Герцен говорит, не вставая с кресла.
Мария. Спускай его, пора идти домой!
Саша. Нет, не пора!
Мария (вслед убегающему Саше). Я скажу твоему отцу!
Герцен. Ты видишь, Тата?… Собор Святого Павла… Здание парламента…
Тата. Папа, я знаю, почему его называют парламентом… Это потому, что его видно с Парламентского холма.
Возвращается Саша. Он громко негодует, сматывая оторвавшуюся бечевку.
Саша. Порвалась!
Мария. Не буди Ольгу…
Тата. Смотрите! Вон он летит! Выше всех!
Саша. Ну конечно, выше всех, если веревка оборвалась!
Мария (ищет в коляске). Она обронила перчатку, придется вернуться и отыскать.
Герцен. Она у тебя в кармане.
Мария. Да вот же она, у меня в кармане!
Герцен. Знаете, если мы здесь останемся, нам придется выучить айсейский язык.
Саша. «I say, I say!»
Герцен (поправляет, растягивая гласные). «I say, I say!»
Саша уходит вслед за Марией, Татой и Ольгой.
Саша (передразнивает, уходя). «I say, I say!»
Герцену снится, что на Парламентском холме многолюдно. Эмигранты, политические беженцы, из Германии, Франции, Польши, Италии и Венгрии – все пришли подышать свежим воздухом.
Немцы: Готфрид Кинкель (37 лет) – высокий седеющий поэт с головой Иова, нелепо сидящей на туловище аккуратного профессора. Он преданный поклонник своего собственного таланта, хотя его приятная жена Иоанна (32 лет) не слишком ему в этом уступает. Мальвида фон Майзенбуг (36 лет), их друг – она некрасива, умна, не замужем и романтична. Арнольд Руге (50 лет) – неудавшийся журналист-радикал, озлобившийся и исполненный ощущением собственной важности. Карл Маркс (34 лет). Его спутник – в виде исключения англичанин – Эрнст Джонс, известный чартист из среднего класса.
Французы: Александр Ледрю-Роллен (45 лет), большого роста, лидер фракции «официальных» (буржуазных) республиканцев в изгнании, в сопровождении адъютанта – де Билля; Луи Блан (41 года), маленького роста, лидер социалистической фракции республиканцев в изгнании.
Поляк – граф Ворцель (53 лет), революционер-аристократ, тонкая душа, страдает астмой. Итальянец – знаменитый революционер Джузеппе Мадзини (47 лет). Венгры: Лайош Кошут (51 года), герой венгерской революции, импозантный вождь в изгнании. Его адъютант, Пекс, одет в полувоенный костюм.
Первыми появляются супруги Кинкели и Мальвида.
Иоанна. Сердце мое, мы надели сегодня наш специальный жилет? Мне делается страшно от одной мысли, что ты можешь простудиться!
Кинкель. Свет моей жизни, простуда бежит в смятении при одном виде нашего специального жилета.
Иоанна. Я подарила Готфриду жизненно необходимый предмет.
Мальвида. Фланелевый? Сама я свято верю во фланель.
Иоанна. Любимый мой, разреши Мальвиде посмотреть. Только не кричи, когда он его вытащит.
Между тем Кошут и Ледрю-Роллен вошли порознь, каждый со своим адъютантом. Иоанна помогает Кинкелю расстегнуть пальто. Мальвида слегка взвизгивает.
Мальвида. О! Можно подержать?
Мадзини, входя, тепло приветствует Кошута. Одновременно входит Джонс, сопровождающий Маркса, и видит Ледрю-Роллена.
Мадзини. Кошут! Carissimo!
Джонс. I say! Ледрю-Роллен! И верховный правитель Кошут! I say!
Мадзини (замечая Ледрю-Роллена). Ministre! Bravissimo! (Представляя. )Вы знакомы с Кошутом…
Джонс (одновременно обращаясь к Кошуту). Вы знакомы с Ледрю-Ролленом?
Кошут и Ледрю-Роллен узнают друг друга с удивлением и восторгом.
Ледрю-Роллен. Позвольте обнять вас! Франция приветствует героя великой Венгрии!
