Фудо-мёо – это бог непоколебимости. Он воплощает идею вечного покоя и внутренней готовности к борьбе и является одним из самых почитаемых самураями богов.
Разумовского, конечно, заинтересовало, отчего это советские органы госбезопасности обратились к японской мифологии, однако долгое время Макс ему ничего вразумительного не отвечал. И уже много позже рассказал под большим секретом, что, пользуясь перестройкой и гласностью, для подготовки высококлассных бойцов инструктором по рукопашному бою пригласили взаправдашнего японца. И не простого японца, а потомка старинного самурайского рода, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Японец показывает такие приемчики, что уши – не то что волосы – дыбом становятся, и откалывает фокусы один похлеще другого. Ученики в нем души не чают.
Преподает он многим, но большую часть времени проводит с ними, бойцами отряда «Фудо-мёо»; и создается впечатление, что скоро им с другом придется на какое-то время расстаться. Потому что чем дальше, тем упорнее ходят слухи о возможной отправке в одну из горячих точек планеты.
Насчет отправки Макс как в воду глядел.
Он исчез почти на полтора года, и о нем ничего не было слышно. За это время успела умереть в Киеве его мать, и Игорь сам хоронил ее. Затем Разумовский вернулся в родной город и устроился на работу в МВД. Он уже мысленно попрощался с другом и смирился с его гибелью в каком-то чужом и далеком краю (а сплошные газетные публикации со скандальными фактами и разоблачениями только укрепляли его в этом мнении), когда ему позвонили.
Макса он нашел в подмосковной ведомственной больнице. Худущий как смерть, старый друг лежал в отдельной палате, весь опутанный проводами, словно змеями. Бесконечные аппараты поддерживали его жизнь. Он был желтый, восковой, с полупрозрачной кожей. Милая очкастая докторица, волнуясь, сказала Игорю, что друг его очень плох, но все-таки возникла надежда. Макс ведь долгое время вообще ничего не мог вспомнить – лежал истукан истуканом. И вдруг отчетливо и внятно выговорил телефон, попросил, чтобы позвонили его лучшему другу. И в этом она, как лечащий врач больного, видит огромный прогресс и свет в конце тоннеля. Ведь до сих пор Одинцова навещали только сотрудники, а они потеряли всякий интерес к нему, когда выяснилось, что у больного частичная амнезия. Уход здесь, конечно, хороший, но ничто не заменит любовь и поддержку близких людей. Игорь провел у постели друга несколько месяцев. Взял оптом все неиспользованные отпуска, потом – за свой счет. И даже диссертацию дописывал на коленях, сидя рядом с Максом. Такое не забывается.
И когда Максим Одинцов выздоровел и вернулся на работу, его направили на Украину с повышением по службе, присовокупив звание майора и боевой орден. К тому времени они с Игорем стали самыми дорогими и близкими друг другу людьми. За последние несколько лет оба успели неудачно жениться и с облегчением развестись; Разумовский обзавелся собственным детективным агентством и Зевсом, а Макс – многими недостающими воспоминаниями и чином подполковника СБУ. В их жизни случалось всякое, но отношения если и менялись, то исключительно к лучшему.
Была у них только одна запретная тема: никогда Игорь не спрашивал, а Макс по собственному почину не рассказывал, что же привело его на больничную койку, что сделало инвалидом и вызвало частичную потерю памяти.
Разумовскому было не важно, куда отправили группу «Фудо-мёо» и какое задание она должна была выполнить. Совершенно ясным представлялось, что Макс выжил чудом. О том времени почти что и не говорили по молчаливому соглашению обеих сторон. Изредка, правда, с восторгом и невероятным почтением вспоминали они инструктора-японца. Поинтересоваться его судьбой по официальным каналам было невозможно, потому что Макс не имел допуска такого уровня. Во всяком случае, о японце инструкторе никто из нынешних сотрудников не слышал, и друзья решили, что тот просто вернулся на родину, вдоволь нахлебавшись российской экзотики. Ничего удивительного в том никто не усмотрел.
Однажды подполковник Одинцов обронил странную фразу о том, что состав сотрудников в нескольких отделах, где ему приходилось работать прежде, поменялся настолько, что абсолютно не с кем словом перемолвиться о прежних временах, и события пяти – восьмилетней давности отошли в область преданий и легенд. Даже не у кого узнать, забрал ли иэмото (учитель) с собой в Японию свою женщину. Он порывался разыскать учителя, благо теперь это не считалось преступлением, но его попытка не увенчалась успехом. Обращаться же в детективное агентство в самой Японии слишком накладно – украинские спецслужбы не платят своим агентам так, как западные…
– Чайник, говорю, ставь, – потребовал Макс, заходя на кухню.
Тут взгляд его упал на разложенные пасьянсом снимки, и он тяжело привалился к подоконнику.
– Откуда это у тебя? – И голос его был бесцветный и сухой, как когда-то в больнице.

