мы, – законодатели мес­тных бесхитростных нравов, сурово наказывающих любого, кто станет у нас на пути; мы, мы, мы, – одним еловом мы, хозяева жизни из рыбного ряда!
Голос Н и н е л ь Ф р а н ц е в н ы вздымается ввысь, грохоча над городом подобно торжествующей ие­рихонской трубе; гимн ее селедке и вообще рыбной тор­говле подобен чтению высокой поэмы; п р и с у т с т ­в у– ю щ и е совершенно подавлены и повержены ниц этим мощным и торжественным гимном.
Явление седьмое
Из своих дверей, собравшись идти на рынок, выходят А н т о н и д а И л ь и н и ч н а и П о л и н а М а т в е е в н а; в руках у них большие сумки с не­обходимым для торговли товаром; кое-где из щелей этих сумок также видны рыбьи головы и хвосты; последние реплики Н и н е л ь Ф р а н ц е в н ы товарки встречают бурными аплодисментами.
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а. Браво, браво, Нинель Францевна, сам себя не похвалишь – никто не похвалит! и то правда – мало говорится хорошего в наш адрес, в адрес торговых базарных женщин, особенно женщин из рыбного ряда; из каких-нибудь других, не таких важных рядов, – к примеру из мясного, или из овощного, – то и дело слышатся похвалы покупателей; и картошка, дес­кать, у них уродилась с голову человека, и свиные хари чуть ли не как живые лежат на прилавке, разве что не моргают, не хрюкают, и не бьют копытом о землю; и толь­ко из нашего, из рыбного ряда, то и дело слышим мы не­довольные возгласы о якобы большом количестве мух, о недостаточном весе, посоле, и даже обмане и обсчете клиентов, который мы, продавцы, якобы допускаем.
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч (весело). Конечно, если прев­ращение кильки в селедку считать не обманом, а ежеднев­ной узаконенной операцией, вроде завтрака, ужина, или обеда, то ругают вас, безусловно, напрасно.
О к с а н а (отчаянно) . Мама, ну о чем вы сейчас говорите? ведь вы не об этом должны сейчас говорить, – не о се­ледке, и не о том как ругают женщин из рыбного ряда; потому что, мама, сегодня произошло нечто прекрасное; такое необыкновенное и большое, что ты должна хотя бы на день забыть о своих рыбных проблемах.
А р к а д и й (восторженно и бессмысленно улыбаясь) . Да, хо­тя бы на день, а может быть, и на два дня, и на три, и даже на пять; потому что, Антонида Ильинична, сегод­ня случилось невероятное происшествие; вы просто ахне­те, когда я вам все расскажу.
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а (ни на кого не обращая внимания, продолжая развивать начатую ранее тему). И только нас, стойких и закаленных бойцов рыбного ряда вечно попрекают за разного рода грехи и обман, вечно чистят на чем свет стоит; как будто в других рядах не происходят безобразия куда более страшные; как будто там не обсчитывают покупателей на суммы куда более крупные.
К о з а д о е в (задумчиво) . Нет, на более крупные, чем у вас с Полиной Матвеевной, думается мне, обсчитать не­возможно.
П о л и н а М а т в е е в н а ( укоризненно). И ты туда же, Василий Петрович, идешь по стопам своего собутыльника? тоже бросаешь камушек в свой огород, тоже рубишь сук, на котором сидишь? ну что же, давай, заведи себе лох­матую жучку, уйди из дома, ночуй на берегу, на кучах старых засушенных водорослей, в компании чаек, крабов, и открывателей таиных законов вселенной; дело нехитрое, дорожка к нему давно уж протоптана.
О к с а н а (кричит). Ах, мама, ну что же вы все не о том, да не о том?! почему не хотите остановиться, и не пос­лушать наконец-то меня? вы, мама, совсем считаете меня глупой девчонкой!
