- Ей, может быть, теперь никого и видеть-то не хочется…»
И Зина пошла к Фатьме посмотреть, что вытворяет её луковица.
А Тамара и в самом деле хотела побыть одна. Она сидела в своей комнате, забившись в угол дивана, не зажигая света. Она никого не хотела и не могла видеть сейчас. Матери не было - она уехала в гости к Лидии Константиновне, и Тамара была рада этому. Хотелось всё продумать и понять, где и как она ошиблась.
Почему она оттеснила всех подруг от этой выставки? Потому что это было особое пионерское поручение, которое дала именно ей старшая вожатая.
Но почему же тогда она и с вожатой не посоветовалась? А потому, что тогда сказали бы, что вожатая ей помогала и что она не сама выполнила это поручение.
В комнату, напевая, вошла Ирина и зажгла свет. Она слегка вскрикнула, увидев Тамару:
- Фу, испугала! Что ж ты сидишь в темноте - двойку получила?
- Хотя бы и кол! - ответила Тамара, не глядя.
Ирина подошла ближе:
- Да ты не заболела ли?
- А хотя бы и умерла! Тебе-то что?
Ирина внимательно поглядела на неё, взяла со столика стеклянный кувшин, чтобы налить свежей воды, и вышла.
«И свет не погасила!» - с досадой подумала Тамара, но сама не встала: не хотелось двигаться, не хотелось шевелиться. Пусть горит.
А ведь и девочки, её подруги, не очень-то настаивали, чтобы выставку делать вместе. Не очень-то приставали к Тамаре. А почему? Хотели посмотреть, как она выдвинется или как провалится? Это всё Сима Агатова. Она не любит Тамару, завидует ей…
«Завидует? - тут же прервала себя Тамара. - А почему она будет мне завидовать? Чему? Что я всегда сижу одна и не знаю, что мне делать?»
Тамара чувствовала себя глубоко несчастной и, насупясь, глядела куда-то в одну точку. Хоть бы умереть, раз она не нужна никому на свете!
Хлопнула дверь. Пришёл отец. Вот он раздевается. Вот он заглянул в столовую…
- Антонины Андроновны нет?
- Нету! - ответила из кухни Ирина. - Велела обедать без неё. Накрывать?
- Накрывай, - ответил отец и прошёл в свой кабинет.
«А про меня и не спросил даже», - не то усмехнулась, не то всхлипнула Тамара.
Но что с отцом? Он открыл дверь и громко позвал Ирину:
- Кто трогал мои журналы?
Ирина не знала, кто трогал журналы. Она их не трогала. Отец вошёл к Тамаре. Тамара выпрямилась. В руках у отца трепетали истерзанные ножницами страницы журналов.
- Это ты сделала?
Тамара со страхом поглядела в его чёрные гневные, окружённые тенью глаза. Сознаться? Отказаться?
- Ты зачем трогаешь мои вещи? Зачем ты трогаешь без спросу, а?
- Я спросила… - ответила, запинаясь, Тамара. - Мама сказала - можно.
- Ах, мама сказала «можно»! - Отец принялся ходить взад и вперёд. - Но вещи-то не мамины? Может, следовало бы у меня спросить - можно ли? И зачем, для чего нужно было так всё уродовать, для какой прихоти, если бы я мог понять! Такие нужные мне журналы!
Тамара вдруг успокоилась.
- У тебя спросить… - сказала она. - А где я тебя вижу? То на заводе, то в кабинете на запоре… У тебя спросить, да?
Видно, отец уловил в голосе Тамары какую-то особую, горькую интонацию, потому что он остановился и внимательно поглядел на неё.
- А я не для прихоти изуродовала… - продолжала Тамара, - мне нужно было. Для пионерского поручения, для выставки… По сельскому хозяйству.
- Ну, и ты сделала выставку?
Голос отца звучал уже гораздо мягче, и гневный огонь в глазах погас.
- Сделала, - ответила Тамара, - только… не так. Не сумела. Провалилась - вот и всё.
- С кем же ты советовалась?
- Ни с кем.
- Но почему же ты не посоветовалась со мной? - опять загорячился отец. - Я ведь кое-что понимаю в сельскохозяйственных машинах… и вообще в сельском хозяйстве, ты же знаешь. Иначе мне бы незачем ехать в эмтээс.
- Как - в эмтээс?
- Да вот так. Ты же знаешь, что в сельском хозяйстве нужны специалисты - агрономы, зоотехники, инженеры… Слышишь? Инженеры. А я ведь инженер.
- А почему же именно тебя посылают? - Тамара по привычке пожала плечом, сама не заметив этого.
Но Николая Сергеевича передёрнуло от этого жеста.
- Пожалуйста, не пожимай так плечами, - резко сказал он, - это вульгарно!
- А мама…
- Чем меньше ты будешь подражать маме, тем будет лучше.
Тамара внимательно посмотрела на него, нахмурилась, но ничего не сказала. Отец с минуту молча ходил по комнате.
- Да, эта задача трудно решается… - пробормотал он в замешательстве.
