Из просто «месье» он сначала превратился в «дорогого месье», потом в «дражайшего месье», затем в «милого друга», а под конец – в «сердечного друга».
Камден бегло просмотрел страницы. У нее все хорошо. У близнецов – тоже. В Буэнос-Айресе еще зима, на улице тепло и сыро. Теперь, когда ее супругу, упокой Господь его душу, больше не требуется благотворное действие южного климата, она подумывает вернуться в Европу – ради детей. Еще в письме говорилось, что она намеревается в конце лета посетить Нью-Йорк и будет очень рада, если он ее навестит. Она очень по нему соскучилась.
Вскоре после того, как Теодора вышла замуж за своего князя, они, чтобы поправить его здоровье, перебрались в Буэнос-Айрес. Аргентинской зимой – то есть в июне, июле, августе – они неизменно уезжали в Ньюпорт, где снимали дом. Но Камдену трудно было выбраться в длительное путешествие; все его время, как обычно, поглощали смелые начинания и прожекты. Хотя иногда он все-таки садился на корабль и, завершив намеченные дела, отправлялся к Теодоре с подарками для Саши и Маши.
Камден был бы не прочь повидаться с ней и близнецами. Но только не этим летом. Теперь он надолго осядет в Англии, потому что здесь его ждет куда более важное и удивительное событие: он станет отцом.
Вернулся Гудман. Тремейн продел руки в рукава свежевыглаженного сюртука и повязал галстук. Но только добрую минуту спустя до него дошло, что дворецкий не торопится уходить, тактично выжидая, когда хозяин обратит на него внимание.
– Что такое, Гудман? – спросил он.
– Леди Тремейн сегодня обедает дома. Милорд присоединится к ней?
Камден задумался. В интонациях Гудмана сквозило нечто новое, что-то очень похожее на… сожаление. Куда девалось то молчаливое негодование, тот справедливый укор по поводу поведения хозяйки, которые звучали раньше?
– Да, конечно.
Наконец-то он дома. Больше он никуда не уедет.
Джиджи не слышала, как он вошел в заднюю гостиную. Она полулежала на кушетке, утопая в складках платья – бирюзового, как морская вода на мелководье. Взгляд ее был устремлен в самый центр потолка – она смотрела на гипсовую лепнину.
Камдену редко случалось видеть жену вот такой – притихшей, усталой и томно-сладострастной, словно нимфа душным весенним утром после ночной оргии. Она подобрала концы юбок, которые не поместились на кушетке, и уложила поверх себя живописными складками – натянутая тафта туго облегала округлые бедра и длинные стройные ноги.
Тремейн молчал, любуясь ею. Но Джиджи довольно быстро – пожалуй, даже слишком быстро – почувствовала его присутствие. Спустив ноги с кушетки, она выпрямилась.
– Хорошо выглядишь, – сказал Камден.
Она растерялась и, что было совсем на нее не похоже, украдкой поднесла руку к волосам и заправила за ухо выбившуюся из прически прядь.
– Спасибо, – ответила она. – Ты тоже. Неплохое начало.
– Прости, что испортил тебе свидание.
– Пустяки. Фредди уже собирался уходить.
– Ты ему рассказала?
– Рассказала? О чем?
Камден опешил. Джиджи не жеманничала; она и в самом деле не понимала, о чем речь. Выходит, она не беременна.
Земля снова ушла у него из-под ног. Но на этот раз вдобавок показалось, что кто-то ударил его по затылку тяжелым предметом.
– Да так, ни о чем, – пробормотал он, стараясь держать себя в руках.
Тремейн подошел к напольным часам и притворился, что сверяет время на своем хронометре, тогда как ему ужасно хотелось схватить кочергу, лежавшую у камина, и вдребезги разнести всю комнату. Будущие дети, семейная жизнь – все сгинуло в горниле жестокой действительности. А Джиджи, глухая к его боли, собственноручно выбросила их счастье, точно черствый хлеб.
Какое-то время, пока он заводил часы, которые и без того были заведены до отказа, в комнате царило молчание. Потом Джиджи вздохнула, и потому, как заныло его сердце, Камден понял, что она собирается сказать.
– Все обошлось, – сказала она. – Ты дашь мне развод?
Каждая клеточка его существа кричала: «Нет!» Не даст он ей никакого развода. Камдену вдруг ужасно захотелось вернуться в те времена – самая настоящая ностальгия по дням суровой старины, когда женщина вообще не имела права голоса в таких вопросах – тогда он мог бы злобно рассмеяться, – подвесить лорда Фредерика за ноги к потолку темницы, а на жене он разорвал бы сорочку в клочья и взял бы ее силой прямо на помосте в огромном пиршественном зале.
Но срок, о котором они условились, истечет еще очень не скоро. То, что она отклонила его предложение, вовсе не освобождало ее от выдвинутых им условий. Так как же поступить? Следует ли добиться от нее неукоснительного соблюдения их договора?
