Неужели он усомнился в нашем намерении сдержать слово?
— Отвечу за него: «Нет», — сказал принц. — Марч не усомнился в слове короля. Но у него могло явиться опасение, что многоученые советники ваши не дадут вашему величеству сдержать королевское слово.
Роберт III широко применял трусливый прием делать вид, что не расслышал слов, которые, когда они дошли до слуха, требуют — даже по его суждениям — гневной отповеди. Он поэтому пропустил мимо ушей возражение сына и продолжал свою речь. Тем не менее неосторожные слова Ротсея усилили то недовольство, которое зародилось против него в душе отца.
— Хорошо, что Дуглас сейчас на границе, — сказал король. — Предки Дугласа всегда умели постоять за отчизну, и грудь его для Шотландии — самый верный оплот.
— Значит, горе нам, если он повернется спиной к неприятелю, — сказал неисправимый Ротсей.
— Ты посмел бросить тень на доблесть Дугласа? — ответил с сердцем король.
— Кто посмеет усомниться в доблести графа? — сказал Ротсей. — Она бесспорна, как его гордыня… Но можно не слишком верить в его счастье.
— Клянусь святым Андреем, Давид, — вскричал его отец, — ты — что филин: каждым словом предвещаешь раздор и беду!
— Молчу, отец, — ответил юноша.
— А что слышно о раздорах в Горной Стране? — продолжал король, обратившись к настоятелю.
— Там как будто дела принимают благоприятный оборот, — отвечал аббат. — Огонь, грозивший охватить всю страну, удастся, по-видимому, загасить кровью полусотни удальцов. Два больших союза племен торжественно поклялись на мечах тридцатого марта, то есть в вербное воскресенье, в вашем королевском присутствии разрешить свой спор любым оружием, какое назовет ваше величество, и на указанном вами поле. Решено ограничить число сражающихся тридцатью бойцами с каждой стороны, но биться они будут до последней крайности. При этом кланы обращаются с покорной просьбой к вашему Величеству, чтобы вы отечески соизволили сложить с себя на этот день королевское право присудить победу одной" из сторон до окончания боя: вы не бросите на землю жезл, не крикнете «довольно», пока они сами не доведут дело до конца.
— Лютые дикари! — огорчился король. — Неужели они хотят ограничить самое нам дорогое королевское право — право положить конец сражению и провозгласить перемирие в битве? Они отнимают у меня единственное побуждение, которое могло бы меня привлечь на зрелище их резни. Хотят они сражаться как люди или как волки их горного края?
— Милорд, — сказал Олбени, — мы с графом Крофордом по некоторым причинам позволили себе, не снесшись с вами, дать предварительное согласие па эти условия.
— Граф Крофорд! — заметил король. — Мне кажется, он слишком молод, чтобы с ним советоваться о таком важном деле.
— Невзирая на молодость, — возразил Олбени, — он пользуется среди соседствующих с ним горцев большим уважением. Без его помощи и воздействия едва ли я о чем-либо договорился бы с ними.
— Слышишь, юный Ротсей? — укоризненно обратился король к своему наследнику.
— Мне жаль Крофорда, сэр, — ответил принц. — Он слишком рано лишился отца, чьи советы были бы так ему нужны в его юные лета.
Король поднял на Олбени торжествующий взгляд, как бы призывая брата оценить сыновнюю преданность, сказавшуюся в этом ответе. Нисколько не тронутый, Олбени продолжал:
— Не жизнью своей, а только смертью эти горцы могут послужить Шотландскому королевству, и, сказать по правде, графу Крофорду, да и мне самому представилось весьма желательным, чтоб они дрались до полного взаимного истребления.
— Вот оно что! — воскликнул принц. — Если Линдсей в столь юные годы держится такой политики, каким же милосердным правителем станет он лет через десять — двенадцать! Ну и мальчик — еще ни волоска над губой, а уже такое твердокаменное сердце! Уж лучше бы он развлекался вволю петушиными боями на проводах масленой, чем строил замыслы массового избиения людей в вербное воскресенье. Ему, видать, по нраву уэльсский обычай делать ставку только на смерть.
— Ротсей прав, Олбени, — сказал король. — Не подобает христианскому государю уступать в таком вопросе. Я не могу согласиться, чтобы люди у меня на глазах сражались, пока не полягут все до одного, как скот на бойне. Такое зрелище будет для меня нестерпимо, и жезл выпадет из моей руки уже потому, что не станет у меня силы держать его.
