Только отнюдь не маленькую. В этой девице было верных шесть футов росту, и, прогуливаясь с ней, тщедушный полковник предпочитал не забывать о солидных каблуках. Дамой Клеопатра была, что называется, крупной. Ударом неженского кулачка могла запросто сбить с ног зазевавшегося бойца, а на собственной шикарно обставленной кухне легко управлялась с двумя солдатскими порциями. По слухам, в дни ненастного настроения она подводила под расстрел надоевших любовников, а уж более терпимыми неприятностями рассыпала направо и налево. Словом, дамочка была аховая во всех отношениях. И если не сама разгуливала по краю пропасти, то уж во всяком случае обожала глядеть, как делают это другие. Именно по этой причине Артур немедленно взмок от пота. Даже по лицу поползло что-то липкое, по-змеиному холодное. В самом деле, если уже двое смекнули о его возможном уходе, скоро будут знать и те, кому положено было подглядывать и подслушивать, выискивая среди служащих малейшую крамолу.
Все получилось само собой, и лишь спустя минуту Артур в полной мере осознал, что натворил. Стиснув «грозную царицу» в объятиях, он затащил ее в одну из кладовок и, заткнув рот кляпом, связал разорванными на полосы половыми тряпками. Самое забавное, что Клеопатра не слишком трепыхалась. Возможно, она вообразила, что ее собираются таким образом приласкать. Если верить слухам, такие штучки ей даже нравились, однако на этот раз всесильной даме пришлось разочароваться. Ее связали самым натуральным образом и бросили в темной клетушке в полном одиночестве на произвол судьбы.
Мосты таким образом были сожжены окончательно. Артуру оставалось одно-единственное — бежать из Бункера и бежать немедленно.
Глава 2
Кто они были, Лебедь не знал. Подозревал только, что существа эти жили на планете Земля всегда. Забавно, но люди им совсем не мешали, — разве что пробуждали некоторое любопытство. Кое-кто из старожилов шалил, вклиниваясь в сеть интернета, другие колдовали над телами спящих людей, навевая те или иные мысли, порой существенно сокращая жизненные сроки живущих. За некоторыми из представителей рода человеческого автохтоны наблюдали с особым пристрастием, и, увы, Лебедь угодил в число последних. С ним беседовали и над ним подшучивали. Он не сопротивлялся и не роптал. Тем не менее, чуть ли не каждую ночь ему насылали кошмары, из которых Лебедь никак не мог извлечь должного вывода.
На этот раз во сне он увидел стоящего в дверях Артура — мускулистого, неправдоподобно огромного, взирающего на их утлое убежище осуждающим взором. Стародавний приятель поражал бронзовым загаром, напоминая свежеотлитую, пылающую жаром статую, рыцаря, облаченного в неведомые доспехи. И снова Лебедь наблюдал яростное противостояние. Без этого теперь не обходился ни один из его снов. Черноволосый, взлохмаченный Вадим стоял на одном колене и, с остервенелой усталостью передергивал затвор, посылая в сверкающего гостя пулю за пулей. Каменно и равнодушно Артур улыбался. Пули били в его могучую грудь и сплющенными, потерявшими силу комочками падали на пол.
Так уж вышло, что всю его юность Вадик Дымов с Артуром Боковым дрались. Вечные партнеры и соперники просто не могли долго ладить. Вадим был более изворотлив, Артур — более силен. Борьба протекала с переменным успехом, и, вмешиваясь в схватку, Лебедь всякий раз получал свою порцию шишек. Несмотря ни на что, всех троих почему-то именовали друзьями. Впрочем, был еще и четвертый — некий Поль, улыбчивый, громогласный красавчик. В отличие от Лебедя, добрую потасовку он уважал, и если Лебедь старался разнимать приятелей, то он напротив вызывался быть рефери, а порой и откровенно подстрекал противников. Такой уж он был человек — с удовольствием секундировавший на всех школьных дуэлях, с энтузиазмом вызывающийся замещать более слабых или выбывающих из схваток. Странной, должно быть, казалась со стороны их дружба. Квартет забияк, четверо осликов, упрямо тянущих в разные стороны. И все-таки они действительно дружили. То есть — наверное. Потому в точности никто из них не знал, что такое настоящая дружба, с чем ее едят и на каких весах взвешивают.
— Вот, значит, как!.. — Вадим, привидевшийся Лебедю во сне, хладнокровно отбросил винтовку в сторону. — Что ж, посмотрим, как ты отреагируешь на это.
В руках его Лебедь разглядел массивный ствол с пузатым раструбом.
— Господи! Ну зачем?!
И как обычно Лебедя никто не услышал. Он и сам себя не услышал. Во снах он всегда отчего-то терял голос. И не только голос. Еще чаще он превращался в полного паралитика. Тело деревянело, язык и связки отказывались подчиняться. Вот и сейчас рот его беззвучно раскрылся, не породив ни звука. Лебедь снова не мог повлиять на ход событий. Ни Вадим, ни Артур даже не глядели в его сторону.
