Даниель смотрел на картины не отрываясь. Отчасти потому, что вид графа Эпсомского внушал ему грусть, отчасти потому, что слишком много времени провёл с Лейбницем, а тот часто говорил о таких картинах в связи с Божественным разумением. На одном холсте, словно бы с одной точки зрения, живописец изобразил различные стычки, прорывы, кавалерийские атаки и гибель нескольких главных участников, которые на самом деле происходили в разное время и в разных местах. И это была не единственная вольность в обращении с пространством и временем: подведение подкопа под бастион, взрыв и последующий штурм художник тоже нарисовал так, словно они происходили одновременно. Эти сцены располагались рядом, подобно заспиртованным личинкам в собрании Королевского общества, пребывая в одном времени, но так, что, скользя по ним взглядом, можно было представить себе весь ход событий. Батальное полотно, разумеется, было не одно, а в окружении других картин, вынесенных из дома ранее; его восприятие дополнялось другими сценами, которые Комстоки видели на своём веку и сочли достойным запечатления. Сейчас все они перемешались по скорбному поводу. Однако видеть падение Серебряных Комстоков в обрамлении стольких моментов их истории было не так страшно, чем если бы оно происходило само по себе, одинокое во времени и пространстве.

Граф Эпсомский повернул голову и взглянул через Пиккадилли на своего Золотого родича, однако чувств никаких не выказал. Даниель вжался в спинку сиденья, надеясь, что его скроет мрак. Джон Комсток показался ему почти умиротворённым. Поди плохо жить в Эпсоме, каждый день охотиться на лис и ловить рыбу? Так сказал себе Даниель – однако позже скорбное, осунувшееся лицо графа вставало перед его глазами в самые неподходящие минуты.
– Не глупите, Даниель, из-за того, что вы увидели его лицо, – сказал Роджер. – Этот человек вел кавалерийские атаки против парламентских пехотинцев. Видите эту кошмарную мазню: двоюродный дед Комстока вместе с друзьями преследует лису? Замените лису голодным йоменом, безоружным и одиноким, и вы поймёте, что делал Джон Комсток во время Гражданской войны.
– Знаю, – отвечал Даниель. – И всё же он и его семья мне милее герцога Ганфлитского с его семейством.
– Джона Комстока надо было убрать и войну проиграть, прежде чем случилось бы всё остальное, – сказал Роджер. – Что до Англси и его отродья, я люблю их не больше вашего. Не беспокойтесь из-за них. Радуйтесь своему торжеству и своей любовнице. Англси предоставьте мне.
Затем в Уайт-холл, где различные Болструды, Уотерхаузы и другие смотрели, как король подписывает декларацию религиозной терпимости. Составленный Уилкинсом, этот документ давал свободу вероисповедания всем . Версия, которую сейчас подписывал король, была сильно урезана: она исключала крайних еретиков, таких, как ариан, не признающих Троицу. Тем не менее это был достойный повод поднять в память Джона Уилкинса несколько кружек в нескольких тавернах на Друри-Лейн. Якобы любовница Даниеля сопровождала его на всех этапах эпохального загула, который завершился в театре у Роджера, в одном из помещений за сценой, где по чистой случайности оказалась кровать.
– Кто здесь изготавливает колбасы? – удивился Даниель. Тесс зашлась от хохота. Девушка как раз стягивала с него штаны.
– А у тебя очень даже хорошенькая колбаска, – выговорила она наконец.
– Я бы сказал, что это твоя работа, – возразил Даниель и (поскольку искомая часть тела была теперь на виду) добавил: – Хотя я не вижу в нём ничего хорошенького.
– Оба раза мимо! – Тесс протянула руку и схватила предмет их разговора. Даниель ойкнул. Тесс потянула. Даниель вскрикнул и шагнул к ней.
– Ах, так он всё-таки растёт из тебя . Значит, ты сам за него в ответе, и нечего валить всё на бедных девушек. Что до хорошенького… – Она ослабила хватку и, держа Даниелево хозяйство на ладони, всмотрелась внимательнее. – Ты просто не видел гадких, так ведь?
– Меня учили считать, что все они гадкие .
– Может, и так – это всё метафизика, верно? Но поверь, одни гаже других. Вот почему мы держим здесь кишки для колбас.
Затем она проделала нечто поразительное с десятью дюймами завязанной на конце бараньей кишки. Не то чтобы Даниелю нужны были десять дюймов, однако Тесс не поскупилась на кишку, может быть, желая сделать ему комплимент.
– Значит ли это, что соития на самом деле не происходит? – с надеждой спросил Даниель. – Раз я с тобой не соприкасаюсь? – На самом деле он с ней соприкасался, и не в одном месте, а она – с ним. Однако в самом главном месте он соприкасался только с бараньей кишкой.
– Твои братья по вере часто задают такой вопрос, – сказала Тесс. – Так же часто, как разговаривают во время этого дела.
– А ты что отвечаешь?
– Отвечаю: не соприкасаемся и не любимся, если тебе так спокойнее. Хотя, когда всё будет позади, тебе придется объяснить своему Творцу, зачем ты сношался с дохлым бараном.
– Ты меня смешишь! – воскликнул Даниель. – Больно ведь!
– Чего тут смешного? Я говорю правду. Тоже мне скажешь – больно!
Даниель понял, что она права. Слово «больно» совсем не передавало его ощущений.
Когда ближе к следующему полудню он проснулся на той же самой кровати, Тесс рядом не было. Она оставила записку. (Кто бы подумал, что она грамотная? Впрочем, ей же приходится читать роли.)
Даниель!
Попозже снова займёмся изготовлением колбас. Мне надо играть. Да, ты, верно, запамятовал, что я – актриса.
Вчера я работала: изображала твою любовницу. Роль была трудная, потому что скучная. Однако теперь это факт, не фарс, и мне больше не придется актёрствовать, что куда легче. И поскольку я больше не играю твою любовницу в профессиональном качестве, твой друг Роджер Комсток больше не будет выплачивать мне вознаграждение. А раз я теперь на самом деле твоя любовница, уместны были бы маленькие подарочки. Прости мою прямоту. Джентльмены знают, как принято, пуритане нуждаются в руководстве.
P.S. Тебе потребуются наставления в актёрском ремесле. Охотно помогу.
Даниель некоторое время ходил по комнате, сперва собирая одежду, затем пытаясь надеть её в правильной последовательности. Справившись, он пробрался между декорациями и реквизитом на подмостки. Театр был пуст, только несколько актёров дремали на скамьях. Даниель обрёл своё место: он – лицедей, хотя никогда не будет играть на сцене и должен придумывать реплики экспромтом.
Он ясно видел будущую роль: видный диссидент, по совпадению известный учёный, член Королевского общества. До последнего времени Даниель не счёл бы её трудной, поскольку она была очень близка к жизни. Однако все его иллюзии касательно собственной праведности умерли с Дрейком и сгорели с Тесс. Он воображал себя натурфилософом, но понял, что бессилен тягаться с Исааком, Гуком и Лейбницем. Что до роли, которую сочинил для него Роджер Комсток, она представлялась весьма заманчивой. Что ж, может, ему, как и Тесс, будет даже лучше.
Так думал Даниель в то утро 1673 года. Однако последствия были настолько же недоступны его уму, как дифференциальное исчисление – уму Мейфлауэр Хам. Он не мог предвидеть, что карьера актёра на лондонской сцене продлится двадцать пять лет, а если бы и предвидел, никогда не предположил бы, что сорок лет спустя его вызовут на бис.