Камден чувствовал, как сердце тяжело бухает у него в груди, и ему пришлось закрыть глаза, чтобы выровнять сбившееся дыхание. Да, он знал множество способов подчинить ее своей воле – вот только чего он этим добьется в конечном итоге?
Своим упрямым нежеланием расстаться с представлениями о «чистой» любви, своим глубоким, искренним, хотя и совершенно неоправданным чувствам, личной ответственности за лорда Фредерика Джиджи до боли напоминала ему самого себя в юности.
Десять лет назад Джиджи отчетливо поняла, что Камден с Теодорой не пара, но настолько ему не доверяла, что не позволила дойти до этого своим умом. Если он сделает ей ребенка только затем, чтобы насильно заковать ее в сковы брака, то в точности повторит ее ошибку.
«Но что, если она никогда не одумается? Что, если не одумается вовремя?» – содрогаясь от страха, кричали в нем первобытные инстинкты. Разум же, хватаясь за соломинку, с ужасом отвергал такую возможность, но та отчетливо вырисовывалась перед ним. Нет, этому не бывать! Он не допустит. Иначе рухнет весь его мир.
Неужели много лет назад Джиджи: одолевали такие же чувства? Тревога. Клокочущее в груди отчаяние. И разъедающий душу страх… Он боялся, что если сейчас же что-нибудь не предпримет, то потеряет ее навсегда.
В девятнадцать лет он бы тоже не задумываясь пошел вопреки велениям совести. И даже сейчас, В тридцать один год, Камден по-прежнему боролся с неодолимым искушением.
В конечном счете только гордость и последние остатки здравого смысла уберегли его от ошибки. Да, он хотел, чтобы Джиджи осталась его женой, по не потому, что он приворожил ее к себе эротическими чарами, и не потому, что она не смогла бы отдать в чужие руки любимое дитя, а потому, что они дышали одной грудью, потому, что она не мыслила своей жизни без него – в горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит их.
– Как хочешь, – ответил Камден.
– Что?
Она ослышалась. Точно ослышалась.
– Радуйся. Ты все-таки станешь леди Филиппой Стюарт.
Джиджи не понимала, что с ней произошло. Но факт оставался фактом: оглушенная горем, она едва сдерживала свои чувства, словно все эти дни, затаив дыхание, ждала, что Камден предъявит на нее свои права и поклянется, что больше никогда ее не отпустит.
Тремейн медленно приблизился к ней и уселся рядом; тонкая шерстяная материя его летних брюк касалась ее юбок. Джиджи почувствовала запах его накрахмаленной рубашки и лимонно-пряный аромат мыла. Она хотела отодвинуться – и в то же время страстно желала, чтобы он сломал все границы, чтобы завалил ее на спину и тотчас же овладел ею.
Но Камден снова обескуражил ее. Взяв Джиджи за руку, он с улыбкой сказал:
– От меня одни неприятности, да? Приехал совершенно неожиданно, да еще поставил тебя в немыслимое положение.
Он перебирал ее пальцы, водя подушечкой своего указательного по ее ладони. Его руки были прохладными и чуть влажными, словно он только что вымыл их и вытер полотенцем. Шершавая кожа легонько царапала ее ладонь – напоминание о том, что эти руки умели не только играть на рояле и создавать сложные чертежи.
Джиджи хотелось припасть губами к этой руке и осыпать поцелуями каждый его палец, каждую костяшку, каждую линию и впадинку на ладони.
Если бы только она зачала! Если бы. Если бы. Если бы.
Как отчаянно она этого желала! Она грезила, молила Бога, взывала об этом с упорством огородных сорняков. Беременность стала бы ответом на ее молитвы, боевым кличем, отправной точкой, из которой бы мигом вышла дорога в будущее.
Но этого не случилось.
– Значит, ты вернешься в Нью-Йорк? – пробормотала она, едва удержавшись от горестного вздоха.
– Скорее всего следующим же пароходом. Мои инженеры очень обрадованы тем, как продвигается дело с автомобилем. А бухгалтеры уже пускают слюнки в предвкушении доходов от капиталовложений – учитывая, как подскочили цены на фондовой бирже. – Тремейн говорил все это с таким видом, словно его отъезд не имел ничего общего с концом их отношений. – Если вдруг надумаешь приобрести парочку железных дорог, приезжай в Штаты в конце этого или в начале следующего года.
– Буду иметь в виду, – пролепетала Джиджи.
Он поднялся. Она тоже встала.
– Теперь тебе придется остерегаться юных охотниц за богатыми мужьями. – Джиджи заставила себя улыбнуться, хотя сердце ее, казалось, разорвалось от боли.
– И охотниц за титулами тоже. – Камден тихонько рассмеялся. – А также тех, кто просто без ума от того, как я хожу и говорю.
– Да-да, этих в особенности надо остерегаться. «Не плачь. Только не сейчас».
И тут вдруг Джиджи поняла, что теперь именно она держится за него, а не наоборот. Да, она судорожно сжала его руки.
