– Похоже на каноэ. Посмотри на нее.
– Никогда не видел таких лодок.
– Найди багор. Самый большой.
Нельсон нагнулся и достал четырехдюймовый багор с крюком на шестифутовой стальной рукоятке. Предмет быстро приближался.
– Цепляй его, – сказал Дики. – Подожди... рано еще... рано... Давай!
Нельсон протянул багор и резко дернул его к себе. Крюк, погрузившись в дерево, прочно засел в нем.
Это было огромное, пустотелое бревно, сужающееся по концам. Прилив тащил его, отводя дальний конец от судна.
– Тяжелый, черт, – сказал Нельсон. – Я его долго не удержу.
– Тяни его сюда. – Дики, оттянув задвижку, открыл дверцу на транец, который использовался для того, чтобы втаскивать на борт больших рыбин. Он шагнул на узкую платформу, расположенную на уровне воды, прямо над выхлопными трубами.
Нельсон повел бревно вокруг кормы, выводя его из приливного потока под защиту судна. Бревно мягко качалось – как колыбель.
– В нем что-то есть, – заметил Нельсон.
– Я вижу. Похоже на холстину.
Нельсон подвел бревно к корме.
Ухватившись за крепительную планку на корме, Дик левой ногой откинул край холстины. Там оказалась человеческая рука, повернутая ладонью вверх, как у просящего милостыню.
– Господи, черт побери! – Дики поставил ногу обратно на платформу. Обеими руками он вцепился в планку.
На корме повисло молчание; каждый прислушивался к биенью своего сердца. Наконец Нельсон произнес:
– Дальше, наверное, и все остальное?
– Я и знать не желаю.
– Может, он жив.
– Что он там делает, если он жив? Да и запах мерзейший.
– Ты не узнаешь, пока не посмотришь.
– Сам смотри.
– Я не могу. Я держу багор.
Дики уставился на руку, размышляя. Он было потянулся, но отдернул руку, затем потянулся снова.
– Давай, приятель, – пробормотал он. – Давай, давай. Будь тихим и мертвым. – Он коснулся края холстины и приподнял ее.
Показался грубый зеленый металлический браслет на запястье, часть предплечья...
– Давай, – нетерпеливо бросил Нельсон. – Он тебя не укусит.
Задержав дыхание, Дики наклонился с кормы, протягивая левую руку, а правой уцепившись за крепительную планку. Его пальцы сомкнулись вокруг безжизненной ладони. Он потянул.
Внезапно рука ожила. Ногти ее впились Дики в запястье, резкий рывок – и рука сдернула его с платформы.
Холстина отлетела.
Тело Дики упало на каноэ, что-то серое просвистела в воздухе, ударив его над левой ключицей. Как у куклы, в ярости разорванной ребенком, голова Дики отвалилась от тела, держась только на тонких ниточках кожи и сухожилий. Воздух рванулся из открытой трахеи, выдувая кровяные пузыри. Нельсон услышал два всплеска, когда голова и тело упали в воду.
Не успел Нельсон отцепить багор, как мужчина из каноэ оказался на борту. Нельсон неистово дернул, пытаясь вытащить крюк, но он прочно сидел в дереве. Он бросил багор и отступил назад, глядя на приближающегося человека, но видел он не его, а лишь топор, с полукруглого лезвия которого капала кровь. Падая на палубу, капли поблескивали в полутьме. Топор повернулся в руке человека, и на Нельсона теперь было обращено сужающееся изогнутое треугольное острие. Последовал выпад, но Нельсону удалось увернуться.
Мельком он заметил – за нападающим, за кормой – что пирога уплывает. Если бы ему удалось оказаться за бортом, если бы он доплыл до пироги, если бы он угреб на ней... куда? Куда угодно. Подальше.
Он сделал ложный бросок влево, и человек, размахнувшись, всадил острие в переборку. Пока он вытаскивал его, Нельсон рванул к корме.
Но было ухе темно, и он не заметил груды картонок из-под спиртного. Нельсон споткнулся о них, поскользнулся на рыбьих внутренностях и, тщетно хватаясь руками за воздух, растянулся на палубе. И в последнем, бессознательном порыве, он – защищаясь – закрыл голову руками.
* * *
Мануэль взял под мышку две последние бутылки – две кварты арманьяка. Его ноги уже начинало сводить от долгого сиденья на четвереньках, и он поспешил обратно, надеясь выпрямиться еще до того, как ногу сведет судорога. Впереди, в квадрате света, падающего из открытого люка, на фоне бутылок, выставленных в ряд на палубе, появилась тень мужчины.
– И несу последние, мистер Дики. Проповедник прощался со слушателями:
– Что же, собратья, пора и нам здесь сворачивать паруса, в Прибежище Покоя...
Сначала Мануэль почувствовал запах – тяжелую, отвратительную вонь. Запах был ему знаком: нечто подобное он ощутил однажды, когда нашел на соседском поле загрызенного и обглоданного собаками козла. Дойдя до люка, он поднял бутылки, но их никто не взял.