Огненная струя полыхнула в направлении двери, уменьшенным подобием солнца впилась в панцирную грудь. Стены, потолки — все потонуло в слепящем взрыве. Лебедь зажмурился, а когда вновь распахнул глаза, разглядел, что находится на маленьком песчаном островке…
ЭТО тоже повторялось с пугающим постоянством. Все его кошмары непременно заканчивались одним и тем же — неуютным клочком суши, напоенным вибрирующим неживым светом, дающим приют паукам, крабам и бедному человечку по имени Лебедь.
Еще одна придумка автохтонов, то бишь — тех, кто обитал на Земле еще задолго до первого человека. Остров Шока… Кусочек суши, пятнышко среди волн, где Лебедю отводилась все та же пассивная роль созерцателя собственной жизни — жалкой, никчемной, всем и всегда только мешающей. Сидя на холодном песке, он со смирением вспоминал всех тех, кого когда-либо обидел или подвел, все ситуации, в которых приходилось говорить неправду, всех женщин, которые, разочаровываясь в нем, уходили и уплывали к другим, оставляя Лебедя все на том же островке одиночества. Умственное самобичевание не давало утешения, и во весь рост вставала главная загадка его существования, а именно сам смысл появления Лебедя на свет. Беда заключалась в том, что он был обречен изначально — с первых месяцев своего рождения — длинный, нескладный, отличающийся от сверстников несуразной внешностью и несуразным характером. Тем не менее, рождение состоялось. Вопреки всяческой логике, а, может, и в насмешку ей.
— Я никто, — шептал Лебедь. — Я подвел в своей жизни более двухсот человек — и это только те, кого я помню. На самом деле их было гораздо больше…
И тут же раздавался ГОЛОС, который рано или поздно проявлял к островитянину подобие жалости.
— Дурак! Какой же дурак!
— Да, я дурак, — покорно соглашался Лебедь. И голос раздраженно приказывал:
— Ладно… Иди наверх. Я буду ждать. В чуланчике…
И Лебедь шел — по песку, прямо в волны и, конечно же, просыпался. Впрочем, мысль о чуланчике продолжала гореть в мозгу, и, садясь, он вытягивал онемевшие во сне ноги, с хрустом покручивал суставами.
Он голодал. Уже двадцать второй день. А потому грани между сном и реальностью для него давно не существовало. Он успел убедиться, что жить без еды тоже вполне возможно. За счет чего? — этого он точно не знал, но догадывался. Истончавшее естество оказалось способным улавливать неведомые ранее энергии. Они, вероятно, его и питали.
Пошарив под подушкой, Лебедь извлек ржаной сухарь — остатки вчерашнего пайка и, пройдя в детскую (теперь это называлось у них детской), сунул сухарь под первое же одеяльце. В том, что маленькие с обострившимся нюхом существа найдут его гостинец, он не сомневался. Вечноголодные дети блуждали по зданию подобно привидениям, от зорких глазенок не укрывалось ничто.
Ну, а теперь можно было идти наверх, к чуланчику, как и было подсказано свыше. Маршрут стал уже привычным, и Лебедь мог бы добраться туда с закрытыми глазами, что он иногда и проделывал. Башня, а они обитали в бывшей водонапорной башне, была довольно высокой. Винтовая нарезка лестницы обожгла ступни холодом, заскользила вниз. Ноги Лебедя ощутимо коченели, и все же он предпочитал ходить босиком. Так было тише, а значит, и безопаснее. Кроме того, он всерьез опасался кого-нибудь разбудить. Хватит с него жертв. Проще и лучше — дышать в сторону…
Мимо проплыло большое запыленное зеркало. Лебедь даже не задержался. Без того знал, что увидит отпечатки детских ладоней в нижней части стекла и собственную затуманенную несостоятельность — голую, все более становящуюся черепом голову, провалы щек с пустыми глазами, длинное истощенное тело, не способное уже ни на какой труд. Единственное, что оставалось привлекательным в его облике, это были припухлые, точно украденные у хорошенького ребенка губы. Но и это когда-нибудь уйдет. И тогда останется один череп. Голый, устрашающий, неживой.
Лебедь заглянул в каморку Вадима. Здесь было все как всегда. Скрюченная за письменным столом фигура с огромной кобурой под мышкой. Всю эту ночь Вадим снова что-то кропал для муниципалитета. Вадим умел работать на износ, и Лебедь мог ему только завидовать. Он тоже хотел бы вот так. На износ и до обморока. Если было бы даровано.
Сразу за столом в углу комнаты матово поблескивало сваленное в кучу оружие. Прятали его здесь от детей, но Лебедю думалось, что и от него тоже. В опаске, что натворит глупостей. Потому что однажды он уже делал попытку уйти из жизни.
