
Она произнесла все таким же спокойным и невозмутимым голосом:
- Ты наговорил ужасных вещей.
- Ну... Я и чувствую это.
- Это не я такая ужасная.
- Да, это так. Ты права, черт побери. Мы оба отвратительны.
Она покачала головой:
- Ты просто боишься. Мне все равно, что ты скажешь. Я знаю, на самом деле ты не можешь меня оставить, знаю, как ты поступишь, знаю, что ты думаешь. - Глубоко в ее глазах промелькнул огонек и пропал. - Я знаю, что ты чувствуешь, когда мы развлекаемся, но тебе это нравится, и, кроме того, - она усмехнулась, - ты мой старший брат.
Ты не мог говорить от тошноты, отвращения и изнеможения. Тебе хотелось снова кричать на нее, сказать, чтобы она замолчала, заткнулась, чтобы оставила тебя.
Неужели она была права? Неужели ты действительно не мог ее бросить? Может, ты пришел сюда сегодня, зная это? Вон на кресле твои пальто и шляпа, разве ты не можешь надеть их, уйти и больше никогда не возвращаться? Посмотри на нее, господи, ты только посмотри!
Черта с два, я не смогу тебя бросить! - сказал ты и опять стал бестолково кричать на Миллисент, осыпать ее проклятиями и оскорбительными эпитетами, совершенно потеряв голову и сходя с ума от понимания собственной беспомощности. Ты оттолкнул стул ногой, наклонился над ней, лицом к лицу, схватил ее кресло за спинку и начал трясти. Слова были недостаточно сильны, но ты продолжал швыряться ими, этакий безвредный словесный душ, падающий на кучу навоза. Поразительно, что ты не коснулся ее, не ударил, не задушил, когда она сидела, молчаливая и невозмутимая, спокойно и ровно дыша; она не отпрянула, когда ты с угрозой протянул к ней трясущиеся руки, ее словно не задевал этот поток брани и ненависти, который из тебя извергался. В ярости ты брызгал слюной, твое лицо едва не касалось ее, и вдруг ты заметил две блестящие капельки твоей слюны у нее на щеке, около рта, но она не подняла руку, чтобы стереть их; они оставались там, поблескивая, как серебристые пузырьки. Мгновение ты смотрел на них, словно прикованный, затем бросил ей на колени свой носовой платок и сказал:
- Вытри лицо.
Отодвинувшись от нее на шаг, ты не сводил с нее взгляда.
- Тебе не нужно было плевать на меня, - сказала она.
Как будто внезапно ввергнутый посредством гипноза в такую же неподвижность, как и она, ты стоял и смотрел, как она взяла платок, влажный от твоего пота, и стала тереть им щеку - все те же медленные, методические движения рук, вот так же она поедала конфеты, которые ты приносил для нее, или расстегивала на тебе одежду...
O
Стоя на второй или третьей ступеньке ниже площадки, он смутно различал очертания холла: впереди в дальнем конце - дверь, ближе - дверь в ванную, а за ней - открытый проход в кухоньку. Собственно, это был общий холл, но, поскольку он находился на верхнем этаже, больше никто им не пользовался.
Сквозь абажур единственной лампочки на стене лился мягкий желтоватый свет. Застыв на месте, он различал доносившийся из кухни постоянный звук капель из крана с интервалом в две секунды, через окно кухни были слышны завывания бродячего кота во дворе.
Кап... кап... кап...
15
- Я знаю, что не красавица, - сказала она, когда ты разделся и сел рядом с ней на кровать. - Я знаю, что ты считаешь меня такой, о какой говоришь.
- Не говори об этом.
Ты в последний раз затянулся сигаретой, прошел к туалетному столику и загасил ее в пепельнице, потом вернулся к кровати, залез в постель и улегся. Ты уже предупредил Эрму по телефону, что не придешь домой.
Возможно, больше ты никогда туда не вернешься. Ты был слишком утомлен, чтобы думать о дальнейшем.
- Эта пижама - самая теплая из всех твоих пижам, - сказала Миллисент.
Она повернулась к тебе, засунула руку тебе в рукав до локтя и похлопала по руке. Затем начала гладить тебя по шее и по груди, и внезапно ты почувствовал знакомое льнущее теплое и медленное движение ее руки по твоей ноге.
- За кого ты меня принимаешь? - слабо возразил ты.
- Не важно, просто ради развлечения, - сказала она.
Ты откинулся на подушки и закрыл глаза. Не важно. То, что от тебя еще оставалось, приветствовало ее.
