Сильвия наблюдала за ним, и безразличие это начинало казаться ей крайне подозрительным. Был такой момент в игре, когда старая дева объявила большой мизер в червях; в банке было много фишек и сверх того еще двадцать семь су. Явились Курнаны и Неро Старик Дефондриль — вечный следователь, за которым министерство юстиции никак не хотело признать достаточно юридических способностей для назначения его на должность судьи, бывший сторонник Тифенов, вот уже два месяца как тяготеющий к партии Винэ, — стоял у камина, спиной к огню, раздвинув фалды своего фрака, Он обозревал эту роскошную гостиную, где блистала мадемуазель де Шаржбеф, ибо казалось, что все это пурпурное убранство предназначено специально для того, чтобы оттенять прелести великолепной Батильды. Воцарилось молчание. Пьеретта смотрела, как разыгрывали мизер, а внимание Сильвии было поглощено важным ходом.
— Ходите так, — сказала Пьеретта полковнику, указывая на черви.
Полковник пошел с червей; черви разыгрывались между ним и Сильвией; он вынудил Сильвию сбросить туза, хотя у нее было еще пять маленьких карт той же масти.
— Этот ход не в счет. Пьеретта видела мои карты и посоветовала полковнику ходить с червей.
— Но, мадемуазель, — сказала Селеста, — полковник не мог не взять того, что вы сами ему отдавали.
Эта фраза вызвала улыбку у г-на Дефондриля, человека проницательного, которого в конце концов стала забавлять борьба интересов в Провене, где он играл роль Ригодена из комедии Пикара «Дом разыгрывается в лотерею».
— Зачем же полковнику упускать то, что само идет в руки? — поддакнул Курнан, не зная, о чем идет речь.
Сильвия бросила на мадемуазель Абер любезно-свирепый взгляд, как смотрят иногда друг на друга старые девы.
— Вы видели мои карты, Пьеретта, — сказала Сильвия, глядя в упор на двоюродную сестру.
— Нет, кузина.
— Я за всеми вами наблюдал и могу удостоверить, — сказал судья-археолог, — что малютка ни на кого, кроме полковника, не глядела.
— Ну, что вы! — воскликнул Гуро, придя в ужас. — Маленькие девочки ловко умеют кинуть взгляд исподтишка.
— А! — вырвалось у Сильвии.
— Конечно, — подхватил Гуро, — она могла нарочно заглянуть к вам в карты, чтобы подстроить вам каверзу. Правда, милочка?
— Нет, я не способна на это, — возразила честная бретонка. — Я постаралась бы тогда помочь кузине.
— Вы сами прекрасно знаете, что вы лгунья, но вы еще и глупы вдобавок, — сказала Сильвия. — Разве можно верить хоть единому вашему слову, после того что было нынче утром? Вы просто…
Но Пьеретта не захотела выслушивать того, что собиралась сказать ей двоюродная сестра. Предупреждая готовый излиться на нее поток брани, она поднялась и вышла, направившись в темноте в свою комнату.
Побледнев от бешенства, Сильвия прошипела сквозь стиснутые зубы: «Она еще за это поплатится!»
— Вы будете платить за мизер? — спросила г-жа де Шаржбеф.
В этот момент бедняжка Пьеретта со всего размаха ударилась головой о дверь, которую судья оставил открытой.
— Поделом, так ей и надо! — воскликнула Сильвия.
— Что с ней случилось? — спросил Дефондриль.
— То, что она вполне заслужила, — ответила Сильвия.
— Она, верно, сильно ушиблась, — сказала мадемуазель Абер.
Сильвия встала, чтобы пойти посмотреть, что случилось с Пьереттой, пытаясь под этим предлогом уклониться от уплаты за мизер, но г-жа де Шаржбеф остановила ее.
— Сперва рассчитайтесь с нами, — сказала она ей, смеясь, — а то ведь, когда вы вернетесь, вы уже обо всем позабудете.
Такая недоверчивость, вызванная постоянной недобросовестностью бывшей галантерейщицы в карточных спорах и при уплате мелких карточных долгов, встретила всеобщее одобрение. Сильвия снова села, позабыв и думать о Пьеретте; и безразличие это никого не удивило.
Весь вечер Сильвия была крайне озабочена. В половине десятого, когда кончили играть в бостон, она опустилась в кресло у камина и встала только, чтобы проститься с гостями. Полковник измучил ее, она не знала, что о нем и думать.
«Мужчины такие лицемеры!» — вздохнула она, засыпая.
Налетев с размаху на ребро двери, Пьеретта больно ушибла голову над ухом, в том самом месте, где молодые девушки отделяют пробором прядь волос, которую накручивают на папильотки. Наутро там появился огромный кровоподтек.
— Это вас бог наказал, — заметила ей за завтраком кузина, — вы ослушались меня, не проявили ко мне должного уважения, — ведь вы ушли, не дав мне досказать до конца. Вот и получили по заслугам.
— Нужно все же положить компресс из соленой воды, — сказал Рогрон.
