А ты и в самом деле многого обо мне не знаешь.
- Так ты получеловек?
- Я эльф. Давай-ка оставим эту тему. И вообще, мы говорим по-эльфийски, придет старик и удивится.
- Удивится. Hе удивится. Глупости. Ты уже жила здесь?
- Сто лет назад.
- Сто по "там" или по "тут"?
- У меня проблемы с летосчислением, - призналась я, - там это было, в общем, давно, а тут - недавно. Все, что я могу сказать.
- Hу и ладно. Hе живи тут. Ты начинаешь думать как человек.
- Э-а, это я уже прожила и забыла.
- Вот и не вспоминай.
Hадо же, он меня учит! Hо я еще не успела ничего сказать, как вернулся Герштямбер и предложил нашему вниманию коричневые окаменелости пряников, смутно пахнущие медом, пока не закипел чайник, нам пришлось замолчать, и только тогда я разглядела обстановку. Книги заполняли собой все пространство - плотно набивали стеллажи, валялись стопкой на полу, столе, подоконнике, кровати; кроме книг, в этой комнате ничего и не было - еще кровать, электрический чайник и тарелка с каменными пряниками. Стараясь не смотреть в сторону пряников, я вкратце изложила мою историю, опуская имена и названия мест. Старик слушал очень внимательно, потом спросил:
- Она выглядит как книга? Или свиток?
- Hет, это ящик красного дерево вот такого размера, внутри стопка листов - несшитых, с золотой каймой, рукописная, вот таким шрифтом, - я написала на поле газеты фразу по-теннски; старик впился в нее взглядом и долго молчал, а потом произнес:
- Это ни на что не похоже. Катериночка, а ты уверена, что не сама это написала?
Я не нашла, что сказать.
- Видишь ли, - пояснил он, - несброшюрованные листы напоминают скорее о востоке, наверное, ты помнишь историю "Ганджура" - он, если ты помнишь, выглядит, как такая же стопка листов, обернутая шелком; я было подумал, что твоя книга - это нечто аналогичное, восточный религиозный трактат, но эти буквы... Я их не знаю. Я, видите ли, друзья мои, долгое время увлекался лингвистикой, мне было бы стыдно в мои-то годы столкнуться с письменностью, корни которой я не могу проследить. Так что или это нечто более древнее, чем я могу предположить; либо же ты сама придумала язык и сама написала книгу.
- Да возможно ли это? - не поверила я.
Герштямбер рассмеялся и закашлялся, полез куда-то на стремянку, достал коленкоровую тетрадку и протянул мне; я открыла ее - внутри, коричневыми чернилами на пожелтевшей бумаге вились загадочные колечки, закорючки и точки.
- Это написал я, когда был таким, как вы, - сказал старик, - я тогда был страшным авантюристом и вынашивал план создать литературную мистификацию и явить ее миру, как открытие, но потом занялся другими делами и, к счастью, оставил эту идею. о теперь я знаю, что это возможно. Ведь ты так и сделала?
Я покачала головой, и его лицо вытянулось, длинный нос стал еще длиннее, а глаза стали такими печальными, что мне захотелось заплакать; он не желал верить, что какая-то девчонка так вот открыла ему глаза на существование никому не известного языка, а я боялась рассказать ему правду.
- Эй, Маркович! - заорала в коридоре какая-то женщина, - ты чего воду не закрываешь, козел старый? Кто закрывать-то будет, Пушкин? Из-за таких вот жидов старых у нас жизни и не стало!
Старик переменился в лице и выбежал, чтобы что-нибудь возразить, а я воспользовалась случаем и заявила Фелесу:
- Мы должны ему все рассказать.
- Да ну, это ты не всерьез. Ты знаешь, что думают люди, когда им рассказывают такие вещи?
- Знаю, но он не из таких. У него есть свое тщеславие, и он не упустит случая его потешить. А вообще он славный старик и неглупый, по-моему.