— А этого никто и не заметит, — сказал Олбени. — Я позволю себе указать вашей милости, что вы лишь отказываетесь от королевской привилегии, которая, прибегни вы к ней, не стяжает вам почета, ибо не встретит повиновения. Если король опустит жезл в разгаре боя, эти люди, разгоряченные борьбой, не больше с ним посчитаются, чем волки со скворцом, когда бы тот во время их драки уронил в их стаю соломинку, которую нес в свое гнездо. Этих бойцов ничто не заставит разойтись, пока они не полягут мертвыми все до единого, и пусть уж лучше они перережут друг друга своими руками, чем пасть им от мечей наших воинов, когда те ввяжутся в бои, пытаясь их разнять по приказу вашего величества. Попытка водворить мир насилием будет истолкована как ловушка, и противники объединятся, чтобы вместе дать отпор. Получится такая же бойня, а надежда на водворение мира в будущем рухнет.
— Слова твои слишком близки к истине, брат Робин! — ответил податливый король. — Что пользы отдавать приказы, если я бессилен добиться их исполнения? И хотя я имею несчастье поступать так каждый день моей жизни, ни к чему выставлять па вид перед толпами людей, которые стекутся на это зрелище, беспомощность их короля. Пусть дикари вершат друг над другом кровавую расправу — я отказываюсь от попытки запретить то, чему не в силах воспрепятствовать… Да поможет небо несчастной нашей стране! Пойду в молельню и помолюсь за Шотландию, потому что мне не дано помочь ей ни рукой моей, ни разумом. Отец настоятель, прошу вас, дайте мне опереться на ваше плечо.
— Но, брат мой, — сказал Олбени, — простите, если я вам напомню, что мы еще должны обсудить спор между гражданами Перта и Рэморни по поводу смерти одного горожанина…
— Верно, верно, — сказал монарх, опять усаживаясь. — Снова насилие, снова битва… О Шотландия, Шотландия! Если бы лучшая кровь вернейших твоих сыновей могла утучнить твою скудную почву, какие поля на земле могли бы сравниться плодородием с твоими! Дожил ли хоть один шотландец до седины в бороде, если он не жалкий калека, подобно твоему государю? Своим увечьем король защищен от убиения ближних, но его принуждают смотреть на кровавую бойню, которую он бессилен пресечь!.. Пусть войдут, не будем их задерживать. Они спешат убивать, завистливо отнимают друг у друга благотворный воздух, дарованный им создателем. Демон борьбы и убийства завладел всей страной!
Когда мягкосердечный государь откинулся на спинку кресла с видом нетерпения и гнева, мало ему свойственным, дверь в дальнем конце зала распахнулась, и из галереи, куда она выходила (и где видна была в глубине охрана из вооруженных бранданов), явилась в скорбном шествии вдова бедного Оливера, которую вел под руку сэр Патрик Чартерис так почтительно, словно самую высокородную леди. За ними шли две почтенные горожанки — жены членов городского совета, обе в трауре, из них одна несла на руках грудного младенца, другая вела ребенка постарше. Далее следовал Смит в лучшей своей одежде, и поверх его камзола буйволовой кожи был наброшен креповый шарф. Скорбное шествие замыкал Крейгдэлли в паре еще с одним советником, оба с теми же знаками траура.
Гневная вспышка короля сразу погасла, как только он взглянул на бледное лицо скорбящей вдовы и увидел малых сирот, не ведающих, какую понесли они утрату, и, когда сэр Патрик Чартерно помог Магдален Праудфьют опуститься на колени и, все еще не выпуская ее руки, сам преклонил одно колено, король Роберт уже с глубоким состраданием в голосе спросил, как ее зовут и в чем ее просьба. Она не ответила и лишь пролепетала что-то, подняв глаза на своего провожатого.
— Говори ты за бедную женщину, сэр Патрик Чартерис, — повелел король, — и объясни нам, какая нужда привела ее к нам.
— Я скажу, если так угодно моему государю, — ответил, поднявшись, сэр Патрик. — Эта женщина и эти бедные сироты приносят вашему величеству жалобу на сэра Джона Рэморни из Рэморни, рыцаря, в том, что собственной его рукой или рукой одного из его приспешников ее ныне покойный муж Оливер Праудфьют, свободный человек и пертский горожанин, был убит на улицах города в ночь на пепельную среду или на заре того же дня.
— Женщина, — отвечал король как мог ласковее, — ты уже по природе своей кротка и должна Сыть жалостлива даже в своем горе, ибо самые бедствия наши должны делать нас — и, полагаю, действительно делают — милосердными к другим. Твой супруг лишь прошел стезю, предназначенную каждому из нас.
— Но его стезя, — сказала вдова, — не забывайте, государь, оказалась короткой и кровавой.
— Согласен с тобою, ему была отпущена скудная мера. Но так как я оказался бессилен его оградить, как мне повелевал мой королевский долг, я пожалую тебе такое воздаяние, чтобы ты и твои сироты могли жить не хуже или даже лучше, чем при жизни твоего супруга, только отступись от обвинения и не требуй нового кровопролития. Уясни себе: я предлагаю тебе выбор между милосердием и отмщением, между достатком и нуждой.
