Пока я ходил в туалет и брился (там несколько полковников в подтяжках поверх военных рубах брились, как в 45 году, опасными лезвиями, наводя лезвия на ремнях, лица в мыльной пене. О, постмодерн!), крестьянин топил печку и уходил. Я возвращался, в комнате уже было тепло, и в дверях появлялась улыбающаяся солдатка. «Доручек, капитан?!»
— Ну конечно, — говорил я. — До ручек, до ручек! И до ножек!
Девки хихикали, но ничего не понимали. На пластмассовом подносе обычно было содержимое банки консервов на тарелке, чай в огромной кружке и ломти местного ароматного хлеба.
Солдатки были лучше всего, что находилось на подносе. Сербки вообще красивые исчадья. Они, работая с офицерами, еще и выпендривались, конечно. Подкрашенные губы, сладкие и едкие духи, туго затянутые ремешками талии и эти неотразимые задницы. Которые хотелось схватить руками, но было нельзя.
После каждого «доручка», если я немедленно не уезжал на фронт, меня посещали сексуальные фантазии, а проще говоря, похоть. Солдатки потом исчезали куда-то на весь день, и только ночью, если я ночевал в казарме, я слышал сквозь сон девичьи смешки, они о чем-то беседовали с часовыми, охраняющими наш офицерский второй этаж. Бывало это уже очень поздно.
Однажды вечером Славко и Йокич раздобыли где-то бутыль вина и поднялись ко мне в комнату. Запрета на распитие алкоголя в казарме для офицеров не существовало, а в солдатской запрет был. Потому мы решили выпить вино и разойтись. Получили мы бутыль поздно, а то бы выпили ее раньше, в другом месте, мало ли где. Это был первый и единственный раз, когда мы распивали алкоголь у меня в комнате, и вот к чему он привел.
У меня оказался только один стакан. Аскетический набор предметов первой необходимости австро-венгерского офицера, видимо, никогда не подразумевал хранение в келье более одного стакана. Там даже вешалка имела всего два крючка, и если ты повесил автомат, то на еще один крючок можешь повесить либо штаны, либо пиджак, либо пальто. Что до кормления, то было ясно: австро-венгерский офицер питался либо в военной кантине, либо в ресторанах под грохот канкана и оперетты «Марица».
(О мои милые Балканы! Как я вас люблю, и что я делаю в этой пресной, тонкогубой и ханжеской России?!) Славко поинтересовался у меня, где берут стаканы в офицерской казарме, если следует выпить. Я сказал, что, может быть, в туалете есть какие-то свободные стаканы, я их днем видел. Я попросил его только постараться избегнуть начальника полиции, не ходить в дальний конец коридора. Он ушел, было слышно его «бу-бу-бу-бу» и ответное «бу-бу-бу-бу» часового на лестничной площадке, затем женский низкий смех. Через некоторое время Славко вернулся с пустыми руками.
Мы не успели изругать его. Он сказал:
— Я встретил сестричку. Сейчас она все сделает.
Сестричка появилась немедля. С красным круглым подносом явилась солдатка. Я ее знал. Утром я видел их без головных уборов, порой даже с распущенными волосами. Сейчас дымчатые светлые волосы были подвернуты под сербскую пилотку с двумя хребтами… Я опознал ее как одну из утренних солдаток, приносивших мне «доручек».
— Славица! — представил солдатку Славко, пока она ставила поднос на стол.
На подносе было три стакана, открытая большая банка рыбных консервов, большая стопка белого хлеба и три груши старого урожая. Она скромно наклонила голову. И повернулась уходить. Славко удержал ее за руку.
— Вы, капитан, знакомы с ней, — сказал Славко. — А мы с ней как брат и сестра. Имена одинаковые, да и из одной местности мы. Сёла наши рядом.
— Садитесь, — сказал я, — Славица. Присаживайтесь.
Она что-то стала говорить быстро-быстро, обращаясь к Славко.
— Она ненадолго, — сказал Славко. — У нее кончается дежурство.
— Ненадолго, — согласился я. — Присаживайтесь.
Она села и сняла пилотку. Волосы хлынули вниз. Без пилотки это была здоровая полная девушка, которая раскраснелась и стеснялась. Совсем простая. В пилотке лицо выглядело тоньше.
Пытаясь представить эту ситуацию через 15 лет, я думаю, я на нее производил впечатление. Иностранный дьявол такой, хорват или немец по виду. Коротко стриженный, темные очки. Местные военные власти относились к иностранному дьяволу с большим пиететом. Особо относились. Шпион? Разведчик? Девушки и девочки — существа с огромным любопытством. Чужие, может, и не нравятся им, но волнуют. Девушек всегда волнуют чужие. И вот я был чужой. И она приходила раз через несколько дней по утрам приносить мне «доручек». Улыбалась как горничная. Чужие друг другу, мы улыбались. И так бы улыбались и улыбались, но вот случай послал человека, который знал ее и знал меня. Образовалась ситуация.
