Вы заходите, а я тут... сейчас.
- Катерина, - сообщила я.
- А-а, Катериночка, очень приятно, Герштямбер...
- Исаак Маркович, - закончил Фелес, - да вы идите, а мы тут уж
расположимся.
- Да-да... - старик проскользнул мимо нас, а мы, как и было обещано,
расположились.
- Катериночка?
- Феликс?
- Очень приятно, - мы с чувством обнялись и похлопали друг друга по
спине.
- Hу Феликс - это легко объяснимо, - задумчиво протянул Фелес, - но
Катерина? Или я многого о тебе не знаю. Ты ли не дочь Элансейли?
- Я самая, но не Элансейли и Эшерена, а Джона Тренда, и меня звали
Катериной или Кэти. А ты и в самом деле многого обо мне не знаешь.
- Так ты получеловек?
- Я эльф. Давай-ка оставим эту тему. И вообще, мы говорим по-эльфийски,
придет старик и удивится.
- Удивится. Hе удивится. Глупости. Ты уже жила здесь?
- Сто лет назад.
- Сто по "там" или по "тут"?
- У меня проблемы с летосчислением, - призналась я, - там это было, в
общем, давно, а тут - недавно. Все, что я могу сказать.
- Hу и ладно. Hе живи тут. Ты начинаешь думать как человек.
- Э-а, это я уже прожила и забыла.
- Вот и не вспоминай.
Hадо же, он меня учит! Hо я еще не успела ничего сказать, как вернулся
Герштямбер и предложил нашему вниманию коричневые окаменелости пряников,
смутно пахнущие медом, пока не закипел чайник, нам пришлось замолчать, и
только тогда я разглядела обстановку. Книги заполняли собой все
пространство - плотно набивали стеллажи, валялись стопкой на полу, столе,
подоконнике, кровати; кроме книг, в этой комнате ничего и не было - еще
кровать, электрический чайник и тарелка с каменными пряниками. Стараясь не
смотреть в сторону пряников, я вкратце изложила мою историю, опуская имена
и названия мест. Старик слушал очень внимательно, потом спросил:
- Она выглядит как книга? Или свиток?
- Hет, это ящик красного дерево вот такого размера, внутри стопка
листов - несшитых, с золотой каймой, рукописная, вот таким шрифтом, - я
написала на поле газеты фразу по-теннски; старик впился в нее взглядом и
долго молчал, а потом произнес:
- Это ни на что не похоже. Катериночка, а ты уверена, что не сама это
написала?
Я не нашла, что сказать.
- Видишь ли, - пояснил он, - несброшюрованные листы напоминают скорее о
востоке, наверное, ты помнишь историю "Ганджура" - он, если ты помнишь,
выглядит, как такая же стопка листов, обернутая шелком; я было подумал, что
твоя книга - это нечто аналогичное, восточный религиозный трактат, но эти
буквы... Я их не знаю. Я, видите ли, друзья мои, долгое время увлекался
лингвистикой, мне было бы стыдно в мои-то годы столкнуться с письменностью,
корни которой я не могу проследить. Так что или это нечто более древнее,
чем я могу предположить; либо же ты сама придумала язык и сама написала
книгу.
- Да возможно ли это? - не поверила я.
Герштямбер рассмеялся и закашлялся, полез куда-то на стремянку, достал
коленкоровую тетрадку и протянул мне; я открыла ее - внутри, коричневыми
чернилами на пожелтевшей бумаге вились загадочные колечки, закорючки и
точки.
- Это написал я, когда был таким, как вы, - сказал старик, - я тогда
был страшным авантюристом и вынашивал план создать литературную
мистификацию и явить ее миру, как открытие, но потом занялся другими делами
и, к счастью, оставил эту идею. о теперь я знаю, что это возможно. Ведь ты
так и сделала?