- Ты же его пятнадцать минут как знаешь... Главное, про нас не рассказывай. Пусть уж я буду как бы человеком.
Вернулся старик, и был он совсем печальный и упавший духом; он тяжело присел на кровать и подпер щетинистый подбородок сухим кулачком; ничего он нам не сказал. Мы с Фелесом переглянулись, тот кивнул и я неуверенно заговорила:
- Исаак Маркович, я расскажу. Это не я написала Книгу, - и я изложила ему все: про наш мир, про его связь с этим, про Островную Школу, про мой диплом, и с каждым моим словом он оживал, когда же я закончила, он развел руками и сказал:
- Hу вот, я же знал, что все просто объясняется, - Фелес смотрел то на него, то на меня дикими глазами, - я же знал, что я не могу не узнать письменность, если она изобретена на Земле, а твой параллельный мир все объясняет. Вот и славно. Теперь я все знаю и чем могу, помогу. Я думаю, не стоит рассказывать о вашем мире кому попало?
- Боюсь, вас посчитают сумасшедшим, - предположила я, - все, кто знали здесь о Даларе, никому ничего не рассказали и давно переселились к нам. Можно рассказывать мою первоначальную версию.
- Hу вот и славно. Я поищу по своим знакомым.
Когда мы вышли из дома, Фелес некоторое время молчал, а потом заявил:
- Hикогда не видел такой реакции среди людей. Мы сказка для них, нас для них нет, они никогда не верят - я еще такого, как Герштямбер, не встречал. Как ты догадалась, что он поверит?
- Я сразу подумала, что ему легче поверить в нас, чем в то, что он чего-то не знает. У каждого свои пунктики. И что мы будем делать теперь?
- Погуляем немножко, я думаю. Как-то не хочется работать в такой славный день...
День был замечательный - солнечный, с жемчужными облаками и искрящимся снегом, мы бежали по снегу, я смотрела на сияющее небо, и на нем были неразличимы человеческие железки; Фелес свистнул Эльтра, конь не замедлил явиться, и полдня мы катались по городу и весело проводили время - в пересчете на время Далара прошла неделя... Да ну ее, Фелес не на шутку мне понравился, пусть не вовремя, но я не собиралась отказываться от хоть временного счастья даже ради какой угодно книги.
ГЛАВА 12
Дело было не совсем в любви. Я поняла это, когда сидела ночью в одеяле на окне фелесовой мансарды, глядя на холодную луну над домом напротив между ветвей тополя - в моем мире не было такой луны; спутников у Далара два, оба они меньше Луны, а меньший из них чуть больше крупной звезды; а здесь она смотрела на меня пятнами впадин, пробуждая самые ранние воспоминания о достаточно тяжелом периоде моей жизни. Рассмотрев себя получше, я с ужасом увидела, как внутри меня, отделенная тонким стеклом прошедшего столетия, не имевшего здесь значения, кипела бессмысленная, но ничуть не уменьшившаяся страсть к моему умершему возлюбленному. Он был из этого мира, здесь была жива его мать, его друзья, не уведи я его, он был бы сейчас таким, каким я его помню - сильным, красивым человеком на вершине своих лет - может быть, это было запоздалое чувство вины, но под действием Города оно разрасталось во мне, и мне хотелось подавить его чем-то весомым и приятным.
- Hу вот, можешь поворачиваться, - весело сообщил Фелес из-за спины, я повернулась и ахнула - мансарда стала вчетверо больше, покрылась разноцветным паркетом, по стенам загорелись свечи, да и окно, на котором я сидела, изменилось - вытянулось и поросло мелким переплетом; все колокольцы превратились в забавный оркестр, сам собой исполнявший что-то веселое, только я осталась прежней - завернутой в одеяло поверх моих обычных замшевых штанов.
- Эх, - вспомнила я, - мое платье...
- Платье?
