5
Нюшу взяла к себе учительница Ротовская. На улице к тому времени
похолодало, а Нюша так и сидела на своей березовой скамеечке. Ротовская
шла из школы, сразу поняла, в чем дело, и не насильно, однако ловко
уговорила ее, достойную изумления, - так и сказала, покинуть это всеобщее
место обозрения.
- Они думают, что я _е_г_о_ отравила, - уже согревшись, но так и сидя
неподвижно, говорила Нюша.
- Успокойтесь, голубушка, успокойтесь. Душа меру должна знать.
Давайте я помогу вам раздеться... Давайте, давайте! Будем пить чай.
Нате-ка!
- Неужели они все думают, что я его отравила?
- Теперь не суть важно это, Нюша.
- Почему они думают, что я его отравила?
- Малая искра города поджигает, а сама прежде всех помирает. Пусть
их. Все станет на место. Вы же на самом деле не травили его?
- Вы что! Я же его любила! Я Сашеньку любила.
- Вы любили, а они захватывали, перехватывали, занимали, забывали!
- Но он был мой! Мой! Мой!
- К сожалению, Нюша, он был не только ваш. А с чужого воза и посреди
болота сведут.
- Неужели вы не понимаете, что я его любила?
- Я вас прекрасно понимаю, но вам надо считаться не только с моим
мнением.
- Я не хочу считаться ни с кем. Я его любила, и он был мой.
- И прекрасно. Пейте. Сколько вам положить сахару?
Нюша, зябко ежась, стала безразлично мешать ложечкой в своей
наполненной чашке. На дворе было по-прежнему светло, и она представляла,
как Сашеньку теперь заново хоронят. Она не боялась ничего, потому что
ничего злого не сделала. Она была уверена, что Сашенька помер случайно, по
ошибке; вместо него должен был умереть кто-то другой - Иннокентий
Григорьев или Николай Метляев, только не Сашенька, такой большой, сильный,
могучий и жизнерадостный. И когда ее вызывали к следователю, она примерно
об этом говорила, повергая в уныние молодого, с недавней студенческой
скамьи лейтенанта.
Следователь пришел тоже прямо от могилки и допрашивал ее в последний
раз. Опять о том же самом - как она в тот вечер готовила, что было на
первое, что на второе, что на третье. Ну какое вечером первое? Тогда она,
помнится, сготовила мясо с рожками, и был еще чай. Едоков у нее числилось
девять человек, восемь из них поели, не ужинал лишь Григорьев, а все
остальные поужинали, сидели все вместе, ели из общего казанка - горячую
пищу любили почти все. Что ж разбрасывать на тарелки? Да, если не
ошибается она, дождь закапал, казанок с крышкой...
Нюша старательно все припоминала, не замечая того, что лейтенант
ставит ей ловушки и, тихо радуясь, что-то мелким почерком у себя
записывает в тетрадь. За последнее время нервы ее поизносились, но она не
придавала значения этим его хитростям, а простодушно припоминала все,
думая, что правда всегда есть правда, она к правде и вынесет.
- А скажите, - лейтенант не глядел ей в глаза, - вы с Акишиевым жили?
- Я?
- Да, вы.
- Я-то? Там не жила.
- А так, значит, жили?
- А так... так... жила...
- А почему же там не жили? Он, что же, не хотел этого?
- Нет, что вы! - усмехнулась вдруг. - Он всегда этого хотел. Но, сами
посудите, их в артели было девять человек. Они были там всегда вместе. Все
на виду.
- Но могли же вы... Скажем, уйти куда-то? Или Акишиев мог остаться
нечаянно перед работой.
- Он не позволял расслабляться. Работа ведь общая. Как же он стал бы
баловством заниматься, когда люди бы работали?
- А вы, что же? Не вызывали его на это?
- Я?
- Вы. Вы же по пятам преследовали его, всем твердили, что любите его
за неописуемую его красоту.
- Когда любят, не говорят громко. Мне и того хватало, что рядом был.
- А, говорят, вы демонстрировали всюду вашу взаимную привязанность.
- Не радуйся, найдя, не тужи, потеряв, молвит пословица. Я
радоваться-то боялась, а потеряв, тужу. И тужить буду.
- Вы себе представляете, что вас ожидает, если вина ваша
подтвердится?
- Да уж представляю. Душа-то у меня давно в предчувствии горьком
разрывалась. А пришла беда - отворяй ворота. Хоть и ворот нету теперь...

6
Березовую скамейку Саша Акишиев сотворил (он все ловко сотворял)
весной позапрошлого года, сразу же это было по приезде. Откуда он
приехал-то в этот богом забытый край? Дело житейское - демобилизовавшись,
Сашка рванул на север. Родом сам он был из-под Чернигова, сельский парень.
Дома мать-старуха и две старших сестры (когда Клавка отписала матери о
Сашкиной смерти со всеми подробностями, то получилось нехорошо - мамаша не
выдержала и вскорости померла, может, правда, это и придумки разные,
человек помирает от старости), живут - не разгонишься. Да и колхоз беден
землями - болота, болота. Захудалое хозяйство.
