Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца.
- Десерт будешь? - спрашивала она.
- Конечно, - отвечал я.
И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности.
«Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв!»

13. БОЛОГОЕ
- Это что за остановка? - Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела».
За окном началась пристанционная суета огней.
- Остановка может быть только одна - Бологое. Других нет, - ответил я.
- Отлично! Жизнь кидается в нас розами.
- Почему?
- А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! - Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. - У вас ничего нет?
- Вообще-то я не пью.
- Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?
- Любопытно.
- Ох уж эти мне писатели - «любопытно». Берете сюжет?
- Я еще не знаю, чем все закончится…
- Узнаете. Берете?
- Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью?
- Сначала прочитаю.
- И?
- Сожгу.
- Тогда я не буду писать.
- Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.
- Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно…
Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь.
- Толик! - негромко позвал Павел Николаевич.
- Спит, - предположил я.
- Исключено.
И действительно - через мгновенье дверь отъехала в сторону и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель.
- Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики… Сколько стоим?
- Двенадцать минут.
- Успеешь. Давай!
Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад.
- Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, - после долгого молчания произнес Павел Николаевич.
- Куда?
- Догадайтесь!..
- Попытаюсь.
- А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. - Он посмотрел на меня значительно.
- О чем?
- О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да?
- Нет, как раз это мне понятно… Наверное, очень приятно - чувствовать себя укротителем!
- Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы «вискас», а самая натуральная рысь или даже пантера… Здорово, правда же?
- А если в горло вцепится?
- Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое - у меня уж стольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя… Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал… Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете - с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?
- Нет.
- Вы несчастный человек. Хотите попробовать?
- Нет.
- Боитесь?
- Ленюсь.
- Вы инвалид лени! А вы знаете, куда лучше всего приземляться с парашютом?
- Куда?
- В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и она прыгаете одновременно и приземляетесь в одну постель!
- Метафора?
- Хренафора… Это - фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в Майами…
Дверь купе снова отодвинулась - и телохранитель поставил на стол две бутылки донского игристого:
- Вот. Другого красного нет. Про французское и не слышали. Сказали: это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют…
- Ну что ж, - философски заметил Павел Николаевич. - Такова Россия - смесь бургундского с донским игристым! Спасибо, отдыхай!
Толик вышел.
- Замечательный мужик! Знаете, за что его из «девятки» поперли?
- За что?
- За то, что он Советский Союз развалил!
- Не понял?
- Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огареве подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту сволочь глядеть. Они там, в «девятке», умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет, Мирча Снегур привязался. Что-то ему не понравилось. Мол, не так смотришь, не так стоишь, Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюханного ЦК Молдавии - и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повинова-титься, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: «Иди ты лесом, Мирча!»
- Что вы себе позволяете! - закричал Снегур. - Я - президент Молдовы!
- А я капитан 9-го управления КГБ! - вдруг брякнул Толик. - Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов «девятки» раз, два и обчелся!
Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если бы бронзовый матрос с маузером на станции метро «Площадь революции» вдруг заматерился! Это как если бы на Валтасаровом пиру на стене вдруг три страшных слова проявились: «Идите вы лесом!» Не было никогда такого раньше! У Снегура от возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же на банкете, кудахча, стал исключать Толика из партии. Три прибалтийских президента под шумок радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в этом происшествии знак скорого распада проклятой империи. Кравчук от волнения забыл, как по-украински будет «независимость». Шеварднадзе, отпросившись якобы по малой нужде, побежал Гельмуту Колю звонить-докладывать. А Ельцин устроил скандал, заявив, что Толика специально Раиса Максимовна подослала…
В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор - и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так и вообще охренело. А Россия совсем сбрендила и объявила себя независимой, как Берег Слоновой Кости.
Горбачев в сердцах после того случая разогнал «девятку», набрал новых людей - они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика - этого в учебниках, разумеется, нет - исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется - плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: «Что я наделал! Что я наделал!»
Вот ведь как!..
Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении.
- Прямо сейчас придумали?
- Кто знает, кто знает! - заулыбался Павел Николаевич - и на его щеках появились ямочки.
Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек - пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отскакивая от стен. В этот миг поезд дернулся - и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы.
- За что? - осведомился Павел Николаевич.
- Каждый за свое. Впотай… - предложил я.
- «Впотай»? Никогда не слышал,- восхитился он. - Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какое-нибудь странное слово… Впотай! И все - больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал - «впотай!» А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова… Ну что ты молчишь?
- А мы разве перешли на ты?
- О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но - впотай!
Мы переплелись руками и, обливаясь донским игристым, выпили - вино было сладкое, с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались - от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился:
- Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту - концептуальные!