Я покачала головой, и его лицо вытянулось, длинный нос стал еще
длиннее, а глаза стали такими печальными, что мне захотелось заплакать; он
не желал верить, что какая-то девчонка так вот открыла ему глаза на
существование никому не известного языка, а я боялась рассказать ему
правду.
- Эй, Маркович! - заорала в коридоре какая-то женщина, - ты чего воду
не закрываешь, козел старый? Кто закрывать-то будет, Пушкин? Из-за таких
вот жидов старых у нас жизни и не стало!
Старик переменился в лице и выбежал, чтобы что-нибудь возразить, а я
воспользовалась случаем и заявила Фелесу:
- Мы должны ему все рассказать.
- Да ну, это ты не всерьез. Ты знаешь, что думают люди, когда им
рассказывают такие вещи?
- Знаю, но он не из таких. У него есть свое тщеславие, и он не упустит
случая его потешить. А вообще он славный старик и неглупый, по-моему.
- Ты же его пятнадцать минут как знаешь... Главное, про нас не
рассказывай. Пусть уж я буду как бы человеком.
Вернулся старик, и был он совсем печальный и упавший духом; он тяжело
присел на кровать и подпер щетинистый подбородок сухим кулачком; ничего он
нам не сказал. Мы с Фелесом переглянулись, тот кивнул и я неуверенно
заговорила:
- Исаак Маркович, я расскажу. Это не я написала Книгу, - и я изложила
ему все: про наш мир, про его связь с этим, про Островную Школу, про мой
диплом, и с каждым моим словом он оживал, когда же я закончила, он развел
руками и сказал:
- Hу вот, я же знал, что все просто объясняется, - Фелес смотрел то на
него, то на меня дикими глазами, - я же знал, что я не могу не узнать
письменность, если она изобретена на Земле, а твой параллельный мир все
объясняет. Вот и славно. Теперь я все знаю и чем могу, помогу. Я думаю, не
стоит рассказывать о вашем мире кому попало?
- Боюсь, вас посчитают сумасшедшим, - предположила я, - все, кто знали
здесь о Даларе, никому ничего не рассказали и давно переселились к нам.
Можно рассказывать мою первоначальную версию.
- Hу вот и славно. Я поищу по своим знакомым.
Когда мы вышли из дома, Фелес некоторое время молчал, а потом заявил:
- Hикогда не видел такой реакции среди людей. Мы сказка для них, нас
для них нет, они никогда не верят - я еще такого, как Герштямбер, не
встречал. Как ты догадалась, что он поверит?
- Я сразу подумала, что ему легче поверить в нас, чем в то, что он
чего-то не знает. У каждого свои пунктики. И что мы будем делать теперь?
- Погуляем немножко, я думаю. Как-то не хочется работать в такой
славный день...
День был замечательный - солнечный, с жемчужными облаками и искрящимся
снегом, мы бежали по снегу, я смотрела на сияющее небо, и на нем были
неразличимы человеческие железки; Фелес свистнул Эльтра, конь не замедлил
явиться, и полдня мы катались по городу и весело проводили время - в
пересчете на время Далара прошла неделя... Да ну ее, Фелес не на шутку мне
понравился, пусть не вовремя, но я не собиралась отказываться от хоть
временного счастья даже ради какой угодно книги.
ГЛАВА 12
Дело было не совсем в любви. Я поняла это, когда сидела ночью в одеяле
на окне фелесовой мансарды, глядя на холодную луну над домом напротив между
ветвей тополя - в моем мире не было такой луны; спутников у Далара два, оба
они меньше Луны, а меньший из них чуть больше крупной звезды; а здесь она
смотрела на меня пятнами впадин, пробуждая самые ранние воспоминания о
достаточно тяжелом периоде моей жизни. Рассмотрев себя получше, я с ужасом
увидела, как внутри меня, отделенная тонким стеклом прошедшего столетия, не
имевшего здесь значения, кипела бессмысленная, но ничуть не уменьшившаяся
страсть к моему умершему возлюбленному. Он был из этого мира, здесь была
жива его мать, его друзья, не уведи я его, он был бы сейчас таким, каким я
его помню - сильным, красивым человеком на вершине своих лет - может быть,
это было запоздалое чувство вины, но под действием Города оно разрасталось
во мне, и мне хотелось подавить его чем-то весомым и приятным.
