Меня преследовали неудачи.

Баба-яга в докторском халате, сидевшая за письменным столом с тремя теле
фонами и аппаратом для измерения кровяного давления, даже не потрудилас
ь меня исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене, окин
ула ее недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку о зд
оровье, а затем повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав скво
зь вставные зубы:
Ц Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я не рекомендую.
С этими словами она показала свою тощую спину, села верхом на веник и улет
ела в окно.
Я был настолько уверен в отличном состоянии своего здоровья, что, услыша
в роковой приговор врача, запрещавший нам лететь в страну вечной весны, с
начала не поверил ушам, а потом едва не потерял сознание: все вокруг меня с
делалось как при наступлении полного солнечного затмения. Если бы не кло
чок ваты, смоченный нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-
то милосердной рукой, то я бы, чего доброго, хлопнулся в обморок.
К счастью, затмение постепенно заканчивалось, и в прояснившейся комнате
явилась добрая фея, положила меня на клеенчатую лежанку, велела спустить
штаны и как можно крепче поджать колени под живот. Фея была тоже в медицин
ском халате, но профессорском, более высокого ранга Ц белоснежно накрах
маленном, из-под которого виднелись оборочки нарядного платья и стройны
е, элегантно обутые ноги, Ц чуть было не написал «ножки», что было бы весь
ма бестактно по отношению к профессору.
Ее лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполне беспристрастно. Не об
орачиваясь, она повелительным жестом королевы протянула назад руку, в ко
торой вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с парой полупрозр
ачных хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула на праву
ю руку. Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне довольной
, по-королевски скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло помешать н
ам лететь…

Деревья мало знакомых мне пород, хотя среди них попадались пирамидальны
е тополя, как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя по крокусам, в
есна уже была где-то совсем близко, рядом, на подходе. Это несомненно. Но чт
о-то тормозило ее приближение, не давало ей наступить. О, проклятый год др
акона! Все вокруг еще дышало мучительно медленно умирающей зимой.

В моем представлении Англия была страной мягкой зимы и ранней, очень-оче
нь ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игра воображения.

Но неужели воображение не сильнее метеорологии?

Поэзия Ц дочь воображения. А может быть, наоборот: воображение Ц дочь по
эзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта, поэзией прежде всего
было ее словесное выражение, то есть стихи.

О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь
! Как я их любил! Это было похоже на то, что, как бы не имея собственных детей,
я лелеял чужих. Чужие стихи во множестве откладывались в моем мозгу, в том
его еще мало исследованном отделе, который называется механизмом запом
инания, сохраняющим их навсегда наряду с впечатлениями некогда виденны
х картин, слышанной музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших за ва
гонным окном, различных элементов морского прибоя Ц его цвета, шума, под
водного движения массы ракушек и камешков, многообразия его форм и цвето
в, его хрупкого шлейфа, временами закрывающего мокро-лиловый песок миро
вых пляжей Средиземного и Черного морей, Тихого и Атлантического океано
в, Балтики, Ла-Манша, Лонг-Айленда…
Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памяти и была поро
ждением воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой
буквы эскесс, написавшего:
«Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам А
нглии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крыш
ей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь заже
г решетчатый фонарь».

Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, «переночевал Ди
ккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через его стихи п
оразил воображение многих других, в том числе и мое.
Не было вокруг ни хрупкого снега, похожего на голубой фаянс, ни старинног
о дилижанса, трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейся мне вес
елой, не было и гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементы был
и мутно нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфе
ста в маленькой лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.

Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошо накатанном бето
нном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг резк
о обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться. М
ы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время
имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как и т
е английские семейства, которые в них обитали.

В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном
держал решетчатый фонарь.
Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на ее фоне
чернели рога араукарии.
Черные, как бы обугленные, деревья настолько мертвые, что, казалось, дальш
е так продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или
наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты
, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никак
их листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а к
акие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечн
ой весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны:
трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по
шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газо
проводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, ин
огда посеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках
иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцат
ого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумир
а, владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображен
ия, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:

«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старо
й книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…
Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела до Б
ирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти миль в ча
с.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юно
сти.

Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в больш
ом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втор
ом дворе,, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллю
минационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые в
ывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из н
ас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся сре
ди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студ
енческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым ок
олышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептиче
ской еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегд
а беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный
пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря
Северянина:

«Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно
не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет оди
н эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный п
роцесс сначала так, а после по-собачьи»…

Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и
в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных сл
овах «сладостный процесс» его глаза делались иронично-маслеными, как
греческие маслины.
Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жа
ркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии «л
итературки», куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газет
у всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить и
х напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои с
тихи в летних театрах.

Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупья
ным Нильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных.
На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицелово
м и подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не пла
тил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых
поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное сло
во, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Пере
д ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на
его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне
со шнурком и треснувшим стеклом.
Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс.
Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Ал
ександра Блока, однажды похвалившего его стихи.
Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое п
ророческое выражение лица, что мнe становилось страшно за его судьбу.
Его мама боготворила его. Он ее страстно любил и боялся. Птицелов написал
на него следующую эпиграмму:

«Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовны
й; мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и не кр
ичать со сна».

Он действительно не пил вина, и у него не было явных любовных связей, хотя
он был значительно старше всех
нас, еще гимназистов.
Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понрави
лось Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как
молитву:

«Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорог
а по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по
облакам. Какие сны в открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны проп
асти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят
звезды над водой»…

У меня уже начала разрушаться память, и некоторые волшебные строчки выпа
ли из полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи Возрожде
ния, так что пришлось их заменить другими, собственного изготовления. Но,
к счастью, лучшие строчки сохранились.

…еще там упоминался святой Николай с темным ликом и белой бородой, покро
витель моряков и рыбаков…

Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедн
ыми ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам
, и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то Далеко за Дофи
новкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Бегу, Сириус, Вене
ру, Полярную звезду… Настало время, и мы все один за другим покинули род-в
ой город в поисках славы. Один лишь эскесс не захотел бросить свой полупо
двал, свою стареющую маму, которая привыкла, астматически дыша, тащиться
с корзинкой на Привоз за скумбрией и за синенькими, свой город, уже опален
ный огнем революции, и навсегда остался в нем, поступил на работу в какое-
то скромное советское учреждение, кажется даже в губернский транспортн
ый отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом «Губтрамот», б
росил писать стихи и впоследствии, во время Великой Отечественной войны
и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском к
онцлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил ж
ирный черный дым… Впрочем, это не подтвердилось. Он умер собственной сме
ртью перед самой войной.

…теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных по
этов и посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остал
ся, кажется, я один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возв
рата…

…нет возврата!

…Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обрече
н никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми ген
иями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между
поэтами дружба Ц это не что иное, как вражда, вывернутая наизнанку.
Не могу взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего да
м им всем прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенн
ые слова: ключик, птицелов, эскесс… Исключение сделаю для одного лишь Ком
андора. Его буду писать с большой буквы, потому что I он уже памятник и возв
ышается над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как б
ы некое заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного г
орода.

А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой буквы, хот
я он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не поделаешь: он са
м однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в автобиографическ
ом стихотворении с маленькой буквы:

«Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как крошится на
ш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистеть скворцом, зае
сть ореховым пирогом… Да, видно, нельзя никак».

Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик, др
ужок, дурак.
Ю. О. я уже назвал ключиком.
1 2 3 4 5