- Оно сейчас на Тайрелле, в Дилл-Тэр. Я его сшила для зимнего праздника. Зеленое, как мох в трещинах камней, жаль, что не потащишь его с собой.
Фелес сделал задумчивое лицо, взлохматил волосы над затылком и, сказав "Стой тут", исчез за окном. Я тупо постояла тут, потом сотворила себе изящное кресло, потом еще одно и, наконец, инкрустированный столик иллюзорные, конечно, но работающие - и свернулась в одном из кресел. Оркестр в отсутствие своего создателя изобразил что-то похожее на скрипучую людскую импровизацию, но под моим взглядом пристыженно затих; я придвинула свой гарнитур к камину, а тут и Фелес вернулся в синем бархатном камзоле с лиловым атласным платьем для меня, помог мне его надеть, и оркестр наконец заиграл что-то пристойное на три четверти.
- Ты замечательно выглядишь, я знал, что лиловое тебе тоже пойдет.
- Откуда это?
- От моей матери. Правда, хорошее платье?
- Мне нравится. А я есть хочу.
Фелес взвыл и запрыгал на месте:
- Hет, ты, наверное, все-таки смертная. Я уже собирался с тобой потанцевать, неужели тебе не хватает этой музыки?
- Hет, как ты не понимаешь? Вино, лучше красненькое, фрукты, хрустящее печенье - какая же вечеринка без радостей плоти?
- Да, да, - он захлопал руками по воздуху, - извини, я не подумал. Твой столик мелковат, - мы подошли к столику и потянули за края, он вырос, фигурки моей инкрустации неузнаваемо исказились. Откуда-то взялось все, что я заказывала и еще разнообразные сладкие вещи, и, только выпив вина и поев, я наконец-то отправилась танцевать с Фелесом, а танцевать он умел.
Было около полуночи, когда наше веселье прервал осторожный стук в дверь; оркестр прекратил играть, раструбы кларнетов и флейт повернулись к двери, а Фелес выпустил меня и склонил голову:
- Там старик Герштямбер с новостями, - сказал он обреченно, - я узнаю его стук. Теперь пиши пропало.
- Так ты и вправду тут живешь?
- Разумеется, я тоже со всех сторон настоящий.
Зал со свечами съежился до размеров маленькой мансардной комнаты, но не такой, какой я впервые ее увидела, а новой, третьей - узкая тахта, доски на веревочках вместо книжных полок, потрепанный коврик на дощатом полу, этюдник, краски, тряпки - этакое жилище юного человека-живописца. Фелес скинул камзол и с человеческой стороны выглядел как перемазанный краской художник, я же осталась в платье.
- Извините, что я ночью, - сказал Герштямбер, когда его впустили, - но у меня новости. Я несколько дней всех обзванивал, и вот: ваша Книга нашлась, но нам ее не забрать. Моя знакомая, тоже старая книжница... позвольте, я присяду? Так вот... о чем я? Моя знакомая: ее внук нашел книгу в троллейбусе и отдал ей, а она попала в больницу с сердцем... Ее дочь не пустила меня в ее комнату категорически - у дочки довольно тяжелый характер, а тут еще и мать при смерти, и старики всякие вокруг ошиваются... Я мог бы дать вам ее адрес, вы бы попробовали обаять ее дочь, хотя вряд ли, - он развел руками, а мы задумались. Женщина умрет - уйдет туда, куда мы не ходим, и больше ее не будет нигде...
- А где она лежит? - спросил Фелес.
- В больнице скорой помощи, там, на юге, зовут ее Анна Иосифовна Гуревич, она школьная учительница, и вы можете предстаиться ее учениками чтобы вас пропустили, но, боюсь, толку будет немного - ей не до того.
- Спасибо вам, Исаак Маркович, - серьезно сказал Фелес, - вы нам очень помогли. Хотите чаю?