- Одно стихотворение! - твердо предупредил я.
- Заметано. Один концепт. Слушай:
То березка, то рябина,
То ольха, то бересклет,-
То бывалая вагина,
То девический минет…
Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева?
- Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату!
- Серьезно?
- А то!
- Знаешь, если бы я был голубым - я бы тебе сейчас отдался. Впотай… Может, мне вообще, к черту, сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых…
- Попробуй.
- А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в «Белый дом» приедешь - так сразу и начинается… Даю, даю, даю…
- Впотай?
- Какой там впотай - внаглую! Скольким я дал! Они уже знают: раз Шарман пришел - значит, сейчас давать будет… Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной - целка… А чем я до этого говорил?
- О голубых.
- Нет, до этого.
- Кажется, о Майами.

14. В МАЙАМИ! В МАЙАМИ!
В Майами я полетел из-за Генки Аристова. Не слышал? Ну, привет! Знаменитый летчик-космонавт, Герой России. Помнишь, когда Президент ему звезду вручал - он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул - так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны.
А женился он, как только буковку «к» на погонах сменил на две лейтенантские звездочки. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза как у следователя и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подруливания у нее был один ответ:
- Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще - сходите вымойте руки!
А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до ледовитости:
- Товарищ майор, руки уберите! И вообще - приберегите ваши приставучести для жены.
Отличник боевой и политической подготовки, гордость и надежда училища, Геннадий Аристов всегда приходил в читальный зал с вымытыми руками, страниц не загибал и не жрал глазами проступавшие под трикотажным обтягивающим платьем трапециевидные девичьи трусики. Он был невозмутим и сдержан, ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке под вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых, стать космонавтом. Во-вторых, однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и чтобы потом измученная королевна книжной пыли уснула в его мускулистых объятьях.
И добился. Через ЗАГС, разумеется.
С тех пор Галина Дорофеевна больше не работала в библиотеке, да и вообще нигде не работала - летчикам-испытателям, а тем более космонавтам при проклятых коммуняках платили дай Бог каждому. Но тем не менее эта суровая библиотекарская складка меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у них по ночам что на руку наматывал, но бесстрашный испытатель, а впоследствии космонавт Геннадий Аристов покрывался липким потом от одной мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем с чисто физической неспособностью пропустить мимо хотя бы одну смазливую девицу. Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один раз - во время стодвадцатидвухдневной космической вахты на борту станции «Мир». По возвращении он долго лечился в санатории, ему был предписан постельный режим, который отважному покорителю космоса помогали соблюдать две хорошенькие медсестрички…
Обычно Гена совершал супружескую измену со скоростью спецназовца, заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже чинно ужинал в семейном кругу, опасливо ловя подозревающие взоры Галины Дорофеевны. А чтобы отвести от себя наветы, он скупо жаловался на боли в спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что на очередной диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие движения.
Так бы оно и продолжалось, но на пятом десятке мужчинам уже хочется большего. Им мало торопливого бомбометания с последующим возвращением на базу. Им, предпенсионным безумцам, хочется медового месяца в обществе беззаботной, веселой, пахнущей юностью и морем девушки. И лежа вечером в семейной кровати, рядом с верным телом Галины Дорофеевны, поглаживая ее привычные рельефы, Геннадий Сергеевич Аристов мечтал об иной доле.
Долю звали Оленькой. Она сама себя так называла: не Ольгой, не Олей, а Оленькой. И была она ни много ни мало студенткой академии современного искусства имени Казимира Малевича, в чем, конечно, учитывая профессию Галины Дорофеевны, можно было усмотреть определенную преемственность. Оленька обладала такими длинными ногами, произраставшими из такой восхитительной попки, что мужики на улице сворачивали шеи и сшибали фонарные столбы. Умна она не была, что, впрочем, для женщин и искусствоведов совсем не обязательно. Зато Оленька отличалась необычайной жизнерадостностью, какой только и может отличаться юная девушка, еще не сделавшая ни одного аборта и еще ни разу не оттасканная за роскошные черные кудри ни одной ревнивой женой. Глядя на нее, было трудно поверить в то, что ее курсовая работа именовалась «Миф в свете родовой травмы».
Нет ничего удивительного, что Гена потерял из-за нее всякое ощущение реальности и впервые за двадцать шесть лет дисциплинированного брака начал утрачивать элементарные навыки самосохранения. Нет, он все еще, настыковавшись в моей квартире до звона в ушах, возвращался домой к семи часам и, жадно ужиная, скупо жаловался жене на боли в спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35