— И так заживет, кузен! — воскликнула Пьеретта. Бедная девочка рада была видеть доказательство заботы в этих словах своего опекуна.
Неделя как началась, так и закончилась среди непрестанной травли. Сильвия становилась изобретательной и в своем изощренном мучительстве доходила до самых диких выдумок. Могикане, ирокезы, иллинойцы могли бы у нее поучиться. Пьеретта не посмела жаловаться на ломоту и какие-то странные боли в голове. Неудовольствие кузины вызвано было нежеланием Пьеретты сознаться в том, что касалось Бриго, но девочка с бретонским упорством замкнулась в молчании. Каждому ясно теперь, каким взглядом Пьеретта посмотрела в церкви на Бриго: ведь она могла бы потерять своего друга, если бы присутствие его было обнаружено, а она инстинктивно хотела, чтобы он был где-то поблизости, радовалась тому, что он в Провене. Как она счастлива была увидеть Бриго! Она глядела на него, как изгнанник глядит издалека на свою отчизну, как мученик глядит на небеса, раскрывающиеся среди истязаний перед его прозревшим взором. Этот взгляд Пьеретты так хорошо был понят юным бретонцем, что, строгая доски, орудуя циркулем, размеряя и пригоняя деревянные планки, он неустанно думал над тем, как бы завязать с ней переписку. В конце концов Бриго нашел крайне простой способ. Ночью, в условленный час, Пьеретта спустит бечевку, к концу которой он привяжет письмо. Среди ужасных страданий, вызываемых двумя ее болезнями — образующимся в голове нагноением и не правильностью в развитии ее организма, — Пьеретту поддерживала надежда вступить в переписку с Бриго. Их сердца волновало одно и то же желание; они понимали друг Друга даже издалека. При каждой ране, нанесенной ее сердцу, при каждой резкой боли в голове Пьеретта твердила себе: «Бриго здесь!» — и находила силы безропотно переносить свои муки.
В первый же базарный день после их встречи в церкви Бриго высматривал на рынке свою маленькую подругу. Увидав ее, он побледнел и задрожал, точно осенний лист, готовый сорваться с ветки, но не растерялся и стал выбирать фрукты у той же торговки, у которой приторговывала провизию ужасная Сильвия. Бриго удалось передать Пьеретте записку, и он проделал это, балагуря с торговкой естественнейшим образом, словно был прожженным малым, которому не в диковинку подобные дела; хотя движения его и были спокойны, но горячая кровь шумела у него в ушах, устремляясь с такою силой из сердца, что, казалось, его вены и артерии готовы были лопнуть. Он действовал по виду с решимостью закоренелого преступника, но в глубине невинной души испытывал трепет, подобный чувству, знакомому многим матерям, когда решался вопрос жизни или смерти их ребенка. Смятение Бриго передалось Пьеретте; она сунула записку в карман своего передника. Щеки ее запылали вишнево-красными пятнами. Сами того не подозревая, эти дети питали друг к другу такое сильное чувство, что его достало бы на десять влюбленных. Этот миг остался в их душах источником живых волнений. Сильвия, не умевшая различать бретонский говор, не могла заподозрить в Бриго недавнего трубадура, и Пьеретта вернулась домой со своим сокровищем.
Письма этих несчастных детей послужили впоследствии документом в ужасном судебном процессе; не будь роковых обстоятельств, они так и остались бы неизвестными. Вот что Пьеретта прочла вечером у себя в комнате:
«Моя дорогая Пьеретта! В полночь, когда все спят, я буду бодрствовать для тебя и приходить каждую ночь под окно кухни. Спуская из своего окна бечевку такой длины, чтобы я мог до нее дотянуться, — от нее никакого шума не будет, — привязывай к ней письмо, в котором будешь сообщать мне все, что захочешь. Я буду отвечать тебе тем же способам. Я узнал, что твои родственники научили тебя читать и писать, но все же они недостойные люди. Как много добра они могли бы тебе сделать, а вместо того сколько причиняют зла! Тебя, Пьеретта, дочь полковника, погибшего за Францию, они превратили в свою служанку! Вот, значит, на что ушли твой прекрасный румянец и цветущее здоровье! Что же сталось с моей Пьереттой? Что они с ней сделали? Я вижу, что тебе худо. Пьеретта, вернемся в Бретань! Я уже достаточно зарабатываю, и у тебя будет все необходимое: я зарабатываю от четырех до пяти франков в день, самому мне больше тридцати су не надобно, а три франка я отдавал бы тебе. Ах, Пьеретта, как я молил за тебя бога после того, как увидал тебя! Я просил его послать мне все твои горести, а тебя одарить одними лишь радостями. На что ты им надобна, зачем они тебя держат? Ведь твоя бабушка тебе ближе. Они злые люди, эти Рогроны, они отняли у тебя всю твою веселость. В Провене тебя ноги еле носят, а как ты бегала когда-то в Бретани! Вернемся в Бретань, Пьеретта! Словом, я здесь, чтобы служить тебе, исполнять твои приказания, скажи мне только, чего ты хочешь. Если тебе нужны деньги — у меня есть сто восемьдесят франков, я переправлю их тебе при помощи веревочки. Жаль только, что не могу отдать их тебе сам, почтительно целуя твои милые ручки. Ах, Пьеретта, давно уже небесная лазурь покрылась для меня тучами! С тех пор как я усадил тебя в этот проклятый дилижанс, я не знал ни часу радости; а теперь вот, когда мы свиделись, ты похожа на тень, и твоя ведьма-родственница отравила нашу встречу. Но у нас будет утешение, будем с тобой вместе молиться богу по воскресным дням, — так, может быть, он нас лучше услышит. Я не прощаюсь, моя дорогая Пьеретта, — до ночи!»
