Но теперь стал сомневаться: а надо ли это кому-то? Изменится что-нибудь? И кому какое дело до моих или чьих-то болей?
И чем дольше я живу, тем больше одолевают меня эти сомнения.
"Зачем же я Вам пишу?" - снова и снова задаю себе вопрос. И чем ближе подхожу к концу письма, тем больше страшусь того, что и Вы что-то знаете о моей боли, заглянули в приоткрытую душу, когда из нее вырывалась очередная порция боли. Не хочу заново перечитывать письмо, исправлять ошибки. Боюсь, что тогда совсем его не отправлю! И все же пишу, потому что на что-то надеюсь. Может быть, на встречное движение души человеческой? Но кто же тогда я такой, чтобы меня надо было понимать? Может, ничего не надо?! Пишу это, я все равно надеюсь на что-то. Вдруг чья-то душа отзовется, вдруг кого-то не испугает моя боль, вдруг кому-то понадобится "бесприданник", этот колючий, злой, нелюдимый клоун-человек! Пишу и надеюсь! Пишу и боюсь! И снова сомнения! Но боль уже отошла. Стало легче. И за это Вам спасибо, что "выслушали" меня не перебивая (преимущество письма).
Очень прошу извинить меня, что лезу к Вам со своими болячками. Хоть и писал Михаил Светлов, что боль надо держать в себе, я уже не могу. Это письмо можно было бы и не посылать, но боюсь, что боль опять придет и станет еще ужасней. И тогда я, боюсь, не выдержу.
Только не жалейте меня. Лучше отругайте за самокопание, нелюбовь к людям, за никчемность и неприспособленность к жизни. И посоветуйте: как быть? Что же мне делать?! Исчезнет ли боль моя? И поймет (захочет ли понять) кто-нибудь меня, хотя я душу не открою. Еще и на это ответа жду.
Ваш читатель Иван А-мов, 24 года,
"бесприданник", "подкидыш",
"детдомовец". Можете презирать меня
за это. Можете жалеть. Мне будет
больно, но ничего, к боли я привык".
Дорогой Иван!
Не знаю уж кто и когда, но кто-то, когда-то научил меня вкладывать смысл в простое обращение - уважаемый, многоуважаемый, дорогой.
Можно даже никак не выражать своего отношения к человеку, которому пишешь: товарищ имярек - и только. Я делаю это признание, дорогой Иван, чтобы сразу, с первых строк, Вы поняли, что письмо Ваше и Вы сами мне дороги, что искренность Ваша пролита недаром, что я разделяю Ваши муки, хотя и не полностью, и не так, как, может быть, следовало бы.
Но вначале хочу сказать вот о чем.
Письмо Ваше возлагает груз на меня. Понятное дело, я испытываю такое состояние не впервые: книги всегда рождают письма, они становятся барометром работы, показателем того, как тебя понимают. Но литература дело широкое. Меньше всего стремится она дать конкретный совет. А письмо, особенно исповедь, требует непременно совета. Таким образом, на автора книги возлагается груз, может, даже непосильный ему: этот совет дать.
Промолчишь, тебя не поймут.
А ответишь - всегда сомнения: есть ли у тебя право на совет? Конкретному человеку, в конкретных обстоятельствах? Не перебираешь ли ты в своих правах и, главное, возможностях? Судить обстоятельства, жизнь, судьбу человека, не видя его, - это похоже на опрометчивую попытку врача поставить диагноз больному, не пощупав даже его пульса, не сделав элементарных анализов.
Но письмо заставляет, порой даже требует.
Как поступить?
Промолчать?
Сделать вид, что письма не было?
Не отозваться словом на слово? Ведь есть и простительный тут момент: исповедь, самая искренняя, еще не всегда правдивая оценка событий, напротив, скорее всего она бесконечно избирательна, не учитывает иных взглядов, мнений других сторон, а коли речь идет о споре, еще и замалчивает иные суждения.
Как же тут быть, как вести себя?
Взвалить на себя непосильную ношу? Напялить маску бесстрастного следователя? Судьи? Или бросить письмо в корзину?
Все не подходит, не приложимо. И нет в положении моем поворота единственно праведного, так что выход один - пуститься в дело неправедное, не должное, не могущее претендовать на истину, коли понимать ее как положение всестороннее, точное, безусловное.
Не ждите от меня советов, это пустое дело, как я уже сказал, просто я попробую вслух, как и Вы, порассуждать вместе с Вами или в ответ на Ваши суждения об общем, касающемся всех, а значит, и нас с Вами.
Меня, пожалуй, извиняет еще одно немаловажное обстоятельство: большинство диагнозов Вы ставите себе сами.
Итак, откровенность - за откровенность, ведь Вы написали мне откровенное письмо, которое требует взаимной искренности. А искренность не всегда приятна.
Так вот, я думаю, Вы - эгоцентрист.
В центре всей вселенной, ее неисчислимых бед, страданий, радостей, Вы поместили себя. Все, что вокруг, лишь вращается возле оси, которая сиречь Вы.