Когда среди мужчин присутствует девушка, они ведут себя иначе. Даже Йокич забыл о необходимости политкорректно поругивать хрватов и, застеснявшись, стал тем, кем он был, — молоденьким светлокожим солдатом, для солидности время от времени пытавшимся отращивать бороду, цветом ударяющую в рыжину. (Полковник Шкорич как-то поймал его в коридоре штаба. И отчитал за бороду, хотя в добровольческой армии Книнской Краiны ношение бород не запрещали. «Ты что, четник, солдат?» «Никак нет, полковник!» — испугался Йокич. «Тогда иди в подразделение к четникам со своей бородой!» — бросил Шкорич и удалился. Через час Йокич сбрил тогда бороду.) Теперь у него опять борода. Так вот, Йокич встал, уступая свое место на моей кровати солдатке, а сам сел на единственный мой табурет. Этой рокировкой он невольно посадил девушку рядом со мной, потому что я и Славко сидели на кровати. От девушки пахнуло мягкими и сладкими духами. Или это был запах шампуня? Горячей воды в казарме не было, но у солдаток всегда были чистые волосы.
— Она спрашивает, что мы празднуем, — сказал Славко.
— Ничего не празднуем. Просто пьем вино и получаем от этого удовольствие, — ответил я.
— Поскольку других удовольствий мы лишены, — добавил Славко.
— Каких лишены? — спросила девушка. Разговаривая со Славко, она должна была смотреть на меня, так как солдат сидел за мной. Спрашивающая об удовольствиях выглядела лукаво.
— Ну, например, женщин.
— Вокруг много солдат-девушек.
— Все равно вас много меньше, чем добровольцев-мужчин. На всех не хватает.
— Вы можете смотреть на нас сколько угодно. — Солдатка явно подсмеивалась над нами.
— У тебя есть парень? — спросил Славко.
— Не скажу, — сказала она.
— А Петру? Петру что, не твой парень?
— Был, — сказала она. — Уже нет… — Яркие губы, светло-серые глаза, чуть-чуть вздернутый нос. Лицо у нее было задорным, я бы сказал, насмешливо-вызывающим, хотя и простым.
— Ты непостоянная девушка, — отметил Славко. — Раз ты свободна, давай гулять со мной?
— У нас не получится, — сказала она. — Я знаю тебя с того времени, как ты под столом не сгибаясь проходил. Ха-ха, какой смысл с тобой встречаться…
— Скажите, дядя Эдуард, — начал Йокич (он называл меня «дядя Эдуард», и никто меня больше так не называл долгое время, пока через десять лет я не попал в лагерь, где меня вдруг стал так же называть молодой парень-таджик), — дядя Эдуард, как называется такой строй, когда у одной женщины много мужей? Когда у одного мужчины много жен, я знаю, что это называется «полигамия», а когда у женщины много мужей?
— Также «полигамия».
— Йокич мечтает стать одним из твоих нескольких мужей, — засмеялся Славко.
— Молодой еще, — Славица улыбнулась. — «Полигамия»… А что, много мужчин, все работают, а женщина себе сидит, ручки на груди скрестила.
Мы все расхохотались.
— Но зато детей сколько придется нарожать от нескольких мужей, — заметил я.
— Я бы не хотела, — сказала она неожиданно. — Рожать надо от одного, от самого любимого.
Все были согласны. Все против полигамии. Что там можно было добавить. Однако молодым солдатам было тяжело без женщин. В гарнизоне был случай группового изнасилования. Правда, девушка, подвергшаяся насилию, не принадлежала к гарнизону. У нескольких девушек была репутация легкодоступных. Солдаты имели их где могли. Однажды мы, неразлучная троица — Славко, Йокич и я, шли вечером в казарму. Мы возвращались от буфетчика, тот угостил нас вином. Были сумерки, но еще не темно. За госпиталем, у складов, подальше от чужих глаз, солдат со спущенными штанами стоя употреблял девку. В сумерках светился девичий зад и ноги. Пара тихо постанывала. Мы прошли от них в нескольких шагах, пожелав им горячей случки. Они оба захихикали. Мы прошли уже несколько десятков шагов, когда услышали стон солдата, возвещающий о том, что он закончил свою работу. Простонав, солдат затем проявил себя джентльменом.
— Кто-нибудь хочет меня сменить? — предложил он из темноты. — Она не против.
Девушка засмеялась.
— Идите! — сказал я солдатам. Они не пошли. Йокич был наверняка девственником, а Славко не пошел из солидарности со мной.
Мы разлили остатки вина. Замолчали.
— Можно вас, капитан, на минуту? — Славко вывел меня за дверь и зашептал: — Я с ней договорился. Она вам даст, капитан, она добрая девочка. Всем дает, если ей нравится.
— А может, я ей не нравлюсь.
— Нравитесь. Она сказала: «Я боюсь, он страшный, как хорват. Но дам». Сейчас она выйдет с нами, потом вернется к вам одна.
Солдаты и солдатка быстро заторопились и ушли. Я убрал стаканы, выключил свет и, не раздеваясь, в ботинках лег на свою железную койку. На спину. Вспомнил свою неверную жену в Париже.
