Национал-социалистское движение 1933 года, видимо, мало интересовало его с политической точки зрения; по крайней мере, от Гитлера он был очень далек. Он сам в первой главе в скупых фразах говорит о случайностях, определивших начало его карьеры. Однако нам представляется необходимым описать его «старт» несколько точнее, чем это сделал он сам. После того, как Шелленберг примкнул к одной национал-социалистской организации, он вскоре перестал испытывать какие-либо неудобства перед тем, чтобы быть осведомителем службы безопасности, собирая информацию о своих товарищах и профессорах университета. Напрашивается подозрение: не был ли Шелленберг просто-напросто доносчиком?
Не нужно чрезмерно напрягать фантазию, чтобы представить себе истинное положение дел. Даже в самых неприятных для него главах мемуаров Шелленберг прибегает к очень небрежной и поверхностной маскировке. Довольно трудно уличить его в грубой лжи или откровенном искажении фактов. Страсть к смакованию подробностей соблазнили его прибегать к полуправде в своих воспоминаниях. Кроме того, он мастерски владел искусством самовнушения. Рассматриваемая под таким углом зрения книга Шелленберга исполнена обезоруживающей, хотя и субъективной, искренности, наивной откровенности, которую порой ощущаешь почти как бесстыдство.
Но где же все-таки его фантазия выходит за рамки реальности? К наиболее содержательным страницам его книги можно отнести те, где он изображает свои изменчивые и сложные отношения с Гейдрихом. Ни один человек из всех, кого ему приходилось встречать за время своей карьеры в третьем рейхе, не производил на него более сильного и глубокого впечатления. Этого человека он вряд ли смог когда-нибудь одолеть. Он уважал, боялся и любил этого человека, превосходившего его во всех отношениях, под обаянием которого он находился всю свою жизнь. Ни Гиммлер, ни Риббентроп, ни даже Борман не представляли для него, по всей вероятности, уже в последние годы войны, проблемы. Но Гейдрих… Почти с первого же упоминания о своих беседах с Гейдрихом он создает противоречивый образ, который достаточно ясно опровергают факты. Ненависть и обожание в повествовании Шелленберга сменяют друг друга, сталкиваются и разрастаются до огромных размеров. Шелленберг не колеблясь осуждает аморальность своего шефа. Но когда он рассказывает о том, как Гейдрих доверил ему отдел иностранной разведки, то даже через много лет он не в силах подавить в себе чувство торжества и ребяческой гордости. Я вспоминаю фантастический рассказ Шелленберга о попойке с Гейдрихом и гестаповским палачом Мюллером, когда Шелленберг подвергся строгому допросу о неофициальной поездке с женой Гейдриха; в это время ему в стакан подсыпали яду, а после того, как он признался в этом, ему в тот же стакан бросили противоядие. Эта история похожа на плод разгоряченного воображения мальчишки. Можно пожалеть Шелленберга, ставшего жертвой школярской шутки. Но сам он не допускал и мысли о том, что его, по всей вероятности, разыграли. Допустим, что все было именно так, как он рассказал. Поверим в его почти невероятные истории. Но тогда о нем можно сказать, что этот человек без особенных душевных мук принял как нечто само собой разумеющееся жизнь, объединяющую в себе разбойничью романтику с расчетливой уголовщиной.
Так где же здесь истина? Как удавалось утвердиться в самом средоточии политической преступности и в то же время не заразиться (как изображает Шелленберг) его пороками? Как удалось ускользнуть от вируса того холодного безумия, которое давало отпрыскам культурных европейских наций способность к рационализации и усовершенствованию преступления? Шелленберг сообщает, что за несколько недель до нападения на Советский Союз Гейдрих поручил ему обсудить и урегулировать с генералквартирмейстером Вагнером из Верховного командования вермахта вопросы использования СД на русской территории. С почти невинным удовлетворением намекает Шелленберг на то, что у Мюллера не хватило умения расположить к себе и убедить чопорного служаку. Он же, со своим умением подбирать элегантные формулировки, добился, не теряя напрасно времени, урегулирования всех недоразумений. Он пишет также, что в конце последнего совещания с генералом Вагнером, когда вопрос уже был решен, Гейдрих отослал его из комнаты: через дверь он слышал возбужденные голоса — больше ничего. Шелленберг умалчивает, что именно на этом совещании «айнзацгруппы» СД получили право без суда и следствия расстреливать тысячи евреев, находящихся в тылу немецких войск, — что тем самым был начат ужасный марш к «окончательному решению» еврейского вопроса. Шелленберг не подозревает об этом. А может?.. Где же правда? Никто не может дать нам точного ответа. Гейдрих — мертв. Генерал-квартирмейстер Вагнер был казнен за участие в заговоре 20 июля 1944 года.