На «Минерве», залив Кейп-Код, Массачусетс


Ноябрь, 1713 г.

Чёрная борода охотится за ним! Даниель провёл день в страхе до того, как это узнал; теперь самое время оцепенеть от ужаса. Однако он спокоен. Отчасти потому, что врач больше его не штопает – всё перемена к лучшему. Отчасти потому, что во время операции он потерял немного крови и выпил немного рома. Впрочем, это механическое объяснение. Что бы ни говорил Даниель Терпи-Смиренно перед отъездом из Бостона о свободной воле и всём прочем, не хочется верить, что его поступками управляет баланс телесных гуморов. Нет, Даниель в хорошем расположении духа (во всяком случае, после часа или двух отдыха), поскольку картина начала обретать смысл. Пусть даже смутный. Боль пугает его, смерть – не особенно (он никогда не рассчитывал дожить до таких лет!), но вот хаос и чувство, что мир не подчиняется разумным законам, приводят его в состояние животного ужаса собаки, которую режут живьём, а она не понимает зачем. Закатившееся глаза связанных, заключённых в намордники псов всегда были для него мерилом страха.
– Уже вышли прогуляться, доктор?
Даппа, очевидно, узнал его по звуку шагов и стуку палки – последние полчаса он не отрываясь смотрит в подзорную трубу.
– Что столь примечательного в той шхуне, мистер Даппа? Помимо того, что на ней полно убийц.
– Мы с капитаном поспорили. Я говорю, что это фламандка, лёгкая и увальчивая. Ван Крюйк видит в её оснастке свидетельства обратного.
– «Легкая» означает малую осадку, то есть она прыгает на волнах, как пробка, – что, полагаю, полезно для фламандцев и пиратов равно, ибо тем и другим приходится входить в мелкие бухточки.
– Пока все ваши замечания справедливы.
– В таком случае «увальчивая», вероятно, означает, что из-за малости киля ветер смешает её вбок, когда она идёт в бейдевинд – как сейчас.
– И как мы, доктор.
– «Минерва», полагаю, имеет тот же недостаток…
Такой поклёп заставляет Даппу оторвать от глаза подзорную трубу.
– С чего вы взяли?
– Все амстердамские корабли по необходимости имеют плоское днище, разве нет? Чтобы войти в Эйсселмер…
– «Минерва» построена на малабарском побережье.
– Мистер Даппа!
– Я не насмехаюсь над вами, доктор. Истинная правда. Я при этом присутствовал.
– Но как…
– Сейчас неподходящее время, чтобы излагать всю повесть, – замечает Даппа. – Довольно сказать, что она не увальчива. Её кажущийся курс очень близок к истинному .
– И вы хотите знать, относится ли то же самое к шхуне, – говорит Даниель. – С весьма похожей задачей сталкивается астроном, желающий установить истинную траекторию кометы, в то время как Земля под ним мчит по орбите и вертится вкруг своей оси.
– Теперь мой черед спросить, не насмехаетесь ли вы надо мной, доктор.
– Вода подобна небесному эфиру; то и другое – жидкая среда, в которой движутся тела. Кейп-Код подобен далёкой неподвижной звезде. Взяв азимут на церковный шпиль в Провинстауне, на гору южнее и на торчащую из воды мачту вон того затонувшего судёнышка, а затем, проведя некоторые тригонометрические вычисления, мы можем определить нашу позицию и, соединяя одну точку с другой, прочертить траекторию. Шхуна в таком случае подобна комете, что движется в эфире; измеряя угол, который она составляет с нами, с церковным шпилем и так далее, мы можем определить её истинный курс, сопоставить с кажущимся и легко понять, увальчива она или нет.
– Сколько это займёт?
– Если вы сделаете замеры и дадите мне спокойно провести вычисление, я дам ответ примерно через полчаса.
– Тогда приступим немедленно, – сказал Даппа.
Прокладывая курс на старой карте в кают-компании, Даниель понимает, почему вопрос так важен. Чтобы выйти из залива Кейп-Код, они должны обогнуть самую северную точку полуострова – мыс Рейс. Он от них к северо-востоку. Ветер последние несколько часов – норд-вест-тень-норд, «Минерва» может идти шесть румбов к ветру В картушке компаса – тридцать два румба