А р к а д и й (бессмысленно и весело). Эх, мама, где наша не пропадала! прощай, жизнь холостая, прощайте, зака­дычные друзья и подружки, прощаюсь с вами теперь нав­сегда! возьмемся за руки, уйдем на природу, и будем любить друг друга, как птицы!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а (игнорируя и эти репли­ки) . И вот наконец находится женщина, истинный патри­от рыбного ряда (торжественно указывает пальцем на Б р и т о у с о– в у) , которая дает отпор всем этим гнусным и позорным наветам; всем этим слухам, распус­каемым людьми никчемными, и ни на что в жизни не год­ными.
Б р о н и с л а в а Л ь в о в н а (продолжая стоять с рас­ставленными в стороны руками, неожиданно опуская их, говорит невпопад). Уж мы-то годные, будьте уверены! уж мы-то одних научных трудов несколько сотен за жизнь накопили! уж мы-то занимаемся настоящей наукой!
Б а й б а к о в (так же неожиданно, в том числе и для себя самого). Уж мы-то великому Ньютону возражать не наме­рены!
З а о з е р с к и й (презрительно) . Подумаешь – Ньютон! са­мое главное как раз и не смог разглядеть!
К о з а д о е в. Это ты про камни, Иосиф Францевич, гово­ришь?
З а о з е р с к и й. А про что же? конечно, про них; ему ведь только яблоко на голову сорвалось, вот он и не сумел распознать закон всемирного роста камней; вот если, к примеру, ему бы камень на макушку упал…
О к с а н а (в отчаянии). Мама, папа, вы что, с ума все посходили?
А р к а д и й (вопит). Ура, женись, сегодня же вечером не­пременно женюсь!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а (игнорируя и эти репли­ки). Да, говорю я, – и вот наконец находится женщина, в прошлом скромный труженик медицинского фронта, вынужденная не от хорошей жизни влиться в наши ряды; во­все не оратор, не писатель, и не поэт; которая так хо­рошо говорит о нашем труде, как не скажет и сам Лев Толстой, хоть проси его об этом целый день на коленях.
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч. Да уж точно, – Лев Толстой, будь он даже и жив, о рыбном ряде писать ни за что бы не стал!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а (и глазом не моргнув). А потому, спасибо тебе большое, Нинель Францевна, и дай я тебя за все расцелую! (Спускается вниз, целует­ся с Б р и т о у с о– в о й.)
П о л и н а М а т в е е в н а. А меня, а меня забыли за­чем? (Присоединяется к обеим т о в а р к а м.)
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч (язвительно). Какое трогатель­ное начало дня! труженики местных рыбных рядов брата­ются накануне большой и тяжелой путины!
Н и н е л ь Ф р а н ц е в н а (гневно сверкнув очами) . Да что же это такое творится, Антонида Ильинична?! да что же он себе позволяет, этот выродок, этот изгой, это несчастье в нашей семье? да до каких же пор будем тер­петь мы это издевательство над нашим нелегким трудом? до каких пор будем нести на себе этот нелегкий крест? ведь вот уже и Оксана из дома уходить собирается, наш­ла себе первого попавшегося кавалера (пренебрежительно показывает на А р к а д и я) , того гляди не сегодня-завтра дитё в дом принесет; другой бы отец взял в руки прут, да выдрал ее по мягкому месту, а этому все еди­но; радуется, идиот, и ничего, кроме своих камней, в жизни не видит!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а (растерянно, потом реши­тельно). Как так собирается из дома уйти, как так дитё в дом принесет, как так ничего в жизни не видит? Нет, хватит, сил моих больше нет терпеть этого идиота! Хва­тайте мерзавца, вяжите его! или пусть отречется от своих преступных теорий, или засадим его до скончания века в психушку; или он, или мы, – другого, дорогие женщины, не дано!
Срывает с веревки висящую на ней простыню и бросается вязать И о с и ф а Ф р а н ц е в и ч а.
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч, пытаясь спастись, заби­рается с ногами на скамью.