Кошут. Ваше благородство, вашу отвагу, вашу жертву будут помнить повсюду, где горит факел свободы!
Кинкель (Иоанне и Мальвиде). Не смотрите. Там этот мерзавец Маркс.
Маркс (Джонсу). Так вы по-прежнему знаетесь с этим поганым мешком с гнойными потрохами, с этим Ледрю-Ролленом?
Джонс. О! I say!
Маркс. Кошут и не заметил, как история стерла его со своих подметок. Что до Мадзини, то от прыща на моей заднице больше пользы, чем от итальянского националиста.
Кинкель (Иоанне и Мальвиде). Каков мошенник!
Все оскорбления произносятся таким образом, чтобы они не были слышны оскорбляемым. Маркс встречается глазами с Кинкелем.
Маркс. Кинкель!.. Слащавый болван.
Входит Руге.
А, вот и еще один наглый пустозвон.
Руге (приветствуя Ледрю-Роллена и Кошута). Я вижу, что и мой соотечественник тоже здесь, это жулик Маркс. А, и Готфрид Кинкель – ну этот-то просто длинная струя мочи, больше ничего. Итак, когда же революция?
Ледрю-Роллен. Да если бы у меня была жалкая сотня тысяч франков, я мог бы завтра же дать сигнал к началу революции в Париже. Самое позднее – во вторник.
Мадзини. Освобождение Парижа, да и всего человечества, если на то пошло, придет из Милана!
Входят Ворцель и Блан.
Ворцель (с астматическим кашлем). Польша приветствует Венгрию, Италию и Францию.
Блaн. Социалистическая Франция приветствует Венгрию, Италию и буржуазную республику в изгнании… И Германию, Германию и еще раз Германию. По одиночке мы ничто, все вместе мы дерьмо.
Руге и Кинкель демонстративно игнорируют друг друга. Руге «не замечает» Маркса.
Маркс (Джонсу). Будьте поосторожнее с этой марионеткой Луи Бланом. Уклонист по самую свою вонючую задницу.
Ворцель (пожимая руки). Герцен! Польша прощает Россию!
Джонс. I say! Это же Герцен!
Маркс. Россия к делу не относится. Я предлагаю исключить Герцена из Комитета.
Джонс. О, I say. Так нельзя.
Маркс. Я подаю в отставку! (Уходит.)
Эмигранты открыто освистывают его уход.
Руге. Детоубийца!
Кинкель. Паразит! Приживал!
Ледрю-Роллен. Онанист!
Мадзини. Экономист! (Не обращаясь ни к кому в отдельности) Arrivederci! Сегодня Милан – завтра весь мир. (Уходит.)
Блан. Прожектер.
Ворцель (Джонсу). Может быть, начнем? В пять часов я даю урок математики в Мазвел-Хилл.
Джонс. Господа! Тише, тише! Заседание международного братства демократов в изгнании объявляю открытым.
Тем временем драматическая сцена с участием Кинкелей и Мальвиды достигает апогея. Никто не обращает на них внимания. Иоанна размахивает пистолетом в направлении Кинкеля и Мальвиды.
Иоанна. Аспид! Застегни свои пуговицы! Я была слепа, слепа!
Кинкель. Нет, нет! Не стреляй! Подумай о Германии!
Иоанна стреляет из пистолета.
Звук выстрела, похожий на звук хлопнувшей двери, резко будит Герцена.
С этого момента «интерьер у Герценов» включает в себя (постоянно, или временно, или по мере надобности) столы, стулья, кресла, стол, диван и так далее, так же как и обозначенные двери и замкнутые помещения.
Мальвида только что вошла в комнату, где спал Герцен.
Прочие персонажи его сна остаются невдалеке. Они светски болтают, держа бокалы с вином, курят, накладывают себе закуски, которые время от времени приносит горничная. Слышится раскат добродушного смеха эмигрантов в ответ на чьи-то слова.
Герцен (просыпается). О!.. У вас все в порядке?
Мальвида. Простите ради бога, сквозняком захлопнуло дверь… Я стучала.
Герцен (поднимаясь). Нет, нет, простите меня! Я вдруг устал… а после этого будто сразу…
Мальвида. Вам что-то снилось?