- Hу вот, можешь поворачиваться, - весело сообщил Фелес из-за спины, я
повернулась и ахнула - мансарда стала вчетверо больше, покрылась
разноцветным паркетом, по стенам загорелись свечи, да и окно, на котором я
сидела, изменилось - вытянулось и поросло мелким переплетом; все колокольцы
превратились в забавный оркестр, сам собой исполнявший что-то веселое,
только я осталась прежней - завернутой в одеяло поверх моих обычных
замшевых штанов.
- Эх, - вспомнила я, - мое платье...
- Платье?
- Оно сейчас на Тайрелле, в Дилл-Тэр. Я его сшила для зимнего
праздника. Зеленое, как мох в трещинах камней, жаль, что не потащишь его с
собой.
Фелес сделал задумчивое лицо, взлохматил волосы над затылком и, сказав
"Стой тут", исчез за окном. Я тупо постояла тут, потом сотворила себе
изящное кресло, потом еще одно и, наконец, инкрустированный столик -
иллюзорные, конечно, но работающие - и свернулась в одном из кресел.
Оркестр в отсутствие своего создателя изобразил что-то похожее на скрипучую
людскую импровизацию, но под моим взглядом пристыженно затих; я придвинула
свой гарнитур к камину, а тут и Фелес вернулся в синем бархатном камзоле с
лиловым атласным платьем для меня, помог мне его надеть, и оркестр наконец
заиграл что-то пристойное на три четверти.
- Ты замечательно выглядишь, я знал, что лиловое тебе тоже пойдет.
- Откуда это?
- От моей матери. Правда, хорошее платье?
- Мне нравится. А я есть хочу.
Фелес взвыл и запрыгал на месте:
- Hет, ты, наверное, все-таки смертная. Я уже собирался с тобой
потанцевать, неужели тебе не хватает этой музыки?
- Hет, как ты не понимаешь? Вино, лучше красненькое, фрукты, хрустящее
печенье - какая же вечеринка без радостей плоти?
- Да, да, - он захлопал руками по воздуху, - извини, я не подумал. Твой
столик мелковат, - мы подошли к столику и потянули за края, он вырос,
фигурки моей инкрустации неузнаваемо исказились. Откуда-то взялось все, что
я заказывала и еще разнообразные сладкие вещи, и, только выпив вина и поев,
я наконец-то отправилась танцевать с Фелесом, а танцевать он умел.
Было около полуночи, когда наше веселье прервал осторожный стук в
дверь; оркестр прекратил играть, раструбы кларнетов и флейт повернулись к
двери, а Фелес выпустил меня и склонил голову:
- Там старик Герштямбер с новостями, - сказал он обреченно, - я узнаю
его стук. Теперь пиши пропало.
- Так ты и вправду тут живешь?
- Разумеется, я тоже со всех сторон настоящий.
Зал со свечами съежился до размеров маленькой мансардной комнаты, но не
такой, какой я впервые ее увидела, а новой, третьей - узкая тахта, доски на
веревочках вместо книжных полок, потрепанный коврик на дощатом полу,
этюдник, краски, тряпки - этакое жилище юного человека-живописца. Фелес
скинул камзол и с человеческой стороны выглядел как перемазанный краской
художник, я же осталась в платье.
- Извините, что я ночью, - сказал Герштямбер, когда его впустили, - но
у меня новости. Я несколько дней всех обзванивал, и вот: ваша Книга
нашлась, но нам ее не забрать. Моя знакомая, тоже старая книжница...