П о л и н а М а т в е е в н а и Н и н е л ь Ф р а н ц е в н а, вдохновленные А н т о н и д о й И л ь ­и н и ч н о й, бросаются вслед за ней вязать бедного И о с и ф а Ф р а н– ц е в и ч а.
Б р о н и с л а в а Л ь в о в н а (неожиданно для себя и для п р и с у т с т в у ю щ и х). И я, и мы, и нам дайте дорогу! во имя науки вязать этого идиота!
Б а й б а к о в (вслед за женой, неожиданно для само­го себя). Чего уж там, давайте и я подсоблю; чего не сделаешь во имя науки! (Помогает вязать 3 а о з е р с к о г о.)
К о з а д о е в. Где все, там и я! Извини, сосед, но раз общество так порешило!.. (Решительно присоединяется к о с т а л ь– н ы м.)
О к с а н а (растерянно оглядываясь по сторонам). Остано­витесь, прошу вас, иначе ноги моей в этом доме не будет!
А р к а д и й (все с той же бессмысленной и глупой улыбкой). Эх, времечко удалое, женюсь, братцы, женюсь, и ничего теперь уже не попишешь!
З а о з е р с к и й (по рукам и ногам повязанный белыми простынями). На помощь, друзья, все те, кто верит в науку и в разум! ко мне, братья мои по мечте и науч­ному поиску!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а. Отрекись, безумец, от своей беспутной и скитальческой жизни; отрекись от своих безумных законов; отрекись от своей паршивой собаки!
З а о з е р с к и й (кричит). Ко мне, жучка моя, ко мне, моя лохматая псина; ко мне, подруга моих трудных до­рог! подай голос, лети на всех четырех сбитых в кровь лапах, выручай своего гибнущего хозяина!
Б р о н и с л а в а Л ь в о в н а (держась за конец прос­тыни). Ах, какая трогательная дружба с животным!
К о з а д о е в (тоже за что-то держась). Эх, жизнь, и у меня в детстве была канарейка, да сдохла!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а. В последний раз закли­наю – отрекись от своих гнусных камней!
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч (звонким голосом). Да здравст­вуют камни, – вечный двигатель всего изменяющегося во вселенной! да здравствует всемирный закон роста камней!
Н и н е л ь Ф р а н ц е в н а. Окончательно свихнулся, те­перь уже не поправится; вяжите его, и отправим на при­нудительное лечение!
В я ж у щ и е с азартом возятся вокруг стоящего на скамье З а о з е р с к о г о, старательно пеленая его простынями, кряхтя от излишнего рвения и помогая себе необходимыми репликами.
З а о з е р с к и й (звонким и торжественным голосом). На баррикады, друзья, на баррикады, и да будут посрамле­ны все на свете мучители и тираны! (Бьется, как птичка в силках, спеленутый по рукам и ногам белыми простынями).
Совсем рядом раздается звонкий и жалобный собачий лай.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Картина та же. Летний вечер. Прошел ровно год со вре­мени описываемых событий.
Явление первое
Во дворе за столом сидят З а о з е р с к и й и К о з а д о е в. Перед ними открытая бутылка вина, два стакана и закуска из хлеба и фруктов. Оба соседа изрядно выпили, говорят громко, размахивают руками, время от времени обнимаются и даже целуются; отмеча­ется возвращение З а о з е р с к о г о из психиат­рической лечебницы; у ног его, как и следовало ожидать, видавшая виды спортивная сумка, полная свежими, только что собранными камнями.
З а о з е р с к и й (обнимает за талию К о з а д о е в а). Одно скажу тебе, дорогой Василий Петрович, – нет там ничего хорошего, в этой психушке; одна тоска и потеря необходимого времени; начнешь, бывало, с врачами или медсестрами разговаривать о чем-то возвышенном, – об искусстве, к примеру, или о законе всемирного роста камней, – так веришь ли, Василий Петрович, иногда в ответ или по морде тебя ударят, или наденут смирительную рубашку, и держат в холодной три дня без еды и питья; до того необразованный персонал, что я даже порой удивлялся, – как можно таким неграмотным людям доверять лечение сумасшедших?
