Разве нет людей поблизости?
Разве заплесневели они в этих двухэтажных новых домах? Или у них всегда
было все хорошо? Или никогда не было слез, расстройства, крика по самым
простым делам, которые для них самих не простые и не так сладкие? Ну
проснитесь же, вы! Да сколько можно заглушать свои потребности!
Так, путаясь во мху, начинающем звенеть своей свежестью и от
наступания ногой зелено пахнуть, дошла к могилкам. Было уже, кажется,
темно, хотя свет мягко лился и лился с не уходящего на покой неба.
Вдалеке, в поселке, вспыхнули огни, ветер хлестко прошелся между поднятых
на жерди ящиков... Усопли, затихли. Были такими, как она. И затихли.
Жизнь, жизнь! Бежали, падали и, наконец, усопли, затихли! Ни оскорблений,
ни оправданий, что не справились с делом... Видите ли, так уж постарались
о_н_и_! Нашел повод послать на лесозаготовки. Добился, чтобы и поварихе
сто процентов дали заработка. В руки счастье привалило... А ее приспичило!
Время - делу, потехе - час. "Или в другой раз тебе не было бы желания? На
что он тебе был, Акишиев-то, ежели за него такая баба, как Машка,
ухватилась? Ну не Машка - Клавка! До меня, думаешь, не доходит? А теперь
оправдывайся перед твоей матерью - не подсобил... Не понимаешь ты, дева,
что мать твоя как стала после войны вдовой, так и не видала лишней
копейки, все бедовала с вами... Не виновата ведь она, что жизнь так
завернулась и родственник с войны не вернулся".
"А вам, - шептала она, гладя ящики, прикладываясь холодной щекой к
жердям, - вам ни оскорблений, ни трепетного дыма и тумана... Не звенит
струна в тумане... Какие же надежды? Нет, не вам, а мне? Какие? Вы лежите,
спите и спите. А нам жить и мучиться..."
Потом она нашла свой русский холмик.
Из тысяч холмиков она бы нашла его, если бы даже ей крепко завязали
глаза и если бы спутали веревками руки и ноги. Она прикатилась бы к нему,
этому небольшому холмику русскому...
Долго она плакала на этом увядшем уже, каменеющем от ледяных струй
ветра холмике. Санечка, Саня! А ничего, Санечка! Я - ничего! Только вот
ты... Зачем же так-то? Все, все, Саня, еще неизведано было тобой, еще
столько было жизни впереди, и вдруг погасло окно, и вдруг темь навалилась!
Удаль твоя, родненький, была такой большой - не обнимешь дары твои
царские! Все осталось от тебя, хотя ты здесь мало прожил. Все осталось. И
черная, и светлохвойная тайга, и купальницы, и ромашки... Шумят и сосны,
которые ты не дал порубить им, Григорьевым разным... А ты - лежишь! Тихо
как без тебя! Сладкий мой, любимый! И ничего я тебе не дала - ни радости,
ни счастья! Прощай! Прощай! Я тебе летом буду присылать и горицвет, и
сон-траву... Прощай! Будет у тебя цвести на могилке все самые красивые
цветочки, все самое живое... Я ведь не по своей воле уеду!
И так еще много причитала, и так еще стояла, как тополь, и женские
цветки ее здесь, в этой жуткой тишине полуночи, полудня рождали новые
дерева, и дерева эти, полные тревоги и добра, ползли по буграм к речке
Сур, и корни их цеплялись тревожно в мерзлую, такую, оказывается, глухую
землю...

...Уже на второй день Акишиев выздоровел!
Такой оказался здоровяк!
Вернулся с кордона он от Михайлыча, бородатого лесника.
Акишиев вроде и не лежал совсем недавно без памяти, будто и не было
того, что Нюша его подобрала у канавы, где застряло бревно и где он это
бревно ворочал, да, видать, неловко бревно соскочило и что-то произошло
нехорошее. Акишиев не давался Мокрушину, - тот же, неподалеку вызволявший
бревна, прибежал, схватил, как младенца, Сашку и отпер к этому Михайлычу.