В другой комнате час назад, когда ты еще весь дрожал после перенесенного бесполезного и бесплодного восстания, первое же прикосновение ее руки зажгло тебя всего, невероятная мгновенная вспышка ощущений заставила содрогаться так сильно, что ты судорожно схватил ее за запястье и какое-то время сдерживал ее.
Сейчас оно казалось мягче и спокойнее, живое, но не болезненное. Тем не менее через несколько секунд ты немного пошевелился, и ее рука последовала твоему движению; ты открыл глаза и увидел, что она наблюдает за твоим лицом, плотно сжав губы, опустив веки, слегка наклонив к тебе голову, и, когда ты вздохнул и закрыл глаза, ты услышал, как она удовлетворенно усмехнулась.
Позже, оказавшись один на кровати в темной и холодной комнате, ты лежал на спине с открытыми глазами, говоря себе, что на этой самой кровати лежал незнакомый мужчина в то утро, чуть больше недели назад. Ты не испытывал негодования по этому поводу, но было невозможно лежать здесь и не думать об этом. Итак, ты способен и на это, пожалуйста, и глазом не моргнул!
Что, мрачно рассуждал ты, что, если эти простыни и наволочку даже не сменили? Ты брезгливо поморщился, но подумал, да, кажется, для тебя все возможно. Ты знал, что среди родственников и знакомых ты слыл очень утонченным - в кружке эмансипированных на словах знакомых Джейн, - даже до смешного брезгливым. Утонченным и даже безупречным. Это позабавило бы их. Все это. Мгновенно твои мысли перенеслись к Миллисент, и ты почувствовал напряжение в мозгу: было ли это окончательным поражением, был ли ты... Ты оттолкнул эту мысль, - довольно, достаточно! Ты заставил себя вернуться к воспоминанию о ее рождественском госте как к сравнительно менее болезненному предмету...
Утром, когда ты уже оделся и собирался уходить, она все еще крепко спала.
Ты не долго пребывал в неизвестности относительно Дика, потому что в тот же самый день после совещания он двинулся в твой кабинет и после окончания обсуждения отчетов вдруг сказал:
- Кстати, что там насчет твоей старой подружки по колледжу? Ты вчера принял ее? Она сказала, что ты заставил ее ждать почти час.
- Да, она мне сказала, что виделась с тобой, - заранее приготовленный к этому разговору, ответил ты.
- Она рассказала тебе эту странную и дурацкую историю о своем муже?
- Ну... да... она была замужем.
- Черта с два! Уверен, она переспала с целым полком мужчин. И ты на это клюнул?
- Конечно. - Тебе удалось усмехнуться. - Я готов клюнуть на все, что угодно.
- Забавно. - Он направился к выходу. - Хотя мне следовало бы быть осторожнее, однажды ты ударил меня за то, что я оскорбил ее невинность. Помнишь? Храбрый Билл. - Он засмеялся, и ты в ответ тоже. Он продолжал: - Я тогда сказал... что же я сказал?
- Ты сказал, что она пойдет по дурной дорожке.
- Боже мой, ты это запомнил! Я часто думал... Судя по ее виду, так оно и вышло. Странная женщина, чертовски блеклая, и все же в ее глазах есть нечто вызывающее любопытство. Ты бы был поосторожнее, Билл. Чего она хочет?
- Денег, конечно.
- Понятно, но сколько? Будешь давать ей денег, соблюдай осторожность. Хочешь, чтобы при этом я присутствовал?
Нет, сказал ты, в этом нет необходимости, речь идет приблизительно о тысяче долларов, чтобы помочь ей справиться с ее затруднительным положением. Какого черта он задает столько вопросов? Это его не касается. И все же это было естественно, хотя тебе никогда не приходило в голову, что, если бы не Миллисент, ты не был бы сейчас здесь, ты и не услышал бы о "Карр корпорейшн", никогда бы не встретился с Эрмой. Да, твое состояние и положение, твой успех, твое счастливое обладание богатой и красивой женой всем этим ты был обязан страстному желанию защитить чистоту и невинность маленькой Миллисент. Приятная многообещающая мысль... Для Дика также этот эпизод имел свое значение, хотя и не до такой степени, как для тебя. Естественно, его заинтересовало новое появление этой маленькой шлюхи - так он ее тогда назвал, после стольких лет.