Зачем?
Ведь Вы - человек, прошедший даваемое не всякому. Вы испытали горечь, прошли страдание, да и сейчас не избавлены от него. Вы способны сострадать, коли Ваша совесть обращена к подобным Вам. Это ведь из Вашего письма слова: "Я хотел, чтобы люди были потрясены, чтобы проснулись от спячки, чтобы сломали перегородки и прозрели вдруг, увидев страдающие души маленьких людей, людей растущих, поэтому особенно ранимых". Повернули ведь лицо к миру, к болям его и печалям, и тут же, точно обжегшись, вновь лицом к самому себе, любимому: "стал сомневаться: а надо ли это кому-то? Изменится что-нибудь? И кому какое дело до моих или чьих-то болей?"
Дорогой Иван! Надо, чтоб люди, которых Вы понимаете, которые требуют подмоги, помощи, доброго слова и поступка, были бы дороги Вам, вот в чем дело. Простите, но сомнение, надо ли делать добро, выглядит красивостью в нашем жестком времени. Сомнение перед добрым поступком сегодня равно предательству. Добро не совершают, предварительно отмерив семь раз - по старой поговорке, она тут не подходит. Оно совершается инстинктивно, без применения разума и расчета - только тогда добро это добро, а не выгода с использованием добра.
Да, к сожалению, к печали, к неизбывной тоске человечьей, многие святые начала ломаются, курочатся в жизни нашей ответной неблагодарностью, тернистым поиском правды, ожогами зависти, пропастью непонимания. Но ведь благие свойства истинности оттого и благие, что не рассчитаны на ответное благородство.
На добро отвечают злом, так что же, добра не творить? Удавить его ремешком отчаяния, боли, неистовства?
Тяжки, тяжки благородство, доброта, душевность человеческая, тяжки, а не легки вовсе, враки, будто легки, сколько им страдать, плакать, томиться следует, прежде чем к правде пробьются.
Но, страдая, печалясь, синяки да шишки набивая, добро потому добром и зовется, что оно остается собой. Тяжко, в ответ - зло, но ты от своего не отступай, повторяй себе дорогое снова и снова, и лишь сил наберись: ляжет, ляжет доброе семя в мягкую славную почву, взойдет деревами цветущими, яростными, обильными.
Не раз посмеются над Вами, дорогой Иван, коли добро совершите, тайно ли, явно ли - не раз надругаются над добром, и есть толстокожие немало их! - кому сытость собственная да зависть чужую беду застит. Но потому добро и есть добро, что оно неизбывно, и если у одного все выйдет, кончится, то много других еще есть, кто наивно, упрямо и верно любит его, творит его, служит ему.
"Я понимаю, что это наивно. Но мне иногда хочется всех осчастливить всех сделать добрыми, слышать смех, видеть веселые глаза".
Это ведь Ваши слова. Они истинные. В них - правда и добро.
Но в Вас недостает силы и верности этому добру. Торопливо Вы отворачиваетесь от истины. Хотите людям сделать добро, а боитесь их: "Я боюсь близкой встречи с ними".
Милый Иван! Добро, конечно, возможно "на расстоянии", как пишете Вы, прежде всего это относится к искусству. Но и там оно оказывается началом действенным лишь тогда, когда соприкасается с сердцем, пробуждает в душе чувства.
В жизни доброта не витает, заполняя собою пространство. Она проявляется в поступках, в фактах.
Она не может состояться, не соприкасаясь с людьми.
Вот Вы пишете: страдаю за тех, кто сейчас живет в детском доме, болит душа - зовет к детям, не хочу, чтобы они "мучились" подобно мне. Что же сделать для них? Как сделать, чтобы не было в их глазах печали? Как?
Думаю, только одним. Делом. Поступком.
Не риторикой, не самокопанием, не рассуждениями вслух или про себя, но работой - и только ею.
Вот тут нужна трезвость. Взвешенность поступков. Я повидал немало детских домов и много ребят, живущих там, - маленьких страдальцев.
Страдание малого человека - вовсе не малое страдание. Оно еще ожесточеннее, больнее. Оно ранит на всю жизнь, как ранило Вас. Тем, кто с ними, - учителям, воспитателям, нянечкам, поварихам, - всегда должно быть очень трудно. Это не трудная работа, а работа, которая должна быть трудной. Там нельзя просто работать, эти дети требуют самосожжения от взрослого человека.
Рана, нанесенная взрослому, заживает медленно и трудно, а рана, нанесенная ребенку, оставляет шрам на всю жизнь. Поэтому я понимаю глубину Вашего признания, Иван: "Со своей несдержанностью, горячностью, вспыльчивостью боюсь идти к ним, да и боюсь, что надолго не хватит". Справедливо: сил нет, лучше не браться, эксперименты над собственным характером в детском доме неуместны и непоправимы.
Дорогой Иван! Я снова и снова перечитываю Ваше письмо, и меня не покидает чувство: Вы точно мечетесь по страницам собственной исповеди.