, то есть еле-еле держит северо-восточный курс. Короче, не будь пиратов, она в течение часа обогнула бы мыс Рейс.
Однако два пиратских корабля идут параллельным курсом, примерно как раньше шхуна и кеч. С наветренной стороны (то есть примерно к северо-западу от «Минервы») – большой шлюп, флагман Тича, имеющий в этих обстоятельствах полную свободу движений. Это ходкий, манёвренный, хорошо вооружённый корабль, способный держать четыре румба к ветру; он далеко к северу и не рискует сесть на мель возле мыса Рейс. Шхуна – с подветренной стороны между ними и мысом. Она тоже может держать четыре румба к ветру, то есть способна перехватить «Минерву» и взять её на абордаж раньше, чем та выйдет в открытый океан. Если всё так, «Минерве» стоит повернуться к ветру кормой, разделаться со шхуной, затем привестись к ветру (желательно не налетев до того на мель) и атаковать шлюп.
Однако если Даппа прав и шхуна увальчива, всё иначе, чем представляется. Ветер будет сносить её вбок, прочь от «Минервы» и ближе к мысу; чтобы не сесть на мель, ей придется сменить курс и прекратить погоню. Коли так, «Минерве» лучше и дальше идти в бейдевинд, выжидая, пока шлюп Тича сделает первый шаг.
Это всё вопрос арифметики – той самой арифметики, над которой, вероятно, корпит сейчас в Гринвичской обсерватории королевский астроном Флемстид, силясь доказать, что сэр Исаак неверно рассчитал орбиту Луны. Только здесь «Минерва» – Земля, шхуна – Луна, а неподвижный Бостон, без сомнения, центр Вселенной. Даниель проводит исключительно приятные полчаса, переводя аккуратные замеры Даппы в синусы, косинусы, конические сечения и производные. Приятные, потому что упорядоченность изгоняет страх. И ещё потому, что он в увлечении забывает про тянущие, пульсирующие швы.
– Даппа прав. Шхуну сносит под ветер; скоро она либо повернет, либо сядет на мель, – объявляет он ван Крюйку на юте.
Ван Крюйк раз, другой, третий пыхтит трубочкой, кивает и что-то бормочет по-голландски. Боцманы и вестовые разносят его волю по палубам корабля. «Минерва» забывает про шхуну и направляет все силы на предстоящий бой со шлюпом.
Ещё через полчаса увальчивая шхуна доставляет им повод повеселиться: она и впрямь садится на мель у самого окончания Трескового мыса. Позор, разумеется, но не то чтоб совсем неслыханный. Английские пираты в Массачусетсе всего несколько дней и не обязаны знать назубок все местные мели. Шкипер решил, что безопаснее сесть на мель и после с неё сняться, чем выйти из боя и отвечать перед Тичем.
Ван Крюйк немедленно приказывает взять курс вест-тень-зюйд, как если бы решил возвращаться в Бостон. Он намерен зайти Тичу в корму и дать по шлюпу продольный бортовой залп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51