Ц текст древних трагед
ии произносимый актерами на котурнах и в большеротых масках, доходил до
всех зрителей одинаково ясный, не искаженный пространством, непреложны
й, как ужасные веления рока. Здесь умирали герои, но это была не настоящая
смерть, а лишь ее театральное Изображение, в то время как рядом, в древнери
мском цирке, Ц так же удивительно сохранившемся Ц грубо, варварски, Дик
о властвовала подлинная смерть, лишенная поэтической оболочки: из камен
ных загонов на арену выпускали диких зверей. Под рев низменной римской ч
ерни львы разрывали на части рабов-гладиаторов или христиан, простиравш
их к небу свои белые окровавленные руки:
наглядное свидетельство того, как некогда высокогуманная древнегречес
кая культура была попрана и поглощена низменной культурой завоевателе
й-римлян, превративших Сицилию в дачную местность Рима, куда патриции, бо
гачи, приезжали на каникулы на своих триремах с красными парусами и золо
чеными мачтами целыми семьями, вместе с рабами, и блаженствовали на свои
х виллах, от которых до наших дней сохранились лишь мозаичные полы много
численных комнат. Рисунок каждого пола соответствовал назначению комн
аты. На полу столовой были изображения рыб, фазанов, лангуст, мурен, блюда
дичи, амфоры вина… На полу комнаты для гимнастических упражнений можно б
ыло рассмотреть изображения молодых девушек в коротких туниках, делающ
их, быть может, утреннюю зарядку, некоторые даже держали в руках гантели и
гимнастические палки… Особая комната для любви имела пол с изображение
м высокого ложа, окруженного амурами… В детской Ц мозаичные изображени
я игрушек… Видимо, и в самой жизни все у них было строго регламентировано,
как в государстве.

Но все эти туристские впечатления не трогали моей души и оказались пустя
ком в сравнении с тем, что ожидало меня через несколько минут.
…Пройдя сквозь субтропический сад с померанцевыми деревьями, смоковни
цами, странными невиданными цветами, мы почувствовали сырую теплоту зас
тоявшегося воздуха и очутились перед естественной каменной стеной нео
быкновенной высоты. Можно было подумать, что это навсегда окаменевший гл
адкий серый водопад, неподвижно свергающийся откуда-то с высот безоблач
ного сицилийского неба. В этот миг мне показалось, что я уже когда-то виде
л эту серую стену или, по крайней мере, слышал о ней…

Но где? Когда?

В стене сверху донизу темнела трещина, глубокая щель, естественный вход
в некую пещеру Ц даже, может быть, сказочную, Ц откуда тянуло подземным
холодом. Пол этого таинственного коридора, уводящего во мрак, был покрыт
тонким неподвижным слоем бирюзовой воды, из которой росли какие-то стра
нные, я бы даже сказал малокровные, растения декадентски изысканных форм
, неестественно бледного болотно-бирюзового цвета. Цветы мифического по
дземного царства, откуда нет возврата…

…нет возврата!…

Этой картине должна была сопутствовать какая-то неземная, печальная муз
ыка и какие-то слова, выпавшие из памяти.
Но какие?
Выпадение из памяти всегда мучительно. Вы слышите хорошо знакомую музык
у, но как она называется Ц забыли. Идет хорошо вам знакомый человек, но ег
о имя выпало из памяти. Распалась ассоциативная связь, которую так мучит
ельно трудно наладить.
Я окаменел от усилия вернуть забытые, но некогда хорошо известные слова,
вероятно даже стихи.
Вдруг все объяснилось. Наш гид произнес:
Ц Синьоры, внимание. Перед вами гротто Дионисо, грот Диониса,

…в тот же миг восстановилась ассоциативная связь. Молния озарила сознан
ие. Да, конечно, передо мной была не трещина, не щель, а вход в пещеру Ц в гро
т Диониса. Я услышал задыхающийся астматический голос молодого птицело
ва Ц гимназиста, взывающего из балаганной дневной полутьмы летнего теа
тра к античному богу:

«Дионис! Дионис! Дионис!»

«Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у без
молвной пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!»
Теперь он был передо мной наяву, этот серый гладкий каменный водопад со в
ходом в грот Диониса, откуда слышался тонкий запах выжатого винограда.
Ц Здесь, синьоры, Ц сказал гид в клетчатом летнем костюме, с нафабренны
ми усами, Ц бог Дионис впервые выжал виноград и научил людей делать вино.

Ну да!

«Ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград».

Я не удивился, если бы вдруг тут сию минуту увидел Опыленный пурпуровый п
лащ выходящего из каменной щели кудрявого бога в венке из виноградных ли
стьев, с убитой серной на плече, с колчаном и луком за спиной, с кубком моло
дого вина в руке Ц прекрасного и слегка во хмелю, как сама поэзия, которая
его породила.

Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший и
з родного города, проводивший большую часть своего времени на антресоля
х, куда надо было подниматься из кухни по крашеной деревянной лесенке и г
де он, изнемогая от приступов астматического кашля, рубашке и кальсонах,
скрестив по-турецки ноги, сидел на засаленной перине и, наклонив лохмату
ю нечесанную го лову, запоем читал Стивенсона, Эдгара По или любимый им ра
ссказ Лескова «Шер-Амур», не говоря уж о Бодлере, Верлене, Артюре Рембо, Ле
конте де Лиле, Эредиа, и всех наших символистов, а потом акмеистов и футури
стов, о которых я тогда еще не имел ни малейшего представления, Ц как он м
ог с такой точностью вообразить себе грот Диониса? Что это было: телепати
я? ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк торг
ового флота, совершавший рейсы Одесса Ц Сиракузы?
Не знаю. И никогда не узнаю, потому что птицелова давно нет на свете. Он пер
вый из нас, левантинцев, ушел в ту страну, откуда нет возврата, нет возврат
а…

А может быть, есть?

Раз уж я говорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот день, когда я позн
акомил его с королевичем.

Москва. Двадцатые годы. Тверская.

Кажется, они Ц птицелов и королевич Ц понравились друг другу. Во всяком
случае, королевич Ц уже тогда очень знаменитый Ц доброжелательно улыб
ался провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал ни одной его ст
рочки.
Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые це
пи, низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на своем закон
ном месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному С
трастному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно подхо
дил к его маленьким золотым луковкам.
…До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском бульваре, н
евосполнимую пустоту того места, где он стоял.
Привычка.
Недаром же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:

«На Тверском бульваре очень к вам привыкли».

Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям, среди которы
х фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще с гармоникой пр
ямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря.
Не уверен, что во время свиданий двух поэтов Ц птицелова и королевича Ц
Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда снесли. Буде
м считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его бледно-сиренев
ой окраски.
Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба одинаковых Пуш
кина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью, потоками авто
мобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он
стоит на своем старом, законном месте, но его видят только старые москвич
и. Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвар
а они видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью,
на которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых г
одов два поэта и третий Ц я, их современник.

А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.

Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что п
тицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая к
арандаша от бумага, написать настоящий классический сонет на любую зада
нную тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сх
одя с места, написать сонет на тему Пушкин.
Птицелов экспромтом произнес «Сонет Пушкину» по всем правилам: пятисто
пным ямбом с цезурой на второй стопе, с рифмами А Б Б А в первых двух четвер
остишиях и с парными рифмами в двух последних терцетах. Все честь по чест
и. Что он там произнес Ц не помню.
Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может написать экс
промтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка порозовел, а потом
наковырял на обложке журнала несколько строчек.
Ц Сонет? Ц подозрительно спросил птицелов.
Ц Сонет, Ц запальчиво сказал королевич и прочитал вслух следующее сти
хотворение:

Ц Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не нужно ад
ов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что судьба его как
наша.

При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал руко
й на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном.

(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо было…)

Журнал с бесценным автографом у меня не сохранился. Я вообще никогда не п
ридавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было именно та
к, как я здесь пишу.

…Смешно и трогательно…

Теперь на том месте, где все это происходило, Ц пустота. С этим мне трудно
примириться. Да и улица Горького в памяти навсегда осталась Тверской из
«Евгения Онегина».