Это письмо так взволновало Пьеретту, что она целый час перечитывала и рассматривала его, потом вспомнила, не без горечи, что у нее нет ничего, чтобы написать ответ. Она решилась на трудное путешествие из своей мансарды в столовую, где могла найти чернила, перо и бумагу, и совершила его, не разбудив свою ужасную кузину. За несколько минут до полуночи она написала следующее письмо, тоже приводившееся на процессе:
«Друг мой! Да, да, мой друг, нет никого, кроме тебя, Жак, и бабушки, кто бы меня любил. Да простит мне господь, но я тоже только вас двоих и люблю — люблю совершенно одинаково, одного, как и другого. Я была слишком мала и не помню свою маменьку, но к тебе, Жак, и к бабушке, и к дедушке тоже — царство ему небесное, он так страдал от своего разорения, которое было разорением и для меня, — словом, к вам обоим, оставшимся у меня, моя любовь так же велика, как велики мои мучения. Чтобы вы знали, как я люблю вас, вы должны, стало быть, знать, как я несчастна, а этого-то я и не хочу: вы бы слишком огорчились. Со мной обращаются хуже, чем с собакой! Говорят со мной, словно с последней негодяйкой! А я испытываю свою совесть перед богом — и не могу понять, в чем я перед ними виновата. До того, как ты пропел мне песню о новобрачных, я видела в своих страданьях божью милость; я просила его взять меня из этого мира, и, чувствуя, что очень больна, я думала: бог, значит, меня услышал! Но теперь, Бриго, раз ты здесь, я могу вернуться с тобою в Бретань к бабушке. Бабушка любит меня, хоть они и сказали мне, будто бы она украла у меня восемь тысяч франков. Разве у меня могли быть восемь тысяч франков, Бриго? Если они мои, может быть, ты их получишь? Но все это ложь, конечно; будь у нас восемь тысяч франков, бабушка не стала бы жить в Сен-Жаке. Я не хотела омрачать последние дни этой доброй, святой женщины, не хотела рассказывать ей о своих мученьях: она умерла бы с горя. Ах, если бы она только знала, что внучку ее обратили в судомойку! Ведь когда я хотела помочь ей в тяжелой работе, она говорила всегда:
«Оставь, милочка, оставь, не надо, ты только испортишь свои маленькие лапки!» Зато теперь хороши у меня руки! Мне часто совсем не под силу тащить корзину с провизией, она чуть не отрывает мне руку, когда я возвращаюсь с рынка. И все же я не думаю, чтобы двоюродные брат и сестра были такие злые, они просто считают нужным всегда меня бранить; а я не имею права, кажется, от них уйти. Двоюродный брат — мой опекун. Мне как-то раз стало совсем невмоготу, я хотела убежать и сказала им об этом, а кузина Сильвия ответила, что за мной погонятся жандармы и что закон на стороне моего опекуна; тогда я хорошо поняла, что родственники не заменят нам отца с матерью, как святые не заменят бога. На что мне твои деньги, милый Жак? Прибереги их лучше для нашего путешествия. Если б ты знал, сколько я думала о тебе, о Пан-Гоэле, о большом пруде! Прошли наши золотые денечки! Мне, кажется, день ото дня становится все хуже и хуже. Я очень больна, Жак! Голова у меня так болит, что кричать хочется; ноют кости, спина, и поясницу так невыносимо ломит, что хоть помирай; а аппетит только ко всяким гадостям: к корешкам, к листьям; и еще нравится мне запах свежих газет. Я бы заплакала иной раз, будь я одна, но я ведь ничего не смею делать по своему желанию, даже поплакать. Я тайком лишь могу вознести свои слезы к тому, кто посылает нам милости, которые нам кажутся горестями. Разве не он внушил тебе мысль спеть у меня под окном песню о новобрачных! Ах, Жак, кузина услышала тебя и сказала мне, что у меня есть возлюбленный. Если ты и вправду хочешь быть моим возлюбленным — люби меня крепко; я же обещаю любить тебя по-прежнему и быть твоей преданной слугой.
Пьеретта Лоррен.
Ведь ты никогда меня не разлюбишь, правда?»
Взяв на кухне кусок хлеба и проделав в нем дырочку, чтобы вложить письмо, бретоночка привязала хлеб в виде груза к концу нитки. В полночь, с величайшими предосторожностями открыв окно, она спустила свое послание, которое, даже задев за стену или ставень, не должно было произвести ни малейшего шума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22