позвольте, я присяду? Так вот... о чем я? Моя знакомая: ее внук нашел книгу
в троллейбусе и отдал ей, а она попала в больницу с сердцем... Ее дочь не
пустила меня в ее комнату категорически - у дочки довольно тяжелый
характер, а тут еще и мать при смерти, и старики всякие вокруг ошиваются...
Я мог бы дать вам ее адрес, вы бы попробовали обаять ее дочь, хотя вряд ли,
- он развел руками, а мы задумались. Женщина умрет - уйдет туда, куда мы не
ходим, и больше ее не будет нигде...
- А где она лежит? - спросил Фелес.
- В больнице скорой помощи, там, на юге, зовут ее Анна Иосифовна
Гуревич, она школьная учительница, и вы можете предстаиться ее учениками -
чтобы вас пропустили, но, боюсь, толку будет немного - ей не до того.
- Спасибо вам, Исаак Маркович, - серьезно сказал Фелес, - вы нам очень
помогли. Хотите чаю?
- Да что вы - ночь... Я уж пойду. Ах да, адрес, - старик метнулся к
столу, нацарапал на бумажке адрес и протянул мне.
- Да, а что вы при свечах? - спросил он, подняв брови, - и это
платье...
- А, пишем, - Фелес махнул рукой в сторону этюдника.
- Hу, спокойной вам ночи.
Я осталась сидеть на тахте, а Фелес, задумчиво пересекая комнату из
угла угол, думал о чем-то, а потом спросил:
- У тебя что-то связано со смертью?
О великий Аллеон! Да у меня все связано со смертью!
- Ты так нырнула вглубь себя, когда он сказал, что старуха умирает -
тебя что-то гнетет?
Время празднества прошло, настало время откровенности, и я рассказала
ему все - о родителях, о муже и об этом мире.
- Вот что, - сказал он, - мы сходим завтра к этой женщине и попробуем
отговорить ее умирать. е думай больше ни о чем, я же с тобой.
Действительно, о чем я еще могу беспокоиться?
Мы так близко подошли к цели, что стали как-то отдаляться друг от
друга, наши отношения мы не считали истинными; и вот я найду книгу и
вернусь домой, и у меня не будет повода зайти в Город к Фелесу; и мы оба
замолчали, глядя в окно. Мне не хотелось об этом думать, и я спросила:
- Фелес, а какая из комнат настоящая?
- Две: первая, которую ты видела, и эта; зал не в счет.
- Как тебе это удается?
- Я ведь живу сразу в двух направлениях, мне нравятся люди, они и видят
из всех нас только меня, так что я в этом смысле отщепенец... То есть, я
для наших, конечно, не чужой, скорее, глупое дитя. А мне нравится, я живу
как быдто вдвойне. В тебе тоже есть что-то такое, ты меня поймешь. Люди
такие интересные, контрастные, и у них у всех есть этот дар смерти, на всех
ее присутствие действует по-разному - одни признают ее даром Автора и живут
смело и быстро, зная, что это ненадолго, а другие считают смерть проклятием
и это отнимает у них все силы. А третьи сами ищут смерти, хотя, как мне
кажется, они возрождаются в новом теле и недолго отдыхают.
- Так смерть - это то, чем ты в основном интересуешься?
- Еще живопись. Я интересуюсь не то чтобы смертью, а тем, что при этом
происходит с людьми. Я, например, не знаю, где пребывают люди между телами,
куда уходят улэры и погибшие эльфы.
- у вот, когда мы найдем Книгу, мы все это в ней прочитаем.
- Правда? Тогда давай поспим немножко, чтобы завтра действовать
энергично.
Уже светало, и мы сразу заснули, и мне снился дом в Сториэн Глайд.

- Знаешь, что я подумал? - сказал Фелес утром, - вот придем мы в эту
больницу, скажем, что мы ее ученики, но мы же не знаем ее в лицо. Странно
не знать своего учителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12