В протоколах Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками отмечено, что Шелленберг, выступая как свидетель по делу Кальтенбруннера, сказал, что он присутствовал при последнем совещании Гейдриха с генералом Вагнером всего лишь в качестве протоколиста. И тем не менее тогда в 1945 году он тоже боролся за спасение своей жизни. Хотя тщеславие и жажда рекламы. заставили его в своих мемуарах довольно близко придерживаться истины, но сказать окончательную и полную правду он страшился.
Так же завуалировано изображены его отношения с адмиралом Канарисом, который, видимо, испытывал к нему расположение старшего товарища. Может быть, он чувствовал в нем союзника. В то же время и та чисто человеческая симпатия, с которой Шелленберг относился к загадочному и одновременно столь чуждому всякой скрытности руководителю военной разведки, была искренней и вполне вероятной. Но адмирал стоял у него на пути. Только после отстранения Канариса от дел Шелленберг смог бы осуществить свой тщеславный замысел — объединить политическую и военную тайные службы. Наконец, он сам осуществил арест своего конкурента и бывшего приятеля. Как он это сделал? Мучаясь в душе? Или хотя бы был ошеломлен и подавлен, исполнен чувства вины и стыда? Он удовлетворяется ссылкой на то, что шеф гестапо Генрих Мюллер дал ему категорический приказ арестовать Канариса. Отказ, по словам Шелленберга, был невозможен. Он добавил еще, что надеялся что-нибудь сделать для Канариса. Но в дальнейшем он уже не упоминает об адмирале.
Шелленберг видел в этом особом задании простое опасное проявление злобы Мюллера по отношению к нему. Он расценивает его как звено в цепи улик, должных доказать, что Генрих Мюллер, руководитель 4-го управления «Тайная государственная полиция» в Имперском управлении безопасности, был его смертельным врагом, постоянно замышлял козни против него, Шелленберга, и всегда стремился погубить его . Шелленберг проявляет немало изобретательности в изображении тех теплых чувств, которые, по его словам, испытывал Мюллер по отношению к большевизму. Он предлагает нам сделать сенсационный вывод, будто бы в апреле 1945 года, когда над Берлином опустились «сумерки богов», Мюллер перебежал к русским. Читателю он предоставляет право строить догадки. В разговорах же со мной он не терпел ни малейших сомнений в своем утверждении, что Мюллер состоял на службе у русских. Он даже опасался, как бы Мюллер не натравил на него агентов МВД. Более того — он считал возможным, что Мюллер или его московские друзья — ведь к тому времени его бывший конкурент мог умереть — готовят на него покушение. Да, тот, кто достаточно долго занимался шпионажем и тайной деятельностью, как бы самой жизнью осужден видеть в каждом кельнере — осведомителя, в любой торговке овощами — агента разведки. Я вспоминаю, как однажды, беседуя со мной в парке отеля в Палланце, Шелленберг внезапно запнулся и понизил голос: навстречу нам шла пожилая жена садовника, только и всего. Шелленберг прошептал: «Французы всегда охотно использовали пожилых женщин в качестве агентов…»
Вполне возможно, что поддавшись паническому страху перед своим старым соперником Мюллером, Шелленберг стал жертвой легенды, созданной им самим. В этой легенде, как бы критически к ней ни относиться, все же, пожалуй, есть зерно истины. Ему необходим был этот смертельный враг для самооправдания — это во-первых. Во-вторых, по крайней мере с 1943 года, он, благодаря естественному ходу вещей, стал врагом Мюллера, бывшего комиссара баварской уголовной полиции, кругозор которого, несмотря на приписываемую ему склонность заигрывать с Востоком, был ненамного шире пространства, окруженного стенами подвалов гестапо.
Говоря о таланте приспособленца, дарованном Вальтеру Шелленбергу, следует признать; его способность применяться к обстоятельствам, развитие которых невозможно приостановить, его чувство реальности и, прежде всего, понимание действительного соотношения сил убедительно свидетельствуют о его уме, благодаря которому он далеко превосходил средний уровень нацистской элиты. Одним словом, он был просто слишком умен и слишком хитер, чтобы отдаться тому слепому фанатизму, который даже в начале 1945 года, когда превращенная в руины страна была подхвачена водоворотом катастрофы, повелевал сражаться до «победного конца».