Из-за вони слезы потекли у него из глаз. Он взглянул вверх и увидел ноги.
– ... до завтра, когда мы поднимем якорь и вместе двинемся в путь, минуя жизненные мели...
Мануэль застыл. На ковер перед его глазами упала капля крови.
Из-за широкого кожаного пояса рука вытащила орудие, какого Мануэль никогда не видел. Большой палец отвел молот назад, и по телу Мануэля пробежала дрожь. Он закрыл глаза, и за какую-то долю секунды успел услышать щелчок, свист и громкое “бу-у-ум”.
Его отбросило назад, он ударился головой о край люка и скрючился на дне трюма. Он слышал еще звон стекла, ощущал запах алкоголя и серы – и чувствовал, как боль заполняет его тело.
И последнее, что он услышал:
– ... помните, собратья, что вам всегда дует попутный ветер, когда капитаном у вас Иисус.
Глава 2
Как обычно, Блэр Мейнард опаздывал на работу. Ему нужно было появиться в конторе в десять, но ночью он не спал до пол-третьего, заканчивая статью для журнала одной из авиалиний. Он мог бы и отложить ее на день или на вечер; будь это какой-нибудь киношный или театральный обзор, или интервью со знаменитостью, по 750 долларов за 1000 или 1500 слов, – он бы так и сделал. Но тема этой статьи заинтересовала его: неподалеку от Багамских островов, под водой, были найдены камни, по виду напоминающие лестницу и мостовую, предположительно доколумбовой эпохи. Его выводы, после того, как он проанализировал все свидетельства, были весьма неудовлетворительными – никто не мог точно сказать, что это за камни. Вероятней всего, такой вид придала им природа, но могло быть и иначе. И исследовать прошлое, попытаться понять, кто мог сделать эту лестницу, было весьма увлекательным занятием.
Но даже если Мейнард и не работал, он всегда находил какой-нибудь предлог, удерживавший его вдали от дома или – от постели. С тех пор, как жена и сын уехали, забрав с собой большую часть мебели, картин, занавесок и ковров, он редко бывал дома. Когда квартира обставлена, когда ее прибирают, она – пусть даже невыразительный набор квадратов, – но в ней все же можно жить. Теперь же, пустая и неухоженная, она походила на пустую клетку, составленную, как казалось Мейнарду, из картонных коробок от рубашек и вертелов.
В первые два месяца после того, как ушла жена, он неделями не ночевал дома. Он ходил в салоны, знакомился с длинноногими девицами, которые слушали его жалобные повествования о квартире, полной невыносимых воспоминаний. После нескольких порций виски и выдуманных рассказов о своей карьере журналиста, он обычно получал долгожданное приглашение.
Но к настоящему времени возникшее после разлуки с женой стремление переспать со всеми существами женского пола в Манхэттене сходило на нет. Какое-то время его приятно возбуждала мысль о том, что он ведет жизнь повесы. Ему нравилось просыпаться в незнакомых кроватях, с женщинами, имен которых он не помнил и аппетиты которых давали полную волю его фантазиям. Но все приедается, и на смену возбуждению постепенно пришла скука. Если бы он стремился поддерживать отношения с одной или двумя из них, у него еще могло бы возникнуть что-нибудь более или менее постоянное. Но он не чувствовал в себе готовности брать на себя какие-либо обязательства по отношению к кому-то – или, возможно, к чему-то. Так что жизнь его была весьма беспорядочной, в том числе и в отношении секса: он просто сталкивался с другим плывущим по течению судном, какое-то время они плыли рядом, а затем расплывались в разные стороны.
Переходя Мэдисон-авеню в месте ее пересечения с Пятьдесят пятой улицей, он взглянув в сторону центра, увидел, как стрелка часов на здании “Ньюсуик” передвинулась с 10:59 на 11:00. Он вошел в здание издательства “Тудей”, обменялся приветствиями с охранником, заведовавшим лифтами, и поднялся на восемнадцатый этаж. Он вышел из лифта, чуть не налетев на женщину, продававшую закуски с тележки фирмы “Шрафт”, как раз когда она собиралась войти в служебный лифт.
Контора Мейнарда располагалась в одном из бесчисленных маленьких помещений, выходящих на Мэдисон-авеню. Двенадцать квадратных футов, стены окрашены в аквамариновый цвет, – здесь было два стола (один для него, другой для его помощницы), две книжных полки, две пишущие машинки, два телефона и шкаф с папками. Единственное украшение стен составляли обложки журналов “Тудей”, где были напечатаны двенадцать его рассказов, написанных за десять лет работы в журнале.
