Невесть откуда. Грузовик впереди нас подбили. Из него горохом высыпались солдаты и заняли позиции вдоль дороги. Судьба не велела, чтоб снаряд попал в нашу машину. Но что ей взбредет в голову следующий раз, судьбе?
Мы осмотрели нехитрое хозяйство семьи. Заборы тоже были из камня, и даже загоны для овец. Сказывалась нехватка дерева. Даже у кур был каменный сарай.
Крестьяне старятся быстро. Мать Славко была как бабушка, хотя он был в семье старшим, а ему не могло быть больше 25 лет. Мать взяла петуха и отошла с ним в прорезь кухни, двери не было. Вернулась она с петухом, но уже безголовым. Он еще дергался в агонии. Взяла таз и стала ощипывать петуха над тазом. И пух и перья летели в таз, пока мы беседовали, сидя на лавке, облепленные детьми как мухами. Постепенно петух стал голым.
О чем мы беседовали? Сербы имеют вечную тему для бесед, и это, нетрудно догадаться, их враги и соседи — хрваты. Говорили о планируемом хрватском наступлении. Шел 1993 год. Через два года случится действительно это наступление, а тогда хрваты только готовились. Вооружались, тренировались под руководством военных инструкторов из Германии, Австрии и Венгрии. Неспешно готовились, потому что вели войну с другой Сербской республикой — Боснийской, тот фронт был растянутым, боснийские сербы были много сильнее книнских, та республика многолюднее Книнской. Хрваты следовали правильной тактике, стремясь перебить своих противников поодиночке. Еще книнские сербы ругали в тот год президента Сербии Слободана Милошевича, утверждая, что он вошел в сговор с Западом и хочет сдать Книнскую республику хрватам. Бедный Милошевич, замученный в тюрьме в Европе.
Пришли соседи: старый мужик с музыкальным инструментом, похожим на скрипку, но только с двумя струнами. И сделан был инструмент из некрашеного дерева. Грубо. На голове мужика-музыканта была шляпа. И еще один старый мужик, но без инструмента. Молодых мужиков никто и не ожидал. Молодые все были заняты войной. Второй мужик был одет в мятый черный пиджак и галстук, ноги же его заканчивались такой же грубой обувью, как у детей, от носов этих, с позволения сказать, «ботинок» шел такой грубый шов, поверху дратвой. Мужик явно принарядился, и это было трогательно. Старался.
Петуха сунули в печь. Дети бегали в кухню и заглядывали в печь, как он там. Видно было по всему, что петухов они едят нечасто.
Между тем смеркалось, и мы перешли в дом. В кухню, поближе к петуху. За большой стол. Зажгли лампу. Водитель полковника извлек из мешка большие бутыли сливовой водки, повеселевшие крестьяне поставили на стол сыр, творог, какие-то вкусные печеные овощи, огромный лук — непременное блюдо сербского стола, свежий хлеб. Выпив, крестьянин со «скрипкой» заиграл, не снимая шляпы, а тот, что в галстуке, запел хриплым голосом. Я тогда записал, что он пел, но, как и многие мои записи и имущество, жизнь поглотила тот блокнот, а жаль. То были частушки, с русской точки зрения. Там повторялся припев, что-то о том, что Тито, потому что был хрват, во всем виноват. Что-то такое. «Тито хрват — виноват». Впрочем, прошло столько лет, точно не помню.
Масляная лампа обильно коптила. От печки было больше света, чем от лампы. В полумраке отсвечивали глаза детей. По стенам жестикулировали тени. Детям было весело. Еще отсвечивало наше оружие, так как мы и не подумали с ним расстаться, ну там поставить его в угол. Нет. В этих продуваемых ветром горах все могло случиться. Соседний хутор, мы его проезжали, был хорватский, и хотя соседи давно бежали на земли, удерживаемые хрватами, говорят, ночами хрваты совершали порой карательные экспедиции.
Подали петуха. Я взял себе намеренно костлявый кусок, пусть поедят дети. В моей офицерской казарме, когда я там ночевал, завтрак приносили крутобедрые сербские красотки, обильно надушенные, завтрак обычно состоял из содержимого банки консервов, выложенного на тарелку, огромных кусков свежего хлеба и литровой кружки отличного чая. Я питался хорошо. Если я не застревал на фронте, я обедал в солдатской столовой ягнятиной, да еще и пил вино.
Музыкант умел играть все их восточные мелодии, а у сербов от многих сотен лет жизни бок о бок с турками все мелодии восточные. Сидели мы, воины Гомера или византийского императора, завернувшие в бедную хижину родителей нашего солдата, допоздна.
От петуха мало что осталось. У детей были крепкие зубы.
Потом вместе с белой лошадью из темноты пришла сестра Славко — девочка-подросток. Ей оставили крыло петуха, и она стало жадно поедать его с печеными овощами и луком. Белая лошадь в это время стояла в каменном загоне и шумно жевала сено. Прямо из дома, из кухни пятно света падало на белую лошадь, и блестел ее глаз. Было холодно и пахло так чудесно: дымом, травой, возможно, древними камнями этой земли, политыми крестьянским потом.