Хотите потрясти людей, пробудить их от спячки - и сомневаетесь в нужности этого. Хотите помочь малышам-детдомовцам - и не верите в собственные силы. Хотите найти старшего брата - и прекращаете поиск. Хотите полюбить - и боитесь.
"Так хочется, очень даже хочется кого-то любить, быть кому-то нужным, о ком-то заботиться... Но я никого не люблю. Я всех боюсь".
И людей боитесь, хотя и не можете без них: "...через некоторое время они уже мне надоедают и начинают раздражать".
Но ведь Вы сами отвечаете: "ни с одним человеком не был в духовном родстве, не ощущал необходимости присутствия этого человека".
Пожалуй, нет смысла писать Вам о радости человеческого общения одиночество Ваше не от незнания и не от непонимания, наоборот, знания и понимания Вам не занимать. Какой-то порожек Вы не можете переступить. Точнее, робеете.
И что же?
Где выход?
По Вашему письму судя, Вы его лихорадочно ищете, мечетесь мысленно от одного к другому, но тут же отворачиваетесь - сомневаетесь, не веря, не любя.
Вы замуровали себя в каких-то пересекающихся плоскостях, в каком-то пространстве, бьетесь, как муха в ухе, и не найдете выхода.
Полноте, Иван! Выход не один - их много, и, главное, Вы их все видите, точно знаете, только не хотите вырваться на волю.
Вам Ваши пересеченные плоскости очень любы.
Вам там тепло и уютно, в мире "неполноценности", немного придуманном.
Вы не терпите жалость, ненавидите жалеющих Вас людей - и жалеете самого себя, Вам жалко малышей, похожих на Вас, а Вы не решаетесь их пожалеть. Сочувствие принимаете за оскорбление и на этом шатком основании перестаете верить людям.
Послушайте себя: "хотел быть бессмертным, а в жизни стеснялся ходить в рваных ботинках и старых брюках". Вы пишете, Вас тянет к искусству, ну так вот, ежели у Вас есть слух, послушайте себя и вставьте недостающий мостик между жаждой бессмертия и рваными ботинками - мостик в форме жизненного поступка, страдания, отлитого в форму любого из искусств, - это же обещает художественное открытие, коли речь идет об искусстве. Обещает соединение противоположностей, коли речь о философии. Означает добро и недопущение зла, если разговор о воспоминании.
Иван, везде и всюду Вам недостает поступка, если, конечно, Ваше письмо не утаивает от стороннего взгляда еще каких-то неведомых обстоятельств.
Слезы по ночам от боли одиночества - это не только привилегия детства, отрочества, юности.
Человек может и должен плакать, став взрослым, седым, старым.
Но человеческая взрослость, в моем представлении, означает действенное начало - прежде всего.
Ребенок, отрок, юноша часто бессилен - он не может поступить.
Взрослый не может не поступить.
И вот здесь, я полагаю, мы подступили к главному.
Вот Вам самодиагноз:
"Я по-прежнему в детстве, я боюсь уйти из него и прийти во взрослый мир. Я не хочу принимать его, но он завоевывает меня. Уже начинаю приспосабливаться, усваивать условности. С прекрасным успехом строю загородки, что еще больше и надежнее скрывает меня от людей, оставляет боль мою со мной".
Ваш диагноз самому себе верен.
Вы застряли в детстве.
Ученые придумали слово "инфантилизм" - это означает детскость уже взрослого или взрослеющего человека. Физически и граждански зрелая личность, но зрелость внешняя не совпала со взрослостью душевной.
Считается, вроде ничего страшного. Точно телевизор "расконтурило" движется по экрану раздвоенный человек. Но человек - даже не его изображение. Чаще всего оболочка внутренняя дорастает до внешней, они совпадают в одно, наступает гармония. Но если не совпадают, одно не дорастает до другого - так ли уж все не страшно?
Так ли?
Одиночество естественное - Вы воспитанник детского дома, как Вы сами себя неправедно обзываете, "бесприданник", "подкидыш", - становится одиночеством неестественным, вырастает в отшельничество. Человек сперва непроизвольно, а потом умышленно заточил себя в камеру-одиночку, оброс бородой отчуждения.
Есть такое выражение: человек сам кузнец своего счастья.
Справедливо, жизнь не раз доказала правдивость а глубину этой истины. Но ведь ее можно и перековать: человек сам кузнец своего несчастья.
Грустное и неизвинительное занятие - осознанно ковать собственную беду.
Непростительное - по отношению к себе, к жизни - данному природой! к миру людей, который ждет от Вас поступков, ждет Вашего ума и Ваших рук. Стараясь уйти от общих лозунгов, напомню Вам о мире Вашего собственного детства - детских домах. Сколько там сердца требуется, верности, мужества, любви!
Нет, Ваня, всю жизнь в детстве не сбережешься. Придется вышагнуть, переступить.
И полюбить - тоже придется, это сильнее Вас, это заложено в нас высшим, природой.
Пребывая в замкнутом мире, Вы прекрасно видите выходы - повторяю еще раз, и лишь единственное - робость - снедает Вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77