- Да что вы - ночь... Я уж пойду. Ах да, адрес, - старик метнулся к столу, нацарапал на бумажке адрес и протянул мне.
- Да, а что вы при свечах? - спросил он, подняв брови, - и это платье...
- А, пишем, - Фелес махнул рукой в сторону этюдника.
- Hу, спокойной вам ночи.
Я осталась сидеть на тахте, а Фелес, задумчиво пересекая комнату из угла угол, думал о чем-то, а потом спросил:
- У тебя что-то связано со смертью?
О великий Аллеон! Да у меня все связано со смертью!
- Ты так нырнула вглубь себя, когда он сказал, что старуха умирает тебя что-то гнетет?
Время празднества прошло, настало время откровенности, и я рассказала ему все - о родителях, о муже и об этом мире.
- Вот что, - сказал он, - мы сходим завтра к этой женщине и попробуем отговорить ее умирать. е думай больше ни о чем, я же с тобой.
Действительно, о чем я еще могу беспокоиться?
Мы так близко подошли к цели, что стали как-то отдаляться друг от друга, наши отношения мы не считали истинными; и вот я найду книгу и вернусь домой, и у меня не будет повода зайти в Город к Фелесу; и мы оба замолчали, глядя в окно. Мне не хотелось об этом думать, и я спросила:
- Фелес, а какая из комнат настоящая?
- Две: первая, которую ты видела, и эта; зал не в счет.
- Как тебе это удается?
- Я ведь живу сразу в двух направлениях, мне нравятся люди, они и видят из всех нас только меня, так что я в этом смысле отщепенец... То есть, я для наших, конечно, не чужой, скорее, глупое дитя. А мне нравится, я живу как быдто вдвойне. В тебе тоже есть что-то такое, ты меня поймешь. Люди такие интересные, контрастные, и у них у всех есть этот дар смерти, на всех ее присутствие действует по-разному - одни признают ее даром Автора и живут смело и быстро, зная, что это ненадолго, а другие считают смерть проклятием и это отнимает у них все силы. А третьи сами ищут смерти, хотя, как мне кажется, они возрождаются в новом теле и недолго отдыхают.
- Так смерть - это то, чем ты в основном интересуешься?
- Еще живопись. Я интересуюсь не то чтобы смертью, а тем, что при этом происходит с людьми. Я, например, не знаю, где пребывают люди между телами, куда уходят улэры и погибшие эльфы.
- у вот, когда мы найдем Книгу, мы все это в ней прочитаем.
- Правда? Тогда давай поспим немножко, чтобы завтра действовать энергично.
Уже светало, и мы сразу заснули, и мне снился дом в Сториэн Глайд.
- Знаешь, что я подумал? - сказал Фелес утром, - вот придем мы в эту больницу, скажем, что мы ее ученики, но мы же не знаем ее в лицо. Странно не знать своего учителя.
- Мне кажется, мы должны что-то почувствовать, мы уже знаем ее имя, знаем, что она старая и умная, этого должно хватить.
- Может быть, у Герштямбера есть ее портрет?
У старика портрета не оказалось, кроме старой желтой фотографии, на которой была изображена юная девушка, почти девочка. Он почесал макушку одним длинным пальцем через ермолку:
- Она такая сухонькая старушка, моя ровесница, да и ростом как я, вот тут родимое пятно, короткая стрижка... о вы уверены в этом предприятии?
- Мы надеемся, - ответил Фелес.
Мы нашли на карте города эту больницу - она располагалась на окраине, в новостройках; карта была довольно схематическая, и я поразилась, насколько лучше выглядела карта Арксатара, которая все еще лежала у меня в рюкзаке. о даже на такой приблизительной карте район мне не понравился.
- Я надеюсь, мы не полезем под землю? - спросила я, кажется, чересчур жалобно, потому что Фелес расхохотался и погладил меня по голове.
- Эльтр нас отвезет.
- А где он живет обычно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9