* * *

На второй год обучения произошли одновременно несколько событий, потрясших все основы нашего бытия.
Во-первых и главных, отменили коммунистическую партию.
Для Жоржа это стало ударом ниже пояса – я ведь уже упоминала о том, как истово и преданно он служил советской власти, как грезил тем, что когда-нибудь очередное поколение советских людей станет жить при коммунизме. Он отчаянно делал вид, что ничего особенного не происходит, и только с головой уходил в работу, стараясь успеть одновременно всюду, что, следует признать, выходило у него только наполовину. Я имею в виду, что простой человек не мог выкладываться так, как Жорж, но быть одновременно в нескольких местах у него не получалось, хотя, видит бог, к чему-то подобному он и стремился. А значительная часть его коллег вовсю пользовалась начавшейся неразберихой.
В «конторе» работали разные товарищи: и такие одержимые, как Георгий Александрович, и немного авантюристы в душе, и карьеристы, и бог знает кто еще, но дураков в процентном отношении выходило очень мало. Заведение было не то, и недалекие люди в нем надолго не задерживались, – вот уж где естественный отбор порадовал бы даже придирчивого Дарвина.
Словом, растерялись немногие. Перед большинством людей, облеченных такой властью, какую давали высокие посты в нашем ведомстве, открывались невероятные перспективы. Деньги текли в карманы сами – нужно было только чуть-чуть подсуетиться. И суетились. И даже не чуть-чуть, а вертелись, как вьюн на сковородке, и обеспечивали себе достойную старость, до которой многим оставалось еще ох как далеко. В этой ситуации подобные Жоржу стали неугодны. Они слишком много знали, слишком много могли, но не желали участвовать в начавшемся балагане, более того, еще и других пытались остановить. Бедняги, они не желали понимать, что старый мир рушится, что его гибель уже не остановить – это очередной колосс на глиняных ногах с грохотом разваливается на части. Это страшно, и дико, и невыносимо, но неизбежно, а неизбежное следует переживать, а не подставлять плечи под падающее небо. Потому что мир помнит историю о том, как Геракл пытался удержать небесный свод, – это не под силу даже величайшему, даже полубогу.
А Жорж и иже с ним всего только люди. На него было больно смотреть. Он пытался преградить путь всесокрушающей машине – былинка, вырастающая перед танком, чтобы остановить его. И становилось ясно, что гусеницы раздавят, сомнут, сотрут в порошок, и я шептала об этом каждую ночь, плакала, просила и даже встала однажды на колени. Но Жорж только пугался моих слез. И я поняла, что старую собаку новым штукам не научишь. И смирилась.
А сейчас думаю, что кривлю душой, рассуждая подобным образом. Да, не мог Жорж воспрепятствовать тому, что можно без преувеличений назвать разбоем: слишком уж яростно делили власть и деньги все, кому было не лень, в то смутное время. Но если бы не такие, как он, все закончилось бы значительно хуже. И дело не в той идее, которая для меня лично неприемлема, – дело в порядочности и принципах. Мудрые китайцы говорили, что если хороший человек защищает плохое дело, то оно становится хорошим. А если плохой человек отстаивает хорошее дело, то дело становится плохим. В этом утверждении есть большая доля условности и еще большая доля истины. Может, Гераклу и не под силу удерживать на себе небеса, но земля наверняка держится на плечах порядочных и кристально честных людей.