Все эти десять лет он занимал один и тот же кабинет, но, тем не менее, фамилия его на дверях отсутствовала. Когда он был редактором развлекательной рубрики, табличка на дверях гласила: “Развлечения”. Затем там было написано “Спорт”, потом – в течение недолгого времени – “Наука”, и, наконец, – совсем недолго – “Оформление”. А последние три года надпись на табличке гласила: “Тенденции: информация для размышления”. Когда дверь была закрыта – это случалось, когда Мейнард, например, договаривался по телефону о левой работе, на стороне, – то проходивший мимо наивный человек мог предположить, что внутри трудится новый Маршалл Маклюэн с Мэдисон-авеню, или будущий Том Вулф, или, по крайней мере, динамо-машина, держащая “палец” на пульсе популярной социологии. Это наивный человек вряд ли смог бы представить себе редактора журнального раздела “Тенденции” таким, каким он и был, – долговязым тридцатипятилетним типом, который курил “Лаки Страйк”, читал книги по истории и считал Фрэнка Синатру величайшим песенным стилистом за последние четверть столетия. Он продал коллекцию оружия, которую унаследовал от отца, лишь только потому, что ему пригрозили за нее тюрьмой. Он не имел ни малейшего представления – да это его и не интересовало, – в чем разница между “Манки Хасл” и “Пет Рок”.
Правда, одно социальное явление Мейнарда все же интересовало – это была его помощница. Звали ее Дэна Гейнс. Ей было лет двадцать пять, и, по современным стандартам, она была сногсшибательна: высокие скулы, острый, выдающийся нос, светлая кожа и черные волосы, которые на несколько дюймов не доставали до талии. Она всегда была подчеркнуто чистоплотна. Все в ней – кожа, руки, одежда, волосы, запах – было до невозможности чистым. Она была мягкой, скромной, с тихим голосом, интеллигентной и деловой. Ей также очень нравился Мейнард, но отнюдь не в сексуальном плане – просто она питала к нему сестринскую привязанность и заботилась о нем.
Но все эти качества не имели никакого отношения к его заинтересованности в Дэне. Что его в ней захватывало, так это то, что она – единственная женщина (единственный человек) из всех, кого вообще знал Мейнард, – была признанной, практикующей и проповедующей свою веру (хотя и застенчиво) мазохисткой. Она работала у него всего две недели, когда впервые сообщила ему – спокойно, но искренне, – что она сторонник культа боли, и с тех пор она периодически старалась убедить его, что страдание – это истинный путь к чувственному осознанию и самопознанию. Он ни разу с ней не согласился, но был не в состоянии утолить свое любопытство к отдельным сторонам ее жизни. Свои непристойные мечты он оправдывал тем, что это в некотором роде его работа: он должен исследовать всевозможные особенности американских нравов.
Когда он вошел в контору, Дэна занималась его рассказом, – он написал его для следующего выпуска, – проверяя каждый факт и подчеркивая это место красным карандашом, когда ее удовлетворял источник, откуда этот факт был взят.
– Доброе утро, – сказал он, проходя к своему столу. Она подняла глаза:
– С вами все в порядке?
– Само собой. А почему бы д нет?
– Я просто беспокоюсь, когда вы так запаздываете. Я всегда думаю, что с вами могло что-нибудь случится.
– Не беспокойтесь. Самое скверное, что со мной иногда происходит, это когда мне снится кошмар, и я падаю с кровати. – Она улыбнулась. Мейнард отпил глоток кофе и заметил, что на Дэне было платье с высоким воротником и, поверх воротника, еще и шарф.
– А что под шарфом?
Дэна покраснела.
– Ничего.
– Слушайте, вы уже столько раз убивали меня своими речами, что одним разом больше, одним меньше – это, ей-богу, неважно.
Дэна поколебалась, затек сказала:
– Укусы.
– Вы имеете в виду дружеские покусывания? – Мейнард постарался показаться разочарованным. – Время от времени все так делают.
Приняв вызов, Дэна повернула к нему голову и стянула шарф.
– Укусы.
Мейнард увидел четкие проколы от зубов. Он отшатнулся.
– Господи помилуй! Это, должно быть, чертовски больно.
– Еще бы, – Дэна улыбнулась, натянула шарф обратно и вернулась к работе.
Мейнард взял с полки номера “Дейли Ньюс”, “Уолл-Стрит Джорнэл”, “Кристиэн Сайенс Монитор” и разложил их на столе. “Таймс” он прочитал дома, и теперь просматривал заголовки остальных газет, выискивая возможный материал для использования в разделе “Тенденции”. Редактора всегда легче убедить, что стоит написать о чем-то статью, если об этом уже писали где-то в другом месте, хотя бы даже в скобках. На оригинальные идеи смотрели с подозрением – ситуация, которую Мейнард называл Парадоксом Подтверждения: ему платили 40000 долларов в год за то, чтобы он выискивал оригинальные идеи для раздела “Тенденции”, но (в этом-то и состоял парадокс), если статья и занимала почетное место в их еженедельнике, то об этом, несомненно, уже говорилось по одной из процветающих, с прекрасным штатом сотрудников, радиостанций или писалось в ежедневных газетах.
Год назад, путешествуя по Флориде, Мейнард открыл, что организация, которая занималась туристическими поездками, включающими подводное плаванье, нарушает все правила подводного спорта, обслуживая клиентов, не имеющих специальной подготовки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31