«Отпусти его, – мысленно приказала она себе. – Отпусти, отпусти. Отпусти».
Несколько секунд спустя она повиновалась своему приказу, но торжество воли тут было ни при чем – просто ей вдруг пришло в голову, что она не имела никакого права удерживать его.
– Тогда… до свидания, – пробормотала Джиджи. – Благополучного тебе плавания.
– Будь счастлива, – с серьезной торжественностью проговорил Камден. Чмокнув жену в щеку, добавил: – Расставание всегда навевает светлую грусть.
Джиджи не понимала, что может быть светлого в грусти, от которой грудь саднило так, будто ее все еще трепещущее сердце терзали когти Цербера. Увы, она могла лишь беспомощно смотреть, как Камден исчезает из виду, исчезает из ее жизни.
Глава 26
Лондон, 25 августа
«Милая, дорогая Филиппа!
Прости, что мое письмо пришло только сейчас. Последние два дня освещение хотя и стало более рассеянным и холодным по сравнению с серединой лета, к концу дня приобретает удивительный золотистый оттенок Мисс Карлайл считает, что я заметно продвинулся в работе над «Полднем в парке».
Все потихоньку подтягиваются в Лондон. Вчера вечером я обедал у Карлайлов и выставил себя совершенным болваном, сознавшись, что две недели просидел в городе. Все остальные хвастаются, как весь август стреляли куропаток в Шотландии или устраивали парусные гонки вокруг острова Уайт.
Я уже радуюсь нашей завтрашней встрече. Хорошо бы, мы уже были женаты!
Как всегда, мысленно посылаю тебе тыеячу поцелуев.
Твой навеки,
Фредди» .
Отъезд Камдена не прошел незамеченным. Важность этого события, была столь велика, что уже через тридцать шесть часов; весь Лондон знал: маркиз Тремейн собрал вещи и освободил дом жены. Что и говорить, ни телеграф, ни даже телефон по скорости распространения и охвату не могли сравниться е передачей сплетен из уст в уста.
«Что бы это значило?» – будоражил умы один и тот же вопрос. Победа осталась за леди Тремейн? Неужели лорд Тремейн окончательно сложил оружие? Или только отступил на время, чтобы собраться с силами?
Джиджи хитрила, изворачивалась и уклонялась от ответа, когда могла. Если же ее припирали к стенке, она врала в глаза. «Не знаю», – твердила она направо и налево, Говорила, что лорд Тремейн не сообщал ей о своих планах, поэтому она не знает, каковы его намерения, – не знает, не знает, не знает…
Бумаги для развода напечатали заново – требовалась только ее подпись. Она велела адвокатам придержать их. Гудман спросил, что делать с мебелью и безделушками в спальне Камдена – вынести, накрыть чехлами или полировать каждый день в ожидании его возвращения? Она приказала оставить все как есть. Мать засыпала ее телеграммами, но Джиджи выбрасывала их, не читая.
Но Фредди она игнорировать не могла. Фредди, благослови его Бог за долготерпение, уже начинал бить тревогу. «Что слышно от адвокатов лорда Тремейна? – спрашивал он при каждой встрече. – Жаль, что мы не можем пожениться. Прямо сейчас». В его мольбах проскальзывал страх, какое-то горячечное исступление. Джиджи каждый раз потчевала его уже набившей оскомину небылицей, а потом ненавидела себя за это еще сильнее.
Только Крез не задавал ей вопросов. Но после отъезда Камдена он понуро бродил по дому, словно тень. Джиджи часто заставала песика в зимнем саду, где он дремал на любимом месте хозяина – в плетеном кресле с блекло-голубыми узорчатыми подушками и обожженным сигарой подлокотником; казалось, кресло терпеливо ждало возвращения маркиза.
Сохранять всеми правдами и неправдами этот статус-кво было все равно что жонглировать раскаленными ятаганами. Джиджи просыпалась без сил и ложилась спать полуживая от усталости – шутка ли отбиваться от пытливых расспросов сотен знакомых, уклоняться от встреч с матерью, сюсюкать с Фредди и скрывать правду даже от самых близких друзей.
Конец сезона тоже не принес облегчения. При том развитии, какое получило железнодорожное сообщение, даже отъезд в «Вересковый луг» не спасал положения. В конце каждой недели она устраивала трехдневный прием, чтобы они с Фредди могли видеться, ни в коей мере не преступая границы приличий. В результате ее дом почти все время был заполнен гостями, так что вокруг хозяйки и Фредди постоянно кружились любопытные, доводившие беднягу до отчаяния, а Джиджи – до бессильного бешенства, какое испытывает престарелая графиня, когда мочевой пузырь лопается от выпитого чая, а возможности облегчиться нет, потому что кучер и грум лопнут со смеху, увидев ее паучьи ножки и отвисший мешком живот.
Джиджи мучилась от сознания своей вины. Сгорала со стыда. Изводилась от тоски.
Конечно, она понимала, что делает. Понимала, что изо всех сил оттягивает момент расплаты, когда придется выбирать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35