* * *

Жоржа стали посылать в командировки все чаще. До некоторой степени это противоречило неписаным правилам: человек его положения да и возраста редко принимал участие в операциях лично. Обычно такие кадры берегли как зеницу ока, но теперь все переменилось. Его слишком сильно боялись и уважали, им восхищались, а потому и ненависть к нему была такой же сильной.
Я думаю, как ему жилось, каждый день ожидая пули в спину, ножа в сердце, а то и чего-нибудь похитрее, вроде микроскопической дозы вещества в обязательный утренний кофе, после которого случается инфаркт – событие печальное, но совсем не удивительное, если принять во внимание годы больного и его напряженную работу. И я никогда не могла и уже не смогу винить Жоржа за то, что он так охотно выезжал за пределы страны. Это давало ему не только и не столько иллюзию безопасности – не так уж он был наивен, и сам не раз проводил операции по ликвидации проштрафившихся сотрудников, – сколько утверждало в мысли, что он все еще нужен Родине. Он работал на износ. А Родина тем временем разваливалась на запчасти, и население то радовалось, то печалилось, но в любом случае пребывало в замешательстве.
Должна признать, несмотря на все, что творилось в те годы и в нашем ведомстве, мои коллеги подкупили меня незаурядным мужеством и стойкостью. Шутка ли, шквал разоблачений, жуткие подробности пыток и казней, проводившихся вплоть до последнего времени, дележ денег и власти, – и при всем этом «контора» продолжала работать. Такой себе тихий незаметный подвиг клерков. Но об этом как-то не принято говорить.
Не помню точно порядка событий, но и неважно, потому что это случилось почти одновременно: Жорж уехал во Францию на неопределенный, как он сам выразился, срок, а у нас появился новый инструктор по рукопашному бою.
Уэсуги Нобунага, из того самого клана Уэсуги, который сражался с князьями Такэда, Ода, Ходзё и Имагава. Потомок гордых даймё* провинции Этиго и несостоявшихся императоров Японии. Высокий, с широченными плечами, развернутыми, словно крылья перед полетом, с проницательным взглядом угольно-черных глаз и зачесанными назад волосами цвета воронова крыла. Невозмутимый Будда, вырезанный из непрозрачного желтого янтаря. Настоящий буси** без страха и упрека. Что он делал в бурлящей и кипящей страстями России? А что делали Трубецкие в Париже, Чарторыйские в Сибири или Палеологи в Москве? Забавно это или трагично, что моя прабабка, чей знатный предок получил смертельную рану при Азенкуре от меча английского рыцаря, всего за час до венчания узнала, что собирается прожить всю жизнь с потомком того, кто эту рану нанес?

* Даймё – правитель.
** Буси – самурай.

Жизнь – это нечто вроде коктейля, в котором только самым удачливым достается оливка.

Глава 10

Павел Сторожук сам себе удивлялся. И что его так зацепило в этой рыжей, что он занимается ее ненормальными проблемами с детским энтузиазмом? Ведь нельзя сказать, что ему не хватает работы. Неделя выдалась совершенно оглушительная. С одной стороны, провернули два дела, казавшиеся гиблыми. С другой – каким потом и кровью это было оплачено. Иногда Павлу казалось, что основной задачей вышестоящих инстанций является исключительно создание помех для рядовых сотрудников.
Но нужно уметь терпеть и работать. Удача любит упорных и терпеливых. Вот и вышло, что совершенно случайно потянули за тонюсенькую ниточку, просто так, по собственной инициативе. Версию, предложенную Сторожуком, начальство не одобрило, и разрабатывать ее приходилось в личное время, однако результат налицо. Можно утешаться тем, что дела раскрыты и он заработал благодарность (да ведь не в благодарности дело, а в том, что совесть чиста и спокойна). Во время задержания все прошло без сучка и задоринки, даже без единого выстрела.
Капитан Сторожук любил, когда все обходилось без ковбойской стрельбы и погонь. Редкий случай для мальчишки, он и фильмы ценил спокойные, логичные, как шахматная партия. «Семнадцать мгновений весны» просто обожал. Вот это был профессионализм – ни тебе драк, ни зубодробительных сцен, а оторваться от экрана невозможно. Поединок умов всегда интереснее, чем соревнование мускулов. Пожалуй, несуществующее на бумаге «дело Казанской», как он мысленно его окрестил, и привлекало Павла своей запутанностью и недоговоренностью. Он вовсе не стремился выслужиться или доказать себе, что он тоже малый не промах, не хуже Штирлица. Нет, капитан Сторожук слишком серьезный и уравновешенный человек, чтобы мыслить так примитивно.
Но история, случившаяся в двумя милыми барышнями, больше походила на сложную шахматную партию, нежели на бред, каковым и представлялась в самом начале.
Чем больше Павел размышлял, тем больше у него возникало вопросов. Скажем, внезапная забывчивость гражданки Гладышевой Елены Федоровны – это что такое? Ни наркотиков, ни лекарственных препаратов, ни алкоголя в ее крови не обнаружено. А провал в памяти – вот он. Причем жуткенький какой-то провал. Все человек помнит, а давнюю приятельницу – нет.
Представить же себе, что Гладышева Е.Ф. изображает амнезию, можно, но такая версия вызывает глубокие сомнения. Он часто сталкивается по долгу службы с людьми, которые стремятся что-нибудь очень натурально сыграть: негодование, удивление, скорбь, мало ли что еще. И Павел Сторожук может с уверенностью утверждать, что прирожденных актеров до смешного мало. Всегда или почти всегда лгущий и притворяющийся человек «дает петуха». Потому что выступать на публике – это не просто искусство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31