Недалеко от каморки прямо у стены притулился в обнимку с карабином Егор Панчугин. То есть Лебедь его звал Егором, а все остальные попросту Панчей. В драном тулупе, в кирзовых сапогах — стопроцентный русский мужик, способный, крякнув в кулак, пережить что угодно. У Вадима Панча водил бронемашину, чем и был славен. Более того — эту самую бронемашину он умудрялся поддерживать в превосходном состоянии, смазывая, чистя и прослушивая каждый день, как заправский терапевт старого пациента. В результате дизельное сердце броневика тикало и грохотало положенным образом, а пулеметные стволы сияли первозданной чистотой, чего нельзя было сказать о самом Егоре. Был Панчугин безнадежно чумаз, чуть прихрамывал на правую ногу, щеки его поочередно вздувал безжалостный флюс, а из носа постоянно капало. Обессилевший от борьбы с зубами, Егор готов был пойти на крайнюю меру — а именно выдрать их все до единого, заменив вставными челюстями. Одного он, правда, не знал, — где взять подходящие челюсти, и мучения с зубами продолжались.
Глядя на Егора, Лебедь мысленно оснастил механика кудлатой бородой, а винтовку заменил на посох. И получился вполне приличный Дед Мороз. Несколько пообтертый, зато веселый. И дети на утренниках у Панчи, Лебедь не сомневался, были бы улыбчивыми. А Саньке — подростку, прижившемуся в башне, пришлось бы, наверное, сыграть Снегурочку.
Подойдя к окну — одному из немногих уцелевших, Лебедь близоруко прищурился, и набрав полную грудь воздуха, чтобы не затуманивать стекло дыханием, прижался лицом к хрупкой, заклеенной бумажным крестом поверхности.
Улица, предрассветная и серая, предстала его взору. Небо, вытесанное из александрита, ветви обиженных и обожженных деревьев — тополей, тополей и… снова тополей. К слову сказать, самое подходящее время для ветряков. Маленькие смерчи любили рождаться в утренние часы, шипящими клубками выкатываясь на улицы, путаными маршрутами колеся по городу. И уже потом — только по дорожкам пыли и гладким отшлифованным следам на стенах можно будет догадаться, где и как они проходили. Правда, в последние недели стали рассказывать о каких-то взбесившихся ветряках, что появлялись даже днем, тараня кирпичные каркасы зданий, увязая в крошеве обломков, в считанные секунды раскаляясь до плазменного состояния. Может, оттого и участились пожары. Запах гари стал привычным и постоянным. Лохматыми тушами над городом беспрестанно плыли жирные черные облака. Лебедю они казались живыми и оттого особенно страшными. Поэтому вверх он, как правило, старался не смотреть. Правильно говорят: рожденный ползать рожден для земли…
Стекло все-таки отчего-то затуманилось. Отстранившись от окна и чувствуя, как начинает кружиться голова, Лебедь судорожно выдохнул и вдохнул. То ли от тяжелого сна, то ли от кислородного голодания в ушах нарастающе загудело. Он вымученно тряхнул головой и только через секунду сообразил, что это летит самолет. Большой и тяжелый, может быть, даже бомбардировщик. Лебедь зажмурился. Самолет… Первый со времен нашествия и, дай Бог, последний…
* * *
Самолет болтало, словно детскую погремушку. Казалось, машина прорывается сквозь ураганы и смерчи. Вибрировал корпус, скрипуче раскачивались крылья. Только не было за бортом ни смерчей, ни ураганов, а был на всем белом свете один-единственный воющий надрывно движок, были истертые временем заклепки и была липкая перепачканная фляга, к которой снова в который раз он потянулся рукой.
На секунду самолет вырвался в слепящую голубизну неба и тут же вновь обрюзгшей рыбиной нырнул в вязкие разводья тумана. Он бодал и кромсал их округлым, стершимся от жизни лбом, не заботясь о маршруте, не думая о собственной целостности. Да и какая, к чертям, целостность! Дрожащая рука пилота, оценивающе взвесила флягу, швырнула посудину за спину. Вцепившись в руль высоты — так, что на сбитых костяшках бисером проросли капли ягоды костяники, пилот толкнул рычаг от себя. Лихорадочно задрожав, бомбардировщик повалился в ватные облака, мигом прошил их, выскользнув над незнакомым городом.
Там внизу тысячи кварталов лепились друг к дружке, щетинились спичечками труб, с сонным смущением тянули на себя одеяло грязноватой дымки. Город напоминал чем-то необъятный, пекущийся на сковороде блин. Опавшие и бесформенные пузырьки заводов и цирковых зданий, прожилки ЛЭП и долговязые мачты телебашен. Точечки, крапинки… У пилота зарябило в глазах, и он невольно попытался выровнять ломанный летучий галоп. Таким скоком можно было запросто нарваться на очередную аберрационную ловушку, что капканами теснились над всеми жилыми районами. Но главное (сейчас это злило пилота более всего) — он не понимал хладнокровия, с которым его встречал чужой город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9