…«вот уж по Тверской возок несется сквозь ухабы, мелькают мимо будки, баб
ы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы, сани, огороды,
купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки, магазины моды, балк
оны, львы на воротах и стаи галок на крестах»…
Почти такой увидел я Москву, когда после гражданской войны приехал с юга.
Впрочем, Москва уже была не вполне онегинская. Хотя львы на воротах и стаи
галок на крестах, а также аптеки, фонари, бульвары и прочее еще имелись в б
ольшом количестве. Но, конечно, трамваи были уже не онегинские.
Москва пушкинская превращалась в Москву Командора.

«Проезжие прохожих реже. Еще храпит Москва деляг, Тверскую жрет, Тверску
ю режет сорокасильный кадилляк».

Это тоже призрак.

Память разрушается, как старый город. Пустоты перестраиваемой Москвы за
полняются новым архитектурным содержанием. А в провалах памяти остаютс
я лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненных улиц, переулков, т
упичков…
Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь церквей, осо
бнячков, зданий… Иногда эти призраки более реальны для меня, чем те, котор
ые их заме-дали: эффект присутствия!
Я изучал Москву и навсегда запомнил ее в ту пору, когда еще был пешеходом.
Мы все были некогда пешеходами и основательно, не слишком торопясь, вгля
дывались в окружающий нас мир Города во всех его подробностях.
Это была география Столицы, еще так недавно пережившей уличные бои Октяб
рьской революции.
Два многоэтажных обгоревших дома с зияющими окнами на углу Тверского бу
львара и Большой Никитской, сохранившаяся аптека, куда носили раненых, н
есколько погнутых трамвайных столбов, пробитых пулями, поцарапанные ос
колками снарядов стены бывшего Александровского военного училища Ц з
дание Реввоенсовета республики, Ц две шестидюймовки во дворе Музея Рев
олюции, бывшего Английского клуба, еще так недавно обстреливавшие с Воро
бьевых гор Кремль, где засели юнкера.
Множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушек неописуемо пре
красной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, как бы обез
главленные.
Каждый новый день открывал для пешехода новые подробности города, ставш
его центром мировой революции.

Я давно уже перестал быть пешеходом. Езжу на машине. Московские улицы, по к
оторым я некогда проходил, останавливаясь на перекрестках и озирая дома
, теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться в их прев
ращения.

Командор был тоже прирожденным пешеходом, хотя у первого из нас у него по
явился автомобиль Ц вывезенный из Парижа «рено», но он им не пользовалс
я. На «рено» разъезжала по Москве та, которой он посвятил потом свои поэмы
. А он ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь с
реди толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придум
анную рифму или строчку.

Город начал заново отстраиваться с пригородов, с подмосковных бревенча
тых деревенек, с пустырей, со свалок, с оврагов, на дне которых сочились ст
очные воды, поблескивали болотца, поросшие ряской и всякой растительной
дрянью. На их месте выстроены новые кварталы, районы, целые города клетча
тых, ребристых домов-транзисторов, домов-башен, издали ни дать ни взять н
апоминающие губную гармонику, поставленную вертикально…
Я люблю проезжать мимо них, среди разноцветных пластмассовых балконов, г
ордясь торжеством своего государства, которое с неслыханной быстротой
превратило уездную Россию в мировую индустриальную сверхдержаву, о чем
в нашей юности могло только мечтаться.
Теперь это кажется вполне естественным.

До поры до времени старую Москву, ее центральную часть не трогали. Почти в
се старые московские уголки и связанные с ними воспоминания оставались
примерно прежними и казались навечно застывшими, кроме, конечно, Тверско
й, превратившейся в улицу Горького и совершенно переменившуюся. Впрочем
, к улице Горького я почему-то скоро привык и уже с трудом мог восстановит
ь в памяти, где какие стояли церкви, колокольни, магазины, рестораны. Преоб
ражение Тверской не слишком задевало мои чувства, хотя я часто и грустил
по онегинской Тверской, по ее призраку.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5