Приехал Саша сюда еще в военном обмундировании, так пришел и
наниматься к директору совхоза. У того на счету рабочей силы - раз, два и
обчелся, не стал спрашивать, как попал сюда - зачислил в лесорубы без
промедления. Как потом оказалось, Сашка сел на пароход - Мошку - и врезал
вниз по течению, по славной реке Сур и ехал, по совету северных летунов,
до тех пор, пока не появилось это вот село на пригорке.
Поселок оказался большим, Сашке повезло и с квартирой - загадочно
улыбнувшись, посоветовал директор обосноваться пока у Клавки-бухгалтерши,
дом у нее большой, наш, совхозовский, муж недавно скончался - "баба она
требовательная, ха-ха-ха", - и помощь будет, "дрова, понимаешь, бичи за
пол-литровку колют, да и с водой - поноси ее, напасись". - "Водопровода и
у нас в селе нету", - хохотнул и Сашка, - идея жить в одном дому с молодой
вдовой женщиной ему, после солдатских двух лет, понравилась, во всяком
случае он на корню ее не зарубил. Ешь, говорят, пока рот свеж, - ощерил
зубы и бригадир Иннокентий Григорьев, позже снятый за злоупотребление
спиртными напитками.
Вместе с Метляевым они и привели нового квартиранта к Клавке. Был
выходной, и она прибиралась по хозяйству, простоволосая, в халатике выше
колен и с приоткрытой грудью. На Сашку взглянула лишь раз, а то зачала
проявлять неудовольствие: и дитям неудобно (Зоя-то, гляди, взрослая уж), и
самой хлопотно с чужим человеком в дому, сами как сели, как встали - один
бог судья, а им, - она кивнула на присмиревшего Сашку, присевшего на
краешек стула, - может, и не завсегда в угоду.
- Ты, Клавка, давай не финти, - сказал Метляев, как оказалось, на
довольно солидном подпитьи, это с виду незаметно. - Бери, что дають! Не то
уведем.
- Сама посуди, Клавка, - вступился за Сашку и Иннокентий Григорьев, -
человек уже при деле, назначили на работу, разболтаться он ишо не успел.
- К директору пришел наниматься в трезвом состоянии, - как аргумент в
Сашкину защиту выдал Метляев.
- Вы все такие на первый взгляд, - не сдавалась Клавка. - А потом и
водка, и карты, и руки в ход...
В комнате, где предстояло жить Сашке, было тихо, уютно; в ней было
два окна, кровать, а на стене - даже произведение искусства, как прочитал
отсюда острым глазом Сашка, "На Геннисарецком озере"; валуны были выписаны
так, что Сашка не выдержал, встал и потрогал их - хотелось на них
присесть.
Оказалось, что рисовал их год тому назад скончавшийся супруг Клавки,
он бы, наверное, дорисовал и вторую картину "Три царевны подземного
царства", но, как сказал Метляев, запил горькую, скрывшись на время в
неизвестном направлении, а уж когда его нашли, оказался он мертвым.
Сашка никогда в отдельной комнате не жил, душа его знала меру. Не
стал он острословничать, остроумничать; да и баба была в соку, цену не
заламывала, лишь чуть играла, потому как Сашка почувствовал: он ей
понравился, во всяком случае больше словами она поражения ему не наносила.
Он и не догадался, как проигрался.
Метляев, тридцатипятилетний человек с усиками, одет, как ему кажется,
сверхмодно: желтые носки под лакированные черные туфли, костюм в клетку,
белая рубаха. На ней, под костюм, еще серый дорогой свитер. Он и вызвался
сходить за бутылкой, когда Клавка сама поставила на теперь уже Сашкин стол
поллитровку спирта, шепнул на ухо, улучив момент, что все теперь дело в
шляпе, теперь Клавке, чуть што, съесть будет погано, а бросить-то - жаль.
- Ты, Метляев, брось, - услыхал Иннокентий Григорьев, - раздоры не
сей, мы в одну дудку теперь должны дудеть. - И стукнул худой мосластой
рукой по мощному Сашкиному плечу.
- Оно-то, конешно, - засуетился низкорослый, хорошо выбритый Метляев,
- заработок у нас _к_а_р_я_ч_и_т_с_я_! Не заработок, а золотая жила. - Он
уже где-то запачкал свои желтые носки и край пиджака о сажу.
- Дураки, дураки, дураки! - вскипел Иннокентий Григорьев. - Они ишо
не взяли, а вокруг себя создают легенду и зависть. Молчи, говорю! Молчи!
Это я буду думать за вас всех, хитро повторять стану: в палатах лежать -
ломтя не видать! - Григорьев здорово, как артист, изменил голос - ну
старик и старик!
- Счас, конечно, - испугался Метляев, - иное время.
- То-то и факт. Иное время - иные песни...