Вся бригада, до того прибитая таким неожиданным исходом (они в теплой
землянке отсиживались, а он, Акишиев, вкалывал за всех), когда он
вернулся, радовались. Вина их перед ним угодничала, и первым в этом
преуспевал Иннокентий Григорьев.
Бревно, которое вытаскивал Акишиев через канаву, - вода в ней к тому
времени спала, и пришлось бревна последние тоском таскать, - было одним из
последних. Теперь оно было тоже связано в плоты, и Григорьев хозяйничал,
покрикивая на людей уже у связанных плотов.
До бревнышка вызволили лес прошлогодний, который Григорьев, попросту
говоря, тогда загубил. Повалить повалил, а на место не доставил, Акишиев
же, видишь, сумел все сделать честь по чести...
С богом решили теперь гнать плоты к поселку. Иннокентий по части
вывода плотов на большую воду был мастак. Акишиев согласился с тем, чтобы
ему вести их в совхоз. Сказал, чтобы ехали.
Оставался он здесь с Нюшей и Мокрушиным.
Собственно, Мокрушин сам напросился остаться, хотя в поселке тоже
хотелось ему побывать, гульнуть, и то еще да се... Мокрушин был мужик,
однако, совестливый. Первым он догадался, что Акишиеву понадобится, может,
его плечо: боек-то боек бригадир, но не настолько, чтобы самому с собой
справиться. Мокрушин решил остаться в помощниках...
Плоты Иннокентий Григорьев вывел из последней заводи и в самом деле
мастерски. Сур уже успокоился, воды его посветлели, берега были сухие,
плескался он внутри тихо и покойно, но еще был упругий, подхватил плоты,
поднял на свою холодную спину и понес: к поселку, к океану, как несет и
несет все, построенное человеком, а так же вырванное с корнем природой...
И ловок Иннокентий был в те минуты! Лицо его раскраснелось, весь он
радовался. Стоял впереди, на самом первом плоту, и ему махали они трое,
оставшиеся на берегу до нового их приезда...
Когда скрылись за поворотом, Акишиев пошел, чуть прихрамывая, к себе.
А эта Борода, Мокрушин, увидав, что Нюша увязалась за ним, оставил их
стыдливо наедине и пошел вглубь, от воды...
Нюша ничего не замечала, она так радовалась, что видит Акишиева в
добром здравии, что невольно можно было подумать: и глупая ты девка!
Заслепило что-то твои глаза, чего ты?
Они зашли в густую прошлогоднюю траву, и Акишиев, сорвав травинку,
взял ее в рот, как папиросу. Нюша глядела на него не отрываясь, он это
заметил, он видел ее голые руки, видел будто всю - молодую,
радостно-растревоженную. Она остановилась у разлапистой громадной сосны,
как могла обняла ее и уткнулась головой в пахучий бок, откуда живьем била
желтая смола.
- Я так, Саша, напугалась, - сказала она. - И так теперь рада... -
Счастливо рассмеялась. - Я вас, Саша, все равно люблю...
- Не надо, Нюшенька... Сердце мое не разрывай...
- Не буду больше, Саша. Только любить тебя мне никто не запретит.
- И ладно... И ладно, Нюша! - Акишиев опустил низко голову. - Все
это, Нюша, так длинно и нескладно... Думаешь так, а выходит по-иному...
- Никто, Сашенька, меня не заставит по-другому о тебе думать. Я люблю
тебя... Не боюсь ничего... Для тебя ничего не жалко... Ты слышишь?
- Да, Нюша... Пойдем... Не надо...
- Ты ничего не бойся... Я тебя упрекать не стану...
- Идем, Нюша... Гляди, там этот бородатый леший заждался... Гляди,
уже стучит, за дело принялся...
- Я тебя не пущу с ним работать... Ты должен отойти, хоть несколько
дней.
- Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?

...Вездеходчик Крикун, высланный ей на помощь Иваном Подобедом с
самыми добрыми намерениями, встретил ее на пустыре, где ненцы убивали
обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни рогов,
белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде кричала и стонала
речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у
самого берега, переступив последние, недавно снятые с нежных убитых тут
животных рога, и вздернула руки кверху. Она долго бессвязно говорила,
бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: "Катунь, Катунь
- свирепая река! - выговаривала Нюша. - Поет она таинственные мифы о том,
как шли воинственные скифы, - они топтали эти берега! И Чингисхана
сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и черный дым летел за
перевалы к стоянкам светлых русских деревень..."
- Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. -
Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!
Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный
воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом,
тяжело, и глухо била в груди боль.
- Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела
особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда
разбрызжется последними, умирающими звуками.
- Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли
ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле - луговинам,
болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел,
и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою
руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в
темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
- Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? - зашептал Крикун, жадно
целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем ты так?
Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ,
мокрую кофту, ее грязные ботинки.
- А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. - Я-то ведь
порочная!
- Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...
Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на
кровать, пытаясь ее раздеть.
- Я сама, - сказала она.
- Ну вот и добре... Вот и хорошо...
- Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу
позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я,
как река, сама по себе...
- Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что
было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...
- А что было, Крикун? - Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои
девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
- Что было, говорю, сплыло, - жестче обычного сказал Крикун, торопясь
тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
- Нет, ты мне скажи, что было!
- А что бывает между бабой и мужиком? - Крикун хихикнул, пытаясь
приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую
родинку на правом плече. - Смотри, какая она занятная? - Он потянулся,
чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
Нюша оттолкнула его.
- Не смей! Я Сане даже не разрешила!
- Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила!
- Балуясь, он хотел ее повалить.
Она его опять резко оттолкнула.
- Да ты человек или нет? - зашептал он. - Или железная какая? Я же
тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю...
- Уйди! "Саня, Саня!" Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все,
все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! - Она
торопливо одевалась. - "Саня!" Да ты что? Он - не тронул меня! Пальцем не
тронул!
- Ври! Пальцем он ее не тронул!
- Он святой! Слышишь, Крикун, святой!

16
- Ты откуда такой взялся? - Мокрушин большой, нечесанный, с
любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
- А оттуда от самого! - Зло вгрызался в землю, дальше уходя,
пробиваясь к озеру.
- От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
- А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
- Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? - Мокрушин гудел
по-доброму.
- Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону
счастье завернуть. - Сашка Акишиев ни разу не передохнул, все рубил и
рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина, но симпатия к нему
звучала в его шутливо-серьезных словах. Он понял, что этот лохматый,
небритый человек - его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не
такой и несчастливый человек, вот теперь же опустится в сырую щель,
пробиваемую к озеру, и пересиливая все в себе тяжелое, грубое, что
породила в нем нелегкая его жизнь, будет с удовольствием выворачивать
комья мерзлого грунта.
Так и случилось. Мокрушин, перекрестив богов и матерей, отцов и
дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел, пошел, как экскаватор
выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался у них.
Уже друзьями, единомышленниками, злыми и непрощающими других, тех, что
остались там, они вышли из своих щелей и упали в траву. Было
солнечно-сказочно, теплынь, разыгравшаяся вдруг, присела на всю эту
болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой порывчатой духотой,
входившей в их жадные приуставшие тела.
- А парень ты ничего, - хрипло сказал Мокрушин. - Ничего! С тобой,
как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
- Да и ты, брат, ничего, понятливый.
- Я-то привычный к разумению. - Мокрушин собирался закурить,
оглянувшись как-то растерянно вокруг, махнул рукой и спрятал опять
сигаретку. - Детство-то мое здесь, неподалеку прошло... что к чему
понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
- Как можно скорее.
- Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
- Убежит.
- Да-а...

Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату
и опустился в щель.
Мокрушин еще немного полежал.
- На пуп рвешь, - сказал нехотя он.
- Ничего, он давно уже порван. - Акишиев засмеялся.
- Ну и дурень, гордись! - Мокрушин уже медленнее, без той давней
охоты, опустился в свое логово и, поработав немного, заговорил. Отец у
него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей
семьей. Каждый идущий в лес предъявлял документ, выданный на право
заготовки дров, ягод, сена.
- При случае-то, - крикнул и Акишиев, - и у нас тоже скоро находили
всякого нарушителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10