- Спасибо.
И Малянов остался в прихожей один.
Он вернулся к столу, швырнул поверх бумаг визитную карточку и встал
около распахнутого окна так, чтобы видеть свой подъезд. Ртутный фонарь
мертво светил сквозь черную листву. Прошла заплетающимся шагом парочка в
обнимку и скрылась в палисаднике. Две старухи молчали, сидя рядышком на
скамеечке около подъезда. Из дома никто не выходил.
Тогда Малянов перегнулся через стол и снова взял в руки визитку.
Только теперь это была не визитка. Это был маленький прямоугольник очень
белого картона, чистый с обеих сторон.
И вдруг за окном заплакал, забился в истерике ребенок: "Ой, не надо!
Ой, я больше не буду!.. Ой-ей-ей... я не буду больше!" Малянов тотчас
высунулся из окна по пояс - на улике никого, только хлопнула где-то в
отдалении дверь и сразу же стихли отчаянные детские вопли.
В два огромных прыжка Малянов пересек вся свою квартиру и оказался на
лестнице. И там, конечно, было пусто тоже. Только лежал на верхней
ступеньке пролета какой-то непонятный желтый предмет. Это была маленькая
сандалия. С правой ноги. Малянов поднял ее, повертел в руках, потом
медленно вернулся домой, к столу, где лампа ярко освещала исчирканные,
разрисованные кривыми листки, по которым ошалело ползали большие черные
мотыльки и всякая крылатая зеленая мелочь.

Он собрался быстро.
Все бумаги, лежавшие на столе, все листки, разбросанные по полу,
чистовые страницы статьи с еще не вписанными формулами, графики, таблицы,
красиво вычерченные для показа по эпидиаскопу, - все это он аккуратно и
ловко собрал, подровнял и сложил в белую папку "Для бумаг". Папка
раздулась, и он для вящей прочности перетянул ее хозяйственной резинкой.
Потом нашарил в ящике стола черный фломастер и неторопливо со вкусом вывел
на обложке: "Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости".
Закончив все дела, он взял папку под мышку, внимательно оглядел
комнату, будто рассчитывал обнаружить что-нибудь забытое впопыхах, и
выключил лампу. Стало темно, только светились насыщенным красным светом
цифры на дисплее калькулятора. Тогда он выключил и калькулятор тоже.

Он подъехал к дому Вечеровского на велосипеде, которым управлял одной
рукой, правой, - потому что под мышкой левой у него была зажата толстая
белая папка. Медленно, грузно, словно больной, он сполз с седла, прислонил
велосипед к стене и поднялся по лестнице к подъезду.
Дверь была распахнута. В проеме, прямо на пороге, сидел какой-то
человек. Он поднял навстречу Малянову лицо, и Малянов узнал Глухова. Лицо
у Глухова было измученное, перекошенное и вдобавок измазанное не то сажей,
не то краской.
- Не ходите туда, Дмитрий Алексеевич, - проговорил Глухов. - Туда
сейчас нельзя.
Он загораживал проход и Малянов молча стоял перед ним и ждал.
- Еще одна папка. Белая. Еще один флаг капитуляции... - Глухов
закряхтел и медленно, в три разделения, поднялся на ноги, держась за
поясницу В руках у него оказалась серая сильно помятая шляпа. Он нацепил
ее на лысину и сейчас же снял.
- Понимаете... - проговорил он. - Никак не решусь уйти. Тошно.
Капитулировать всегда тошно. В прошлом веке частенько даже стрелялись,
только чтобы не капитулировать...
- В нашем - тоже случалось, - сказал Малянов.
- Да, конечно, конечно. Но в нашем веке стреляются главным образом
потому, что стыдятся других, а в прошлом стрелялись, потому что стыдились
себя. Теперь почему-то считается, что сам с собою человек всегда сумеет
договориться... - он похлопал себя шляпой по бедру. - Не знаю, почему это
так. Мы все стали как-то проще, циничнее даже, мы стесняемся краснеть и
стараемся спрятать слезы... Может быть, мир все-таки стал сложнее за
последние сто лет? Может быть, теперь, кроме совести, гордости, чести,
существует еще множество других вещей, которые годятся для
самоутверждения?..
Он смотрел выжидательно, и Малянов сказал, пожав плечами:
- Не знаю. Может быть Я не знаю.
- И я тоже не знаю, - сказал Глухов как бы с удивлением. - Казалось
бы, опытный капитулянт, сколько времени уже думаю об этом... только об
этом... сколько убедительных доводов перебрал... Вот уж и успокоишься
будто, и убедишь вроде бы себя, и вдруг заноет. Конечно, двадцатый век -
это не девятнадцатый, разница есть. Но раны остаются ранами. Они заживают,
рубцуются, и вроде бы ты уже и забыл о них вовсе, а потом переменится
погода, и они заноют. И всегда так это было, во все века.
- Это вы про совесть говорите, да?
- Про совесть. Про честь. Про гордость.