Я не мог сказать об этом моим друзьям сербам, но я сидел и думал о том, что в этой войне обе стороны правы. Ибо шла война за землю — за самое дорогое, что есть у крестьянина.
Славко пошел к лошади. Вынул из солдатской сумки ломти хлеба, взятые им накануне из солдатской столовой, и стал терпеливо кормить хлебом белую лошадь. Лошадь кушала и благодарно фыркнула несколько раз. Она устала от пахоты, ей по праву полагалось за такую тяжелую работу зерно, а не сено, но и хлеб — было хорошо. Славко подумал о лошади. Он был солдат, но остался крестьянином.
Сестра Славко подняла ноги на лавку, покрыла их длинной юбкой и теперь сидела, обхватив колени, и глядела на печь, от которой исходил свет. Дрова в печи не догорели, но установился ровный такой жар, обычно предшествующий догоранию. Младшие дети, потирая глаза, исчезли в глубинах темного дома. Закричала какая-то птица или животное.
Княжевич, подхватив автомат под руку, пошел из дому. Покурить. За ним увязался и я.
— Не удержимся мы здесь, — сказал полковник, глядя не на меня, а в темноту гор. — Милошевич нас продаст.
— Не верю, — сказал я. — Я встречался с ним, у меня есть знакомые депутаты-социалисты. Милошевич серб и патриот, как он может предать вас?
— Он серб и патриот, ты прав, рус, ты прав. Но у Слободана есть избиратели, в основном это сербские крестьяне из Восточной Сербии. Они возделывают пшеницу и сливы. Они устали от войны. Блокада лишила их бензина для тракторов и сбыта продукции. Даже если ценой неимоверных усилий им удается посеять и собрать урожай, урожай некуда девать. Раньше пшеница шла за границу. Крестьяне из мамки-Сербии хотят скорейшего окончания войны. Им не наплевать, что будет с нами, но у них есть дети, и их дети ближе им, чем мы и наши дети. Слободан договаривается отдать Книнскую Краiну, хватит ему проблем с Боснийской Сербской республикой. В обмен на снятие блокады он обещал Европе не оказывать нам помощь. Без помощи мамки-Сербии мы долго не протянем…
В горах было тихо. Только ветер, было слышно, плотно втискивается в единственную улочку хутора. Втискиваясь, ветер за что-то задевал, и оно дребезжало, а когда ветер втискивался в некий узкий, невидимый желоб либо дырку, он свистел, втискиваясь.
— Я, знаешь, рус, офицер-то совсем зеленый. Я год только воюю. Мне сейчас шестьдесят два года, я ушел на пенсию в шестьдесят, так и не нюхав пороха, ну учения не считаются. Югославия ни с кем не вела войн, как ты знаешь, с конца Второй мировой. Я ушел на пенсию, уехал в родную деревню, занялся виноградниками. И тут все и началось. Нас вытребовали в армию. Никогда не думал, что мне придется воевать. Мы готовились к войне, да. Но не к гражданской войне между республиками Югославии. Так вот. Нас здесь 350 тысяч сербов, окруженных со всех сторон хорватами. Мы живем тут столетиями. Так исторически сложилось. Это наша земля… Не удержимся мы тут без помощи Сербии…
— Я думал, полковник, что только белградская прозападная интеллигенция выступает против помощи восставшим сербам диаспоры. Печально, что крестьяне в самой Сербии тоже против. Из-за бензина…
Мы помолчали, потом пошли спать.
Разбудили нас на рассвете выстрелы. Сдернув с лица полу военного пальто, я схватил автомат и выбежал из дома. Во дворе уже находились Славко, полковник Княжевич, отец и мать Славко. Только дети отсутствовали. Все прижались к забору.
— Что случилось? — спросил я полковника.
— Пытаюсь понять. — Он выглянул поверх невысокого забора. Как бы в ответ на его появление над забором несколько пуль горячо шлепнули по камням. Теперь стало понятно, что нас обстреливают. Полковник пригнулся. Славко, прислонив ствол своего карабина к плечу, сделал несколько выстрелов куда-то.
— Стреляют от овчарни, — сообщил он нам.
Мы тоже сделали несколько выстрелов по одинокому каменному сараю у въезда в деревню. Нам ответили несколькими очередями. Заржала испуганно лошадь.
Мы ответили несколькими очередями. Лошадь заржала еще сильнее и захрипела.
— Лошадь ранили, — сказал Славко. Отец побежал по двору к каменному загону, в котором поставили на ночь лошадь.
Славко, полковник и я стреляли по сараю одиночными выстрелами, но нам уже никто не отвечал. Прижимаясь к забору, мы стояли, не зная, что предпринять. Полковник выглянул поверх забора. Ответом на его появление была тишина.
— Они ушли, — сказал Славко, также выпрямившийся над забором. — Там за овчарней — ущелье. Они ушли ущельем.