Она вошла не стучась. Дверь я оставил незапертой. Встала у двери. Я встал с кровати, взял ее за руку и погладил ее ладонь. Ладонь была горячая. Это была единственная ласка, которой мы обменялись. Она подошла к столу. Встала ко мне спиной и нагнулась. Таким образом давая понять, откуда я должен ее брать. Сзади. Сама расстегнула пояс на армейских брюках. Брюки упали на пол. Обнажился полный девичий зад. Тут я понял, как давно не имел женщины. У меня дрожали руки. Я схватил ее за оказавшиеся прохладными половинки попы, вставил ей сзади в щель и попал сразу, потому что щель была разработанная. Подумав «разработанная», я сразу стал спокоен. Потому что она была добрая девочка и давала всем, а раз всем, значит, и мне. Славко договаривался с ней, мне ничего не нужно было ей говорить, да она бы ничего и не поняла.
Потому мы тихо рычали и постанывали. Я щупал время от времени ее крупные сиськи и ляжки. То, чем мы занимались, было не стыдно, не порочно и очень необходимо нам двоим. Она переминалась на ногах, подрагивая на них, как бы находясь в ознобе.
Она согласилась удовлетворить мою нужду в женщине. Она приняла в себя меня, иностранца. И оттого, что у нее доброе сердце, и оттого, что ей было любопытно принять в свое лоно иностранного мужика в таких нерискованных обстоятельствах. Совершенно безопасно. Я оставил в ней мое семя. Один раз. И второй. Уже лежа на ней.
Больше она не приходила. А я не просил. Я видел ее после несколько раз. Каждый раз мы хитро улыбались друг другу. Мы-то знали, в чем дело.
В шкуре Че
Однажды мне пришлось почувствовать себя Че Геварой. Целый день я пробыл в его шкуре.
Дело было так. С разведотрядом я отправился в сторону Петрова моря, так назывался один из глубоких заливов Адриатики, врезавшийся таким себе фьордом в земли Далмации. Стояла весна 93-го. Шли мы из Республики Книнская Краiна, с ее западных рубежей. А там у Петрова моря у республики находился передовой форпост. Где-то у меня были фотографии того похода: цветные, яркие. Но во-первых, на фотографиях меня нет, есть только солдаты, с которыми я делил тяготы этого перехода. Во-вторых, я эти фотографии затерял. При такой неспокойной жизни, как моя, не потерять бы голову до срока, не то что фотографии или тексты. Догадываюсь, что фотографии сгинули в «cave», т. е. в подвале флигеля моего друга Мишеля Бидо в Париже. Когда Мишель уехал в Таиланд и после трех месяцев не объявился, его сын сдал флигель бывшему сержанту Иностранного легиона. Эта тупая военщина, сержант, стал растапливать камин книгами и рукописями. В первую очередь в огонь полетели мои тексты, так как были на незнакомом языке. За ними последовали книги и, видимо, фотографии… Мишель — ярый путешественник. Он объездил всю Индию на мотоцикле. На Мишеля я не сержусь. Что взять с лунатика, а вот эта сука из Легиона… Короче, канули мои фотографии того похода.
Мы не только шли через горы, мы еще несли им боеприпасы. Бойцы сидели там, в укреплении из камней. Говорят, оттуда видна Италия, что не так уж и удивительно, если учесть, что Адриатика в этом месте узкая — километров двести. Мы несли им боеприпасы, и если на мою долю пришелся символический рюкзак с несколькими минами для миномета («мино-басач» по-сербски), то сербские бойцы были нагружены, как крестьянские волы при уборке урожая. Тоже минами и патронами. Мы останавливались пару раз перекусить в пути, но на самом деле спешили, потому что должны были попасть на форпост до наступления темноты. Ночью мы не смогли бы передвигаться. В путь мы отправились с рассветом.
С нами шел проводник — тощий высокий пацаненок четырнадцати лет. У него был, как у взрослого, автомат, одет он был в короткие ему камуфляжные брюки. На голове — черная шапочка. Проводник был строгий, неразговорчивый и шел быстро. Еще с нами шла девушка.
Горы в тех местах очень красивые в это время года. Цвел орешник и другие, неизвестные мне плодовые деревья. Цвели и все неплодовые, потому что весна. Восхитительно пахла вся эта зеленая масса. И чем больше мы удалялись от наших позиций, тем меньше оставалось признаков войны. Дело в том, что фронта как такового в этих безлюдных горах не было. Территорию контролировала Республика Сербская, никаких городов и даже городков там не имелось. Хорваты имели там, ближе к побережью, гарнизоны в нескольких селах, но сидели они тихо и не высовывались.
Когда удушье началось, я даже не понял, что началось. Я только понял, что мне тяжело идти, тяжелее, чем ранним утром. Но так как приступов у меня не было с 1990 года, я отнес свой сбой энергии на счет усталости. Все-таки рюкзак с минами — это не рюкзак с одеждой и продовольствием. Хотя мне дали самый небольшой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25