Как объяснить дочери, что её мать - несчастье его жизни? И хорошо ли, допустимо ли говорить плохое ребёнку о его матери? И, не сумев решить этой задачи, Николай Сергеевич продолжил прерванный разговор:
- Меня никто не посылает. Я сам поеду. Здесь инженеров и без меня хватает, а там… там специалисты до зарезу нужны!
- И тебе хочется туда ехать? - Тамара поглядела на него недоверчиво. - В деревню… в деревянную избу…
- Хочется ли? А я об этом даже и не думаю. - Взгляд отца стал далёким и каким-то чужим, как тогда, на заводе. - Мне надо ехать. Я коммунист. Если бы, скажем, началась война - разве я думал бы, хочется мне воевать или не хочется? Я должен. Ты же знаешь, как это бывает.
Тамара покачала головой:
- Я не знаю ничего… Как будто бы когда-нибудь ты со мной разговариваешь! Вот с Зиной Стрешневой отец всегда разговаривает. А ты… только ругаешься… да кричишь… да уходишь и запираешься…
Голос Тамары прервался. Она замолчала - гордость не позволяла заплакать при отце. Пусть не думает, что это для неё так уж важно.
Но отец видел, как это важно для неё и как ей больно. Он потупил глаза, брови его сошлись. Он сел к письменному столу и задумался. Тамара, также насупясь, молчала. Ирина заглянула в комнату и незаметно скрылась.
«Сидят, как два воробья, - нахохлились, - подумала сна. - А как похожи-то друг на друга!»
- Ты говоришь - я запираюсь, - после угрюмого молчания сказал отец, - не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь, а?
Их глаза встретились.
- Да, - Тамара снова перешла в наступление, - а в Новый год я одна была! Во всей квартире! Хорошо мне было, по-твоему?
- Наверно, плохо, - сочувственно сказал отец. - Но неужели ты совсем одна была?
- А, вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с тобой! А если бы посоветоваться, то выставка не провалилась бы? Посоветуйся с тобой, как же!..
Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.
- Ну ладно… ну ладно, - виновато заговорил он. - Ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну я, может быть, побольше виноват. А?
Тамара утёрлась подолом чёрного школьного фартука и, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.
- Не знаю, кто больше, - сказала она. - Только ты… не уезжай в эмтээс. А если уедешь - мне опять одной быть?
Отец задумчиво посмотрел на неё.
- Вот какое дело-то, - он обращался к ней, как к взрослой: - я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе подумаем. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие - одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мной и скучно и холодно, что людям не хочется прийти ко мне, что людям всё равно - трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный - так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.
Тамара молчала.
- А насчёт эмтээс… видишь ли, какое дело… - продолжал отец. - Я уже подал заявление. И согласие получил… А ты летом ко мне приедешь - правда? Приедешь?
- Приеду, - со вздохом ответила Тамара. И добавила, жалобно заглядывая отцу в глаза: - Папочка, прости меня за журналы!
Тамара и Николай Сергеевич мирно и дружно пообедали вдвоём. Николай Сергеевич расспрашивал дочь то о том, то о другом - о её школьных делах, о пионерском отряде, о подругах… Из её скупых ответов, неясных и недобрых отзывов о девочках и учителях Николай Сергеевич понял, как трудно и сложно живётся Тамаре. Он с горечью и болью открывал, что дочь его, только ещё вступающая в жизнь, уже тронута, как ржавчиной, недоверием к людям, что в характере её много чёрствости и глубокого, словно врождённого эгоизма. Он глядел на свою дочь - свежую, белолицую, с живыми, быстрыми глазами девочку, напоминающую цветок, который только что раскрылся… А вместо цветка ему почему-то представлялась новенькая стальная деталь, только что отлитая, свежая, блестящая. Как будто отличная деталь - а глаз инженера видит в ней непоправимые дефекты: тайные раковинки внутри, делающие эту деталь негодной и ненужной…
После обеда Тамара, надев недавно подаренные мамой шапочку и рукавички, ушла на каток. А Николай Сергеевич ещё долго ходил по своему кабинету и думал, думал… Кто виноват, что Тамара становится второй Антониной Андроновной? И кто виноват, что Антонина Андроновна оказалась такой тупой обывательницей? А где же был он, когда всё это происходило с его близкими людьми?
Трудно было внушить что-нибудь высокое и благородное Антонине Андроновне: она была человеком недалёкого ума и огромной энергии. Легче было просто отойти - пускай поступает и живёт как хочет.
И что же вышло? Он, коммунист, едет в село, потому что считает своим долгом быть на «переднем крае» - так сейчас говорят о работе в селе. И на войне он тоже был на переднем крае, всю войну на передовой позиции. И не по приказу начальства, а по приказу своей партийной совести. А его дочь только что со снисходительной улыбкой сообщила ему:
«Все люди говорят о подвигах - и все притворяются. Подвиги только в книжках бывают!»
И так уверенно в этом сообщении прозвучал голос Антонины Андроновны, что Николая Сергеевича охватила тоска.