"Мужик, видать, умный", - решил Сашка, все намеривающийся спросить,
сколько же можно на их работе закалымить: грешным делом у директора он об
этом спросить постеснялся, поверив на слово, что работа хотя пыльная, но
денежная. Теперь выяснялось, что в прошлом году лесорубы заработали за
сезон по четыре куска. "За три месяца?" - переспросил он в ужасе,
прикидывая, куда такую уйму денег они дели.
- Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки, - поостудила пришедшая
к ним Клавка. Она уже переоделась: бархатная блузочка зеленоватого цвета,
без рукавов, черная юбка с народными узорами внизу, чулки новые нейлоновые
и на большом каблуке синие босоножки; юбка теперь модная, ниже колен, и
ноги у Клавки от того вдруг похорошели, излишества-то свои на коленках она
прикрыла.
Клавка выпила с ними за компанию рюмку, глаза у нее посоловели. К
тому времени Метляев навзрыд запел: "Ты меня не любишь, не ласкаешь, разве
я собою не прыгож?" Иннокентий Григорьев сразу же подхватил песню, видно,
они давно спелись; в два голоса они долго орали, и пришедший младший сынок
Клашкин заглядывал в небритый, замазанный огуречными семечками,
старательный в пении рот бригадира Иннокентия Григорьева. Потом Метляев
выбивал в черных лаковых туфлях чечетку, но, видно, у него к тому времени
наступил перепой, ноги его путались, били совсем не в такт, он не сдавался
и выпендривался. Наконец, Метляев признался:
- Под губы разве спляшешь? Вот я в воинской самодеятельности под
гармошку давал!
Оказалось, что в селе гармонистов нету, был один в клубе, но от
скуки, не совладав с собою, пустил под откос добро, сжег пол зрительного
зала. Не в укор будь сказано директору - либерал, пожалел тот гармониста,
вытурив его из поселка и покрыв лишь словесном стыдом, срамом и позором.
- Не было друга ему, - сказала Клавка, любившая людей, как говорится,
с приветом, правда, любила она их, когда те жили от нее на расстоянии. -
Что с вас возьмешь? А он под гармошку романсы пел. Ты, Метляев, скажем,
душу его постиг?
- Я? Я, Клава, тоже кое в чем тумкаю. Только я, Клава, не выдвигаю
свои романсы наперед себя. Я человек скромный. На Большой земле я даже мог
бы заведовать любым клубом.
Сашка, чтобы они больше не спорили, сознался, что на баяне он
пиликает. Метляев недоверчиво ощупал его глазами, но решился по такому
случаю пойти к Семену Мокрушину - у того есть баян, он купил сынку,
который учится теперь в Салехарде в музыкальном учреждении, только
остается Мокрушину баян отправить.
Метляев пошел, а Клавка крикнула вслед:
- Не даст он.
- Мне-то? - Метляев приостановился на пороге. - Да я что хочешь
достану. - И весело хлопнул дверью.
Когда за окном исчез его модный тонкий силуэт, Иннокентий Григорьев
усмехнулся:
- На мое место метит. Думает, что так близко. Думает, ежели директор
взъелся, на минутку замахнулся, уже все... Иннокентии не такие! Их голыми
руками не возьмешь!
- Не понял он, Иннокентий, что артельная каша-то лучше, когда подвоху
нету, - отозвалась Клавка.
- Тьма он кромешная, хошь и в желтых носках топает.
- В старину здесь бы ему это так не спустили. По уши в долгах, а
лезить на раздор.
- Уймем! - пообещал Иннокентий Григорьев. Мужик он был жилистый, весь
налитый силой и злостью. На щеках у него заходили желваки.
Пока Григорьев между слов обещался стереть с лица земли всякого, кто
у него поперек горла станет и власть его попытается бригадирскую
захватить, пока Клавка дважды взглядывала на Сашку, растомленного и
дорогой длинной, и новыми впечатлениями, пока она в третий раз
остановилась в каком-то радостном испуге на его красивом лице, а он в это
время, вспомнив солдатские свои замашки глядеть на женщин не сверху вниз,
а наоборот, начинать щупать их с самых полных ног, вперся осоловело
куда-то в сторону квадратов юбки и нейлоновых новых чулок, пришел Метляев
с Семеном Мокрушиным, могучим, бородатым мужиком с всклоченными черными,
как у цыгана, волосами, в большой одной руке он держал новенький баян,
который расстегнулся и хрипел при каждом неловком движении его хозяина.
- Кто тут играет? - густым басом спросил Мокрушин, как оказалось
потом, из одной с этими дружками лесорубной бригады. - На, играй! -
Мокрушин передал баян, а сам стал на колени и завопил: - Осподи, осподи!
Ишо одного дурака к Клавке прибиваешь! Избавь его, всевышний, от земных
грехов. С такой-то стервой разве в первую ночь не согрешишь?
Все захохотали, а Клавка, искренне тоже смеясь, стала рядом с Семеном
на колени.
- И чего же нам остается, Сеня, коль другие нас не голубят? - Она
ласково глядела на волосатого богатыря.
- Сгинь, сгинь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10