Он был слишком умен и в то же время слишком слаб. Он был лишен той страшной решимости идти до конца, которой требовало от своих служителей тоталитарное государство. Именно поэтому он не стал жертвой и исполнителем требований того извращенного «идеализма», во имя которого были уничтожены многие миллионы людей. Этим он отличается от таких, как Олендорф, который, как и сам Шелленберг, считался одним из самых способных людей в СС, этой гвардии фюрера, и который, благодаря заботливому содействию Гиммлера, сделал такую же блестящую карьеру. Олендорф на Нюрнбергском процессе был присужден к смертной казни, так как под его руководством было уничтожено более 90 тысяч евреев. Длительное время он командовал одной из тех «айнзацгрупп» СД, которые вылавливали на русской территории лиц еврейского происхождения и поголовно их расстреливали. Показания Олендорфа в Нюрнберге принадлежат к самым потрясающим свидетельствам о сущности тоталитарного государства, поскольку в лице этого человека перед судом предстала не бестия, а интеллектуальный преступник, идеологический террорист — «идеалист», наделенный обращенными во зло человечеству добродетелями Робеспьера — и все же человек, в конце концов осознавший, что заслуживает смерти.
В противоположность Олендорфу Шелленберг сумел уклониться от «выступления» в роли командира «айнзацгруппы». Почему он отказывался от этого — из осторожности или из чисто человеческих чувств? Кто решится ответить на этот вопрос? Иногда во мне шевелилось подозрение, что сообщения о массовых убийствах на Востоке, о концентрационных лагерях и газовых печах не особенно мешали жить Шелленбергу, пока ему удавалось держаться в стороне от этого мира ужасов. Как-то в последние годы войны Шелленберг серьезно поссорился с Олендорфом, который в конце концов, полный ненависти, обвинил Шелленберга в том, что он не является «настоящим и убежденным национал-социалистом». Возмущение Олендорфа можно понять. Сам он проявил «мужество» и готовность к преступлению. Можно предположить, что он страдал от сознания своей ответственности. И вдруг он сталкивается с Шелленбергом, который, проявляя незаурядную изворотливость, отказывается платить тоталитарному государству дань смертельного долга. Другими словами, Шелленберг не хотел быть преданным национал-социализму до гроба. Олендорф же сжег за собой все мосты. В отличие от него, Шелленберг очень отчетливо видел, что главное — это спасти Германию (и самого себя) от неотвратимого поражения.
В своих мемуарах он подробно рассказывает о решающем разговоре с Гиммлером, который он имел в августе при посещении штаб-квартиры рейхсфюрера в Житомире. Совершенно достоверно известно, что с этого момента Шелленберг не переставал убеждать Гиммлера в необходимости заключения мира. Историк может возразить, что он должен был учитывать тот факт, что ни один из представителей Запада не был готов к тому, чтобы вести переговоры с шефом СС. Шелленберг аргументировал тем, что поставить Гитлера на колени в состоянии только один из его могущественнейших паладинов, после того, как с 20 июля 1944 года вермахт потерял свою власть и был обезоружен морально. Шелленберг с неумолимой ясностью сознавал, что мирные переговоры возможны лишь в том случае, если предварительно будет остановлена машина террора, потушены газовые печи и выпущены на свободу узники концентрационных лагерей.
Можно назвать это понимание и предвидение событий приспособленчеством. И все же поведение Шелленберга в момент катастрофы заслуживает некоторого уважения. Тысячи людей спасением своей жизни обязаны его разумной позиции. Нет никаких сомнений в том, что в те последние месяцы он ежедневно подвергался большому риску. Ведь любая попытка завязать контакты с лагерем противника рассматривалась Гитлером как заслуживающая смерти измена. Не остановился Шелленберг и перед тем, чтобы представить фюреру и его штаб-квартире на основе сообщений «Эгмонта» беспощадную картину безнадежного военного и политического положения Германии. Хаотические недели, отделявшие Германию от горького конца, были для Шелленберга временем, когда пробил его час, — он действительно имел шансы выйти на авансцену истории. Но его усилия были напрасны; они должны были кончиться неудачей, так как было уже слишком поздно. Историки, вероятно, забудут о нем. Но если его имени суждено удержаться в памяти нашего столетия, то, вынося ему приговор, нельзя забывать о тех человеческих жизнях, которые он спас.
Разумеется, нельзя даже твердо сказать, считал ли сам Шелленберг своим личным долгом то, что он совершил во имя человечности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69