- Да, - сказал Малянов. - Все это правильно. Только иногда чужие раны
больнее.
- Ради бога! - прошептал Глухов, прижимая шляпу к груди обеими
руками. - Я бы никогда не осмелился... Как я могу вас отговаривать или
советовать вами Да ни в коем случае!.. Но я все думаю и никак не могу
разобраться: почему мы так мучаемся? Ведь совершенно же ясно, ведь каждый
же скажет, что поступаем мы правильно... иначе поступить нельзя, глупо
поступать иначе... детский сад какой-то, казаки-разбойники... А мы уже
давно не дети... Все правильно, все верно... Почему же так мучительно
стыдно? Не понимаю! Никак не могу понять.
Тут он вдруг захихикал совершенно неуместно, а потому и мерзко, и
принялся махать шляпой кому-то за спиной Малянова. Малянов оглянулся. Там
под фонарем, шагах в двадцати от них, стояла женщина - в летах уже полная
и почему-то с тростью... или с зонтиком?
- Так что все в порядке! - искусственно бодрым и повышенным голосом
провозгласил вдруг Глухов. - Если зуб болит, его беспощадно удаляют.
Такова логика жизни. Не так ли, Дмитрий Алексеевич? Ну, желаю вам
всяческого...
Он снова захихикал, закивал, заулыбался - ясно было, что делает все
это и говорит он исключительно для женщины с тростью, но это было глупо:
она стояла слишком далеко, чтобы различать его ужимки. А он снова замахал
ей шляпой и ссыпался по лестнице - этак молодо, энергично, по-студенчески
- и быстро зашагал к фонарю, все еще продолжая размахивать шляпой.
"...Тревоги нашей позади!.. - доносилось до Малянова, - ...солнце снова
лето возвестило!.. вот и я!.." Он подошел к женщине, попытался обнять ее
за плечи одной рукой, но это у него не получилось - он был слишком мал для
такой крупной женщины, тогда он просто взял ее под руку, и они пошли
прочь, она сильно прихрамывала и опиралась на трость, а он все размахивал
свободной рукой с зажатою в ней шляпой и все говорил, говорил не
переставая: "...всяческая суета!.. и совершенно напрасно!.. как я и
говорил... ну что ты, маленькая!"
Малянов проводил их взглядом, взял свою папку поудобнее и стал
подниматься по лестнице.

Вечеровский открыл ему дверь не сразу. Узнать его было нелегко -
Вечеровский словно только что выскочил из пожара. Элегантный домашний
костюм изуродован: левый рукав почти оторван, слева же, на животе, большая
прожженная дыра. Некогда белоснежная сорочка - в грязных разводах, и все
лицо Вечеровского в грязных пятнах, и руки его.
- А! Заходи, - сказал он хрипловато, повернулся к Малянову спиной и
пошел в глубь квартиры.
В гостиной все было разгромлено, словно лопнул здесь только что
картуз дымного порока. Копоть чернела на стенах, копоть тоненькими нитями
плавала в воздухе... Зияла обугленная дыра посреди ковра... И горы
рассыпанных, растрепанных книг... и осколки аквариума, и расплющенные
обломки звукоаппаратуры... Все искорежено, искромсано и будто опалено
адским огнем.
Они прошли в кабинет, где все было, как и прежде, безукоризненно
чисто и элегантно, и Малянов, обернувшись на разгром в гостиной, спросил:
- Что это было?
- Потом, - сказал Вечеровский и откашлялся. - Что у тебя?
Тогда Малянов положил на стол свою папку и проговорил сквозь зубы:
- Вот. Они забрали мальчика. Пусть это пока у тебя полежит.
- Пусть, - спокойно согласился Вечеровский. Он поднял к глазам
чумазые руки и весь перекосился от отвращения. - Нет, так нельзя. Подожди,
я должен привести себя в порядок.
Он стремительно вышел, почти выбежал ив комнаты, а Малянов, оставшись
один, прошел к дверям в гостиную и еще раз, теперь уже очень внимательно,
оглядел царивший там разгром.
Когда он вернулся к столу, лицо его было угрюмо, а брови он задрал
так высоко, как это только было возможно.
Потом он оглядел стол.
Стол был завален папками. Там была толстая черная папка с наклеенной
на обложке белой карточкой: "В. С. Глухов. Культурное влияние США на
Японию. Опыт количественного и качественного анализа". Там была еще более
толстая, чудовищная зеленая папка с небрежной надписью фломастером: "А.
Снеговой. Использование феддингов". Собственно, там было даже две таких
папки... Там была простенькая серая тощая папка некоего Вайнгартена
("Ревертаза и пр.") и перетянутая "резинкой пачка общих тетрадей (некто У
Лужков, "Элементарные рассуждения"), и еще какие-то папки, тетради и даже
свернутые в трубку листы ватмана с чертежами.
И там, с краю, лежала белая папка с надписью: "Д. Малянов. Задача о
макроскопической устойчивости". Малянов взял ее и, усевшись в кресло,
прижал к животу.