Ты читал душу Дика, как открытую книгу - он наверняка не подозревал в вашей встрече ничего, кроме сочувственного отношения к женщине, попавшей в трудное положение, ради памяти о прежних временах.
Это было почти год назад, да, прошло практически двенадцать месяцев с той ночи, и каждый день вступал в противоречие с другим, так как существует порядок вещей, который невозможно было выносить. "С моей стороны было не очень хорошо принимать здесь мистера Мартина, - сказала Миллисент в ту ночь. - Больше я этого никогда не допущу". Ты был до такой степени измученным и опустошенным, без сил распростершись в кожаном кресле, что даже сила притяжения казалась подавляющей и раздражала. Тебя не настолько интересовал этот мистер, чтобы отвечать ей. Все равно после этого случая ты довольно редко оставался здесь ночевать, иногда уходил домой, даже в два или три часа ночи. Бессознательно, так что сначала ты даже не понимал этого, у тебя изменилось отношение к этой квартире, она больше не была твоим домом, вещи больше не были твоими близкими и приветливыми, они больше тебе не принадлежали. Тогда как раньше ты отстранялся только от нее, только в ней чувствовал отчужденность и угрозу. Теперь все здесь стало чужим, каждый предмет был враждебным. Ты так и не вернул сюда маленькую бронзовую вазу, она по-прежнему стояла в твоей комнате на книжной полке.
Озабоченность ею, скорее, своей нерасторжимой связью все больше и больше занимала твои мысли. В театре посреди пьесы, за бриджем дома, за своим столом на работе ты обнаруживал, что мысли заняты Миллисент, несмотря на все усилия изгнать ее. Ненавидя, негодуя, мучаясь, ты все реже пытался ее понять; тысячу раз ты представлял ее умершей, с неистощимой изобретательностью придумывая подробности ее смерти. Она исчезала; ты читал в газете заметку о найденном трупе утонувшей женщины (в Гудзоне? Да, скорее всего), ты направлялся в морг, она лежала там под простыней с распухшим лицом; или, например, тебе звонили по телефону из полиции, чтобы сказать, что на Амстердам-авеню сбили женщину, в ее кошельке нашли твою визитную карточку с адресом, не мог бы ты приехать и опознать ее. А однажды вечером ты нашел ее в постели заболевшей и вызвал доктора, который сказал, что это сердце и что ей осталось жить всего несколько часов. В твоем присутствии она испускала последнее дыхание. Все эти картины бессчетное количество раз проплывали у тебя в голове, пока повторение не делало их бессмысленными, и ты изобретал другие сцены. Сама смерть становилась мерзкой, и ты представлял ее удалившейся, по сотне причин, в отдаленное и недоступное место - в конце концов, хотел, чтобы она умерла только для тебя; но в таких мечтах недоставало окончательности, что тебя не удовлетворяло. Миллисент всегда могла вернуться.
Чаще всего ты представлял себя влюбленным. Обычно это происходило в постели до того, как ты засыпал, особенно в те ночи, когда ты не ходил к ней. Это было во всех отношениях более волнующим и устраивающим тебя. По-настоящему ты никогда не влюблялся, но ближе всего к этому был в своих отношениях с Люси, и сейчас иногда в мечтах ты думал о ней: муж давно умер, следовала неожиданная встреча, и одного взгляда между вами было достаточно - полное взаимное слияние друг с другом, так что вокруг никого не существовало. По ее щекам текут слезы, и ты не можешь говорить от сдавливающих твое горло рыданий, хотя в этом и нет необходимости... Хотя в основном Люси редко входила в твою жизнь и твоя любовь была идеальной. Иногда это была прекрасная искушенная герцогиня, которую ты встретил в "Саль-Плейель" в Париже или в маленькой кофейне на Пиренеях; в другой раз это была невинная веселая девственница, сиявшая радостью девушка, полностью захватившая и ослепившая тебя, наконец она серьезно вздыхала и признавалась, что, несмотря на твой возраст, для нее ты навсегда останешься юным возлюбленным.
Была ли она герцогиней или девственницей, ты всегда воображал ее со светлыми волосами, серыми глазами, с чистой блестящей кожей, прелестной, как сама любовь; и конец всегда был один и тот же. Надумав, что гораздо лучше все рассказать ей, чем писать, ты идешь к Миллисент на Восемьдесят пятую улицу, и, в то время как она сидит в своем кресле и понимает, что ее постиг неизбежный конец, отчего постепенно глаза у нее заплывают слезами и черты лица искажаются, ты спокойно, но бесповоротно прощаешься с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35