— Это верно, мой государь, мы бедны, — с неколебимой твердостью ответила вдова, — но я и мои дети — мы лучше согласимся кормиться с лесным зверьем чем бог пошлет, нежели станем жить в довольстве ценою крови моего супруга. Государь, вы не только коронованный король, вы и препоясанный рыцарь, и я прошу: позвольте моему заступнику сразиться за правое дело.
— Я знал, что так будет! — тихо сказал король, обращаясь к Олбени. — В Шотландии первые слова, какие лепечет младенец, и последние, какие бормочет, умирая, седобородый старец — это поединок, кровь, месть!.. Бесполезно увещевать. Впусти ответчиков.
В палату вошел сэр Джон Рэморни. Он был в длинном платье на меху, какое носили в те дни мужчины высшего сословия, когда ходили невооруженными. Прикрытая складками плаща, его изувеченная правая рука лежала у пояса, на перевязи алого шелка, а левой он опирался на плечо юноши, который по годам едва вышел из отрочества, однако уже носил на челе глубокую печать ранней думы и зрелых страстей. Это был тот знаменитый Линдсей, граф Крофорд, который в более поздние годы свои был известен под прозвищем «граф Тигр» note 45 и правил обширной и богатой долиной Стратмора с необузданным произволом и безжалостной жестокостью феодального деспота. Несколько дворян — его личные друзья или друзья Линдсея — сопровождали сэра Джона Рэморни, чтобы своим присутствием придать ему бодрости в споре. Обвинение было вновь повторено и решительно отвергнуто обвиняемым, в ответ на что обвинители предложили доказать свою правоту божьим судом, путем испытания гробом.
— Я, — ответил сэр Джон Рэморни, — не подлежу такому испытанию, поскольку могу доказать свидетельством бывшего моего царственного господина, что я находился в собственном своем жилище и лежал больной в своей кровати в те часы, когда я, как уверяют сей мэр и господа старшины, якобы совершил преступление, на какое никогда не склонили б меня ни соблазн, ни собственная воля. Следовательно, на меня не может лечь подозрение.
— Могу подтвердить, — сказал принц, — что в ту самого ночь, когда произошло убийство, я виделся с сэром Джоном Рэморни и беседовал с ним о делах, касающихся моего двора. Поэтому я знаю, что он действительно был нездоров и не мог лично совершить деяние, о котором идет речь. Но я ничего не знаю касательно того, чем заняты были его слуги, и не возьму на себя утверждать, что никто из них непричастен к преступлению, в котором их обвиняют.
В начале этой речи сэр Джон Рэморни обвел окружающих высокомерным взглядом, однако выражение его лица резко изменилось при заключительных словах Ротсея.
— Благодарю, ваше высочество, — сказал он с улыбкой, — за ваше осторожное и половинчатое свидетельство в мою пользу. Был мудр тот, кто написал: «Не уповай на князей».
— Если у тебя нет других свидетелей твоей невиновности, сэр Джон Рэморни, — сказал король, — мы не можем в отношении твоих слуг отказать твоей обвинительнице, потерпевшей вдове с ее сиротами, в нраве требовать испытания гробом — либо, если кто предпочтет, поединком. Что касается тебя самого, то в силу свидетельства принца ты от испытания освобождаешься.
— Государь мой, — ответил сэр Джон, — я могу поручиться, что ни один из моих слуг и домочадцев не виновен.
— Так мог бы говорить монах или женщина, — сказал сэр Патрик Чартерис. — Отвечай на языке рыцарей, готов ли ты, сэр Джон Рэморни, сразиться со мною за дело твоих приспешников?
— Мэр города Перта не успел бы вымолвить слово «поединок», — сказал Рэморни, — как я тотчас же принял бы вызов. Но в настоящее время я не в состоянии держать копье.
— С твоего дозволения, сэр Джон, я этому рад… Меньше будет кровопролития, — сказал король. — Итак, ты должен привести всех своих слуг, какие числятся в домовой книге твоего дворецкого, в собор святого Иоанна, чтобы они в присутствии всех, кого это касается, могли очиститься от обвинения. Прими меры, чтобы каждый из них явился в собор к часу обедни, иначе на твою честь ляжет несмываемое пятно.
— Они явятся все до одного, — сказал сэр Джон Рэморни. Низко поклонившись королю, он подошел к молодому герцогу Ротсею и, изогнувшись в почтительном поклоне, заговорил так, чтобы слышал он один:
— Великодушно обошлись вы со мною, милорд! Одно слово из ваших уст положило бы конец этой передряге, но вы отказались произнести это слово…
— Клянусь, — прошептал принц, — я сказал все, что было можно сказать, не слишком погрешив против правды и совести. Не ожидал же ты, что ради тебя я стану лгать… И в конце концов, Джон, в смутных воспоминаниях этой ночи мне как будто видится немой мясник с короткой секирой в руке — разве не похоже, что такой человек мог исполнить ту ночную работу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74