Вернулся Вечеровский - свежевымытый, с мокрыми еще волосами, снова
весь элегантный и по классу "А": белые брюки, черная рубашка с засученными
рукавами, белый галстук, на ногах какие-то немыслимые мокасины.
- Вот так гораздо лучше, - объявил он. - Кофе?
- Что все это значит? - спросил Малянов, показывая на стол.
- Это значит, - сказал Вечеровский, усмехнувшись, - что каждому
хочется верить, будто рукописи не горят.
- Значит, все это вот.. - Малянов повел рукой в сторону разгромленной
гостиной.
- Не без того, не без того... Итак, кофе?
- Но почему все они притащили это именно тебе?
- А ты? Ты почему?
- Не знаю, - сказал Малянов растерянно. - Я же не знал, что тут у
тебя делается... Мне показалось, что... пусть полежат пока у тебя... раз
иначе нельзя...
- Вот и им тоже показалось. Всем. В последний раз спрашиваю: кофе?
- Да, - сказал Малянов.
Они пили кофе на кухне, где все сверкало чистотой, все стояло на
своих местах и все было только самого высокого качества - на мировом
уровне или несколько выше. Папку свою Малянов положил на стол рядом с
собою и все время держал ее под локтем.
- Зачем тебе понадобилось связываться с нами? - спрашивал он. - Что
за глупая бравада!
- Это не бравада. Это проблема, - Вечеровский отхлебнул кофе из
чашечки кузнецовского фарфора и запил ледяной водой из высокого
запотевшего стакана. - Посуди сам Снеговой занимался изучением феддингов.
Это - радиотехника, прикладная физика, в какой-то степени атмосферная
физика. Глухов - специалист по новейшей истории, социолог, "Культурное
влияние" его - это чистая социология. У тебя - астрофизика и теория
гравитации... Я хочу понять, что общего у всех ваших работ? По-видимому,
где-то в невообразимой дали времен они сходятся в точку, и точка эта очень
важна для нас... для человечества, я имею в виду, - он снова с аппетитом
отхлебнул кофе. - Сверхцивилизация, как я понимаю, это сила настолько
огромная, что ее вполне можно считать стихией, а все ее проявления - это
как бы проявления нового закона природы. Воевать против законов природы -
глупо Капитулировать перед законом природы - стыдно. В конечном счете -
тоже глупо. Законы природы надо изучать, а изучив, использовать. Именно
этим я и намерен заняться.
- Глупо, - сказал Малянов. - Глупо! - сказал он, все более
раздражаясь. - Зачем тебе в это ввязываться? Ты же уникальный
специалист... Ты же лучший в Европе. Они же просто убьют тебя, и все.
- Не думаю, - сказал Вечеровский. - Промахнутся. Пойми, они слишком
огромны, они все время промахиваются...
- Откуда ты все это можешь знать?
- Господи, - сказал Вечеровский. - Откуда я могу это знать? Ты видел
мою гостиную? Промах! А в прошлую субботу... Да что там говорить! Они
лупят меня уже вторую неделя. За мою собственную работу. За мою.
Собственную. А вы все здесь совсем ни при чем, бедные мои барашки,
котики-песики... Ну что, Митька, я-таки умею владеть собой, а?
- Пр-ровались ты!... - сказал Малянов и поднялся. Он был красен и
зол.
- Сядь! - сказал Вечеровский, и Малянов сел.
- Налей в кофе коньяк.
Малянов налил.
- Пей. Залпом!
И Малянов осушил чашечку, не почувствовав ни вкуса, ни запаха.
- Ты очень спешишь, - сказал Вечеровский назидательно. - А спешить
нам некуда. Предстоит работа... Ты все еще никак не можешь понять, что
ничего интересного с нами не произошло. Просто работа. Долгая. Тяжелая.
Скорее всего, грязная. Не один год, а может быть, сто лет или тысячу, или
миллиард... Опасно? Да, опасно. Заниматься настоящей научной проблемой
всегда было опасно. Архимеда зарезали солдаты. Ньютон свихнулся в мистику.
Жолио-Кюри умер от лучевой болезни... Научная проблема - это всегда
опасно. А тут - настоящая проблема. На всю жизнь.
- Идиот! - сказал Малянов. - Гордыня проклятая, сатанинская...
Архимед, Ньютон... Проблему себе отыскал. Здесь детей убивают, а он
проблему себе выдумал на миллиард лет вперед...
- Я вижу, они тебя основательно запугали, - сказал Вечеровский,
покусывая губу.
- А тебя они не запугали? - спросил Малянов злобным шепотом. - У тебя
под твоей проклятой лощеной маской, скажешь, не прячется маленький
голенький дрожащий человечек?! Когда у тебя в доме бомбу рвали, этот
человечек что - не плакал, не рвался под кровать - забиться в угол,
закрыть глаза и ни о чем не думать?.
Вечеровский молчал, опустив белесые ресницы.
- Вот они меня запугали! - заорал вдруг Малянов, крутя у него перед
носом потной дулей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9