— Кто они??
— Хрваты, кто еще. Кто еще здесь стреляет в сербов? Соседние хрваты, — сказал отец Славко, присоединившийся к нам. — Они убили лошадь. — Отец был спокоен, видимо, еще не понял, что семья лишилась кормилицы. Он был в шоке, потому спокоен.
Мы пошли к загону. Белая лошадь лежала на боку. Под ее мордой собралась мокрая кровь. Глаз лошади был неподвижен.
Вышла сестра Славко и стала плакать. Потом стала кричать. Сжимая худые кулачки, она кинулась к Славко.
— Зачем, зачем ты приехал?! — кричала она. — Если бы ты не приехал, она была бы жива!
Мать увела сестру Славко.
Мы стали собираться и собрались. Отец пытался вручить нам корзину с мясом белой лошади. Но мы наотрез отказались.
Факс
Мне так не хотелось уезжать! В предпоследний, как потом оказалось, день моего пребывания в горной мятежной республике я еще и не помышлял об отъезде. Мы заняли один населенный пункт, «поселок городского типа» назывался бы он в России. А на самом деле небольшой городишко N. И мы пошли искать факс. Я, Славко Кошевич и еще двое моих коллег из отряда военной полиции. Дело было в том, что я хотел передать репортаж для московской газеты «Советская Россия», с которой сотрудничал с января 1991 года. Обычный путь передачи текстов с сербских войн был таков: найти кого-то, кто едет в близлежащий венгерский город, дать ему конверт со статьей и адресом на конверте: экспресс-почта из Будапешта ходила исправно, и в неделю, а то и меньше текст мог быть на столе главного редактора Валентина Чикина. Факсовое сообщение было в те годы новым для меня и неизведанным способом передачи моих репортажей на расстояние. Сербы оказались более современными, чем я.
— Зачем посылать статью в Будапешт, можно послать факсом прямо отсюда, — сказал Славко. И мы отправились искать фирму, у которой есть факс.
Мы шли, обвешанные оружием, пыля сапогами, страшные с виду, по улочкам оккупированного нами городка с преимущественно, по-видимому, хорватским населением. И мы заходили во всякие «фирмы». Помню, что преимущественно это были все строительные фирмы. Югославы специализировались по строительству и тогда, и сейчас. Они строят по всему миру и берут недорого. Что сербы, что хорваты — суть разбитные предприимчивые южные славяне, прирожденные контрабандисты, веселые нарушители законов. И во время бойкота сербы гнали цистерны с бензином из Европы через Венгрию якобы в Грецию или Македонию по подложным документам. На самом деле до Греции, конечно, этот бензин не доезжал, а шел прямиком в баки сербских танков и бронемашин. Это я к тому, что в те годы факсы были новшеством и во Франции, а предприимчивые югославы уже вовсю их использовали. Стуча сапогами и бряцая оружием, мы заходили во всякие одноэтажные офисы фирм покоренного города и требовали факс! В третьей фирме нам повезло. Вначале страшно испугавшись нас, брутальных солдат с вонючим и грубым оружием, миловидные секретарши расслабились, как только узнали, что нам нужно.
— А, фотокопиёр! — были счастливы они. Подумать только, этим жутким оккупантам всего-то нужен был факс, передать какие-то их дикие бумаги на расстояние. Всего-то факс. Не изнасиловать нас, нежных секретарш, пришли они, не убить, не отнять собственность, но пришли с причудой — послать некий варварский текст в Москву. В варварскую Москву. Всего-то.
Нас усадили. Мы брякнули и хряпнули автоматами об пол, отчего они, все три красавицы, затрепетали. Нам предложили кофе. И принесли его, двигая у наших солдатских глаз своими гражданскими девичьими задницами, затянутыми в брюки.
Нельзя сказать, что мы остались равнодушны к девичьим задницам. На территории казармы, рядом было здание госпиталя. Госпиталь обслуживал немалый женский коллектив, и вечерами здание госпиталя было облеплено солдатами, как улей пчелами. Помимо этого, в самой казарме служили и постоянно находились там солдатки — здоровые сербские девки, часто красивые, а то и очень красивые. Красавиц в Сербии куда больше, чем во Франции, превосходящей ее по населению раз в пять. Но то все были свои девки, медсестры и солдатки, у подавляющего большинства из них были постоянные парни-солдаты. А тут в офисе чужой фирмы мимо нас сновали раздражающе пахнущие духами и, может быть, первым утренним сексом чужие молодые самки. Во всяком случае, от одной из них, принесшей нам кофе, едко тянуло утренним сексом. Поверьте мне. Только мужчины без женщин, мужчины из казармы и из тюрьмы могут нервно уловить чутким носом эту тягу от женщины, в которой несколько часов тому назад побывал мужчина. Узник или солдат вдыхает с отвращением, но все же ищет этот запах в комнатной атмосфере. Сделав прыжок вперед, на десяток лет, вспоминаю, как меня стали судить летом 2002-го в Саратовском областном суде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25