К о з а д о е в (задумчиво, делая глоток из стакана). Да, низок уровень культуры в нашем народе; мельчает народ, теряет необходимые навыки; нынче уж и узел морской пра­вильно завязать не всякий сумеет, и под одним лишь парусом, в шторм, с одним лишь компасом в руках, из од­ного порта в другой вряд ли дойдет.
З а о з е р с к и й (радостно, делая торопливый глоток). Так я ведь об этом и говорю, Василий Петрович! до то­го необразованный персонал попадается порой в этих ле­чебницах, до того нечуткий и грубый к нуждам отечест­венных идиотов, что порой удивляешься, не коновалы ли это, не извозчики, и не пьянчужки из местной грязной пивной? никакого уважения к пациенту, того и гляди, норовят по уху стукнуть, или клистир в неподходящее время поставить; а это, скажу тебе, друг Василий, ху­же всего, хуже даже холодной и смирительной рубашки; потому что и в холодной, и в смирительной рубашке, можно все же мечтать о прекрасном, можно даже делить­ся своими мыслями с кем-то другим, – с тем, разумеется, кто до этих мыслей дорос; ибо не все, друг Василий, до них доросли, и не все их, естественно, понимают; но после клистира, к сожалению, нельзя рассуждать уже им о чем, – ни о возвышенном, ни о прекрасном, ни даже о самом низком предмете; после него, друг Вася, сов­сем пропадает тяга к общению.
К о з а д о е в (с умным видом). Да уж, чего там, дело, как говорится, житейское и простое; не умеешь завязать мор­ского узла, так и не суйся, понимаешь-ли, в морскую науку!
З а о з е р с к и й (радостно, не слыша его) . Никто, никто на земле не может судить о нормальности человека! ник­то, даже самые умные, ибо порой последний безумец ста­новится самым известным гением, а величайший из мудре­цов оказывается в итоге на свалке истории; вспомни, хотя бы, безумца Циолковского, вспомни этого глухого учителя, с крыши своего дровяного сарая простиравшего руки к далеким звездам! о, как жестоко смеялись над ним; порой даже бранили и били, но чем в итоге обер­нулось все это ерничанье и посмешище? чем, спрашиваю я тебя, благородный и честный моряк?
К о з а д о е в (вскидывает голову, словно услышав вдали звуки склянок, отбиваемых на корабле). Чем, чем, Иосиф Францевич? говори скорей, не томи душу уставшего моря­ка!
З а о з е р с к и й. Громовыми раскатами мощных ракет, фан­фарами усыпанных цветами праздничных аэродромов, лико­ванием бесчисленных толп, триумфом разума, света и жи­зни, – вот, чем обернулось безумие несчастного и глу­хого учителя из Калуги! И так, дорогой Василий Петрович, бывает всегда, ибо дерзание и стремление ввысь всегда оплачивается признанием идущих вслед за тобою. (Внезапно задумывается, сникает.) Да, вот в том-то я трагедия, друг мой Вася, в том-то и печаль, что совре­менники, живущие рядом с тобой, живущие рядом с Циол­ковскими и Коперниками, не замечают этих великих поры­вов; их или жестоко высмеивают, или, того хуже, сжига­ют на площадях под улюлюканье черни.
К о з а д о е в (нарочито равнодушно). Или вяжут всем миром белыми простынями.
З а о з е р с к и й (он совсем сник, восторженный порыв его сошел на нет) . Да, в том-то и дело, что иногда их просто сажают в психушку; а там, друг Вася, тоска и несчастье, там плач и скрежет зубовный; лучше, Вася, сгореть на площади под улюлюканье черни, чем три дня провести без еды и питья, в вонючем карцере, повязан­ным по рукам и ногам старым смирительным балахоном;
1 2 3 4 5 6 7 8