«Подвиги бывают и в жизни», - ответил он.
Но Тамара только улыбнулась на это.
«Надо взять её с собой в село, - решил Николай Сергеевич. - Поеду, устроюсь, а потом возьму и её. Поживёт без матери… Что ж делать, не всякая мать может вырастить настоящего человека».
БАБУШКИНЫ СКАЗКИ
Первое, что сделала бабушка Устинья, поселившись в квартире Стрешневых, - это повесила в спальне икону.
Изюмка вечером увидела в углу тёмное лицо с яркими белками глаз и выбежала оттуда с криком. Зина вздрогнула и сделал кляксу в тетради.
- Ну что ты, Изюмка! - Зина обняла сестрёнку, прижавшуюся к её коленям. - Чего испугалась?
- Картинка страшная… - Изюмка показала рукой на дверь спальни.
- «Картинка»! - Бабушка сдвинула на лоб очки и опустила чулок, который штопала. - Да нешто это картинка? Это лик божьей матери, богородицы… Ох, греховодники, ничего-то они не знают!
Антон поднял голову от задачника:
- Это богова мама, да?
- Ты решай, решай, Антон, - остановила его Зина. - Когда сделаешь уроки, тогда и разговаривай.
Но тут вмешалась Изюмка:
- А у неё от головы лучики идут. Разве так бывает?
- Никогда не бывает, - ответила Зина.
- У бога всё бывает, - возразила бабушка, задетая уверенным тоном Зины: - он всё может и всё знает. Вот ты сидишь и уроки учишь, а он знает. И о чём ты сейчас думаешь - он тоже знает.
- Бабушка, - вмешалась Зина, - а он знал, как фашисты в наши дома бомбы бросали?
- А нешто не знал? Он всё, батюшка, отец небесный, видел.
Зина сердито усмехнулась:
- Вот так отец! В людей бомбы бросают, а он сидит да смотрит.
- А значит, так надо было. Испытание посылал. Пути божий неисповедимы. На всё его святая воля. А без его воли и волос не упадёт с головы! Так-то…
- Значит, и все плохие дела тоже по его воле делаются? - Зина начинала горячиться. - Вот я сейчас возьму да изобью Изюмку ни за что - значит, божья воля будет? Или дом подожгу?
- Ну, бог тебя и накажет.
- Но, бабушка, - закричала Зина, - за что же он будет меня наказывать, раз всё по его воле делается? Это нечестно. Значит, он сам решит - пусть Зина отколотит Изюмку, а потом сам же за это и накажет!
- Тьфу ты, греховодница! Согрешишь тут с вами! - Бабушка отложила чулок и встала. - Пойти к ужину сварить чего-нибудь…
А Зина, разволновавшись, глядела в учебник и никак не могла понять, что там написано.
- Ты смотри не спорь с бабушкой, - прошептал Антон Зине, - а то ещё возьмёт да уедет!
Зина мрачно взглянула в его широкие, светлые, встревоженные глаза и, ничего не ответив, снова уткнулась в книгу. Да, с бабушкой спорить нельзя. При ней все дела у них наладились. Придёшь домой из школы, а на плите уже обед варится, и в комнатах чисто, и пуговицы у ребятишек пришиты, и чулки заштопаны. И сама бабушка такая опрятная, бодрая, никогда ни на что не жалуется, как другие: то болит да другое болит. Если даже что и болит у неё, то помалкивает. Может быть, привыкла молчать, долго жила одна, а когда человек живёт один, то кому же жаловаться! И красивая у них бабушка, хоть и морщинки на лице. А чуть выйдет на улицу, так и разрумянится вся, как ягодка. Но вот дался ей этот бог! Дня не пройдёт, чтобы не поговорила бабушка про бога да про святых угодников божьих. Сначала Зина молчала, потом стала возражать, спорить…
Изюмка долго не могла привыкнуть к тёмному лицу с белыми глазами, которое глядело из угла в спальне. Она боялась спать - и Зине приходилось сидеть у её постели, пока Изюмка не заснёт. Зина повесила на спинку её кровати тёплый платок, чтобы ей не видно было иконы.
- А она меня тоже не видит? - спрашивала Изюмка.
- Нет, не видит, - успокаивала её Зина.
- А она смотрит?
- На тебя мама смотрит, а не она. Видишь нашу мамочку?
Изюмка поворачивалась к маминой фотографии. И ей казалось, что то страшное белоглазое существо в золотом венке, которое зачем-то поселилось в их тёплой уютной спаленке, боится маму. И если мама смотрит на Изюмку, то можно спать спокойно - уж мама-то её в обиду не даст никому.
Бабушка как-то нечаянно вошла в спальню и услышала этот разговор.
- Ну и чему же ты ребёнка учишь? - рассердилась она на Зину. - Нешто мать-то у вас святее богородицы была? Ну, погоди ужо, погоди! Вот бог-то тебя накажет! Ещё как накажет-то - спохватишься!
Изюмка, услышав, что бог накажет Зину, раскричалась и расплакалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29