Герцен. Господи, надеюсь, что да.
Мальвида. Я получила ваше письмо.
Герцен. Да, конечно. Мое письмо.
Мальвида. Вы ищете учительницу для ваших детей.
Герцен. Только для Таты. У Саши свои учителя, а Ольга еще слишком мала. После смерти моей жены девочки жили у друзей в Париже. Пришло время нам быть всем вместе. Тате будут нужны математика, история, география и… Вы ведь говорите по-английски?
Мальвида. Я могла бы преподавать начинающим. На каком языке мне вести остальные уроки? По-французски или по-немецки?
Герцен. Без сомнения! Мы говорим по-русски en famille.
Мальвида. Я бы хотела выучить русский. Я читала «С того берега», но, конечно, только по-немецки.
Герцен. Вы знаете мою книгу? Хотел бы я увидеть ее на русском! Да где уж…
Мальвида. Да, об этом можно было только мечтать. У меня в Германии был близкий человек, который принимал участие в революции. Он умер в прошлом году. Умер молодым. Кто-то обронил перчатку. Детская…
Герцен. Это мое.
Мальвида поднимает маленькую перчатку с пола рядом с креслом Герцена. Она отдает перчатку Герцену. Он кладет перчатку в карман.
Герцен. Ну что ж, сколько я вам буду платить?
Мальвида. Я бы предложила два шиллинга в час.
Герцен. Я бы предложил три. Пожмем руки, как англичане? (Пожимают руки. Он собирается проводить ее в другую комнату.) Дома мы называем англичан «айсейками». «I-say-ки!»
Мальвида присоединяется к Кинкелям. Иоанна застегивает Кинкелю пальто. Кошут, прощаясь, пожимает всем руки. Вечер подходит к концу, как полагается, с помощью горничной, которая подает пальто и шляпы.
Иоанна. На улице туман? Мой легкомысленный кавалер явно решил себя уморить.
Венгерский адъютант Пекс (Герцену). Monsieur le gouverneur просит позволения откланяться, чтобы не задерживать ваших гостей.
Руге (Джонсу). Mr Jones – Marx tells me you Chartists will be in the government in two years – and private property abolished in three!
Джонс. О, I say. По-моему, это преждевременно.
Ледрю-Роллен. Солнце революции может взойти только во Франции! Франция – это значит Европа! (Жалуется своему адъютанту.) Полюбуйтесь! Кошут уходит раньше меня!
Кошут (Ворцелю). К сожалению, этот достойный восхищения господин – Ледрю-Роллен – витает в облаках.
Ворцель. Вы слышали? Мадзини жив, но скрывается.
Кошут. Отважный патриот, но, увы, романтик.
Кошут и Ворцель пожимают руки. Кошут жмет руку Герцену и уходит. Кинкель прощается с Джонсом.
Ледрю-Роллен (своему адъютанту). А теперь еще и немцы уходят! Вы бы поискали экипаж, а то я останусь вообще последним.
Адъютант уходит выполнять указание.
Кинкель (Герцену). Мальвида показала мне ваше письмо. Должен признаться, я пришел в ужас. Письма в Англии складывают втрое, но ни в коем случае не вчетверо! Особенно когда пишут к даме!
Герцен (Мальвиде). Дети с няней скоро вернутся. Она немка, так что вы поладите.
Иоанна. Нам пора, нам пора! Если Готфрид потеряет голос, что будет с Германией?
Кинкель, Иоанна и Мальвида уходят.
Джонс (Герцену). Я обещал Эмилии, что с самого утра займусь стрижкой газонов.
Герцен (вежливо недоумевая). Safe journey!
Джонс уходит. Герцен возвращается к оставшимся гостям – к Блану, Ледрю-Роллену, Руге и Ворцелю, который уснул.
Ледрю-Роллен (обращаясь к Блану). А вы знаете, что Кошут, когда он триумфатором явился в Марселе, проповедовал рабочим социализм, а в Англии превозносит парламентскую демократию.
Герцен. Он был бы дураком, если бы делал наоборот.
Ледрю-Роллен. Но ведь это лицемерие.
Герцен. Где здесь лицемерие? В признании, что тут – это не там? Попытка подогнать всех под единый шаблон – это прямо по Марксу.
Блан. В чем дело?
Герцен. Все в порядке… Мне приснились эмигранты. Настоящее змеиное гнездо, и ни одного ядовитого зуба. Но они говорили по-русски! Невероятно. Вы ведь не знаете русский, не так ли?
Блан (сайт с толку). А что? Я разве там тоже?…
Герцен. Это был сон. Вам бы не понравилось, если бы вас там не было. И в любом случае это правда. Единственное, что объединяет эмигрантов, – это неприязнь к англичанам.
Ледрю-Роллен. Англичанам есть над чем поработать. Это рабство закрытых по воскресеньям ресторанов. Что это? Особая ресторанная теология? А уж как откроются, так лучше бы уж закрылись поскорее…
Блaн. Англичане считают себя самой просвещенной нацией на свете, но при этом до сих пор не знают, что такое порядок. Ни в чем нет никакой системы. Ни в обществе, ни в праве, ни в литературной жизни. Все растет и переплетается само по себе. Тут есть такое слово «shroobbery», не слышали? Я видел указатель в ботаническом саду – «Shroobbery» – «Дикие заросли», и никакого сада! Вся Англия – это сплошное «shroobberry».
Герцен. Вы правы… Англичане бросаются на нас с возгласами радости и любопытства, как на новое развлечение. Вроде акробата или певца. Но весь этот шум, вся эта энергия только прикрывают их врожденное неприятие иностранцев. Мы кажемся им забавными, когда надеваем шляпу, привезенную с собой, и смешными, когда меняем ее на ту, что купили в Сент-Джеймсе. От этого никуда не деться. Но за их грубоватостью кроется какая-то жесткая уверенность в себе, благодаря которой Англия становится прибежищем для политических изгнанников всех мастей. Англичане предоставляют убежище вовсе не из-за уважения к нам, а из-за уважения к самим себе. Они изобрели понятие личной свободы и знают об этом, и сделали они это без всяких теорий по данному поводу. Они ценят свободу просто потому, что это свобода. Так что король Луи Филипп бежит прямиком через Ла-Манш, под оригинальным псевдонимом – «мистер Смит»… А когда Республика в три приема сдает вправо, вслед за ним отправляются коммунист Барбес, социалист Блан и буржуазный республиканец Ледрю-Роллен.
Входит адъютант Ледрю-Роллена с пальто своего шефа.
Французский адъютант. Экипаж подан, господин министр.
Ледрю-Роллен. Ну что ж. Не хочется покидать ваш уютный и элегантный дом, где мы могли бы и дальше обсуждать вопросы буржуазного республиканства…
Руге. Я с вами отправлюсь. Спокойной ночи, Герцен.
Ледрю-Роллен (с неудовольствием). А где вы, собственно, живете?
Руге. В Брайтоне.
Ледрю-Роллен. В Брайтоне?!
Руге. Спокойной ночи, Блан. (В то время как Ледрю-Роллен надевает пальто, Руге выходит.)
Герцен. Он собирается ночевать на вокзале. (Тактично подводит Ледрю-Роллена к двери.) В память о славных парижских деньках, ладно?
Ледрю-Роллен (ворчит). О да. Я помню Руге в сороковые, когда он в компании с Марксом и Гервегом…
Герцен (резко). Я вас провожу. (Уходит с Ледрю-Ролленом и его адъютантом.)
Блан (Ворцелю). Ого, ого! Вы слыхали! О Гервеге в этом доме ни слова! Вы спите?
Ворцель (просыпаясь). Что?
Блан. Этот осел Ледрю-Роллен упомянул Гервега… (Обоими указательными пальцами изображает рога.) Жена Герцена и Гервег того, ну, сами понимаете…
Ворцель (скупо). И что из этого?
Блан. Ну да. Вы правы. Что из этого?
Герцен возвращается.
Вы слышали, когда бедный Руге устроил лекцию по немецкой философии, на нее пришло всего два человека?
Герцен. Слышал. Я был одним из них.
Ворцель. А другим – я.
Герцен готов заплакать. Он украдкой вытирает глаза.
Герцен. Когда я жил в Москве, Руге был для нас полубогом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29