— Но меня нет дома.
— Тебя никогда там не бывает, — с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. — Что ты здесь делаешь, Том? — Я понял, что он здесь не случайно.
— Меня прислал господин Лэдд. Он сказал, что у тебя встреча в Департаменте в половине двенадцатого, и велел тебя подвезти. Если хочешь привести себя в порядок, можем заехать ко мне.
— Отлично, — сказал я. Д. М. Лэдд — мои друзья в Бюро называли его «Мики» — был одним из заместителей директора и в настоящее время руководил подразделением внутренней разведки, в котором работал Том. Диллон не упомянул, что мне предстоит встретиться с директором, возможно, он даже не знал об этом, но и мне не следовало распространяться.
— Твой самолет прилетел раньше срока, — сказал Том, как бы извиняясь за то, что не встретил меня у входа.
— Пилотам не пришлось ждать, пока на шоссе образуется просвет, — ответил я. — Давай выбираться отсюда.
Том взял мою сумку и повел меня сквозь толпу к своему «Форду-Купе», припаркованному у обочины напротив центральных дверей. Крыша автомобиля была опущена; Том швырнул сумку на заднее сиденье и, спеша занять место за рулем, обежал машину с мальчишеской энергией, которая мне запомнилась еще по Квантико. Я откинулся на мягкую спинку кресла, машина выехала с территории аэропорта и помчалась к городу. Воздух был теплый и влажный, хотя и не такой жаркий и душный, к какому я привык за годы пребывания в Мексике и Колумбии. Уже миновало время года, когда в Вашингтоне можно видеть его знаменитые японские вишни в полной красе, однако широкие улицы все еще заполнял аромат их оставшихся цветов, смешиваясь с густым запахом магнолий, придававших городу столь знакомый южный колорит.
Я сказал «знакомый», но на самом деле этот город был совсем не похож на тот Вашингтон, в котором я провел несколько месяцев 38-го и 39-го и который ненадолго посетил прошлым летом. Тогда это был сонный южный городок, его просторные улицы не бывали запружены транспортом, а ритм жизни казался более спокойным и расслабленным, чем в большинстве латиноамериканских деревень, в которых я обретался с той поры. Теперь все изменилось.
Повсюду стояли «времянки», о которых я уже слышал, — мрачные серые здания из шиферного листа, каждое длиной в четверть квартала, с пятью пристройками вдоль фасада. Их возводили за неделю для прибывающих в город рабочих оборонной промышленности и чиновников, которым предстояло жить здесь на протяжении войны. «Времянки» протянулись по обе стороны Зеркального пруда напротив памятника Линкольну, загораживая водоем, — унылые строения, соединенные шаткими на вид мостиками, висящими над поверхностью пруда. Такие же «времянки» теснились вдоль Конститьюшнавеню, закрывая собой красивый парк, в котором я нередко наскоро перехватывал завтрак, и воинственно окружали памятник Вашингтону, словно серые пожиратели падали, собравшиеся на пир.
Улицы оставались такими же широкими, как я помнил, но теперь их заполонили легковые автомобили, грузовики и колонны оливково-зеленых армейских машин — в их кузовах я видел столы и кресла, пишущие машинки и каталожные шкафы, которые представлял себе, глядя в иллюминатор самолета. Америка готовилась к войне. На тротуарах было не протолкнуться, и, хотя я видел вокруг много военных мундиров, большинство прохожих носили гражданское — серые и черные костюмы, женские юбки были короче, чем мне помнилось, а открытыми плечами теперь щеголяли люди обоих полов. Все они казались молодыми и здоровыми и шагали с таким видом, будто спешили на важную встречу. У многих в руках были чемоданчики-кейсы; их носили даже женщины.
В густом потоке автомобилей по-прежнему попадались трамваи, но я заметил, что они выглядят более старыми, чем прежде; спустя минуту я сообразил, что они действительно одряхлели — должно быть, городским властям пришлось вернуть со свалок старые вагоны, чтобы удовлетворить потребности возросшего населения. Мимо меня проскрипела затейливая деревянная реликвия прошлого века со стеклами в крыше, на ее подножках висели люди, цеплявшиеся за бронзовые поручни и кожаные петли. В основном это были чернокожие.
— Ага, — сказал Том Диллон, проследив за моим взглядом. — В городе еще больше ниггеров, чем до войны.
Я кивнул. Посмотрев на нас, пассажиры трамвая могли решить, что мы — братья, а то и близнецы. Диллону исполнился тридцать один год, мне — двадцать девять, но его кожа была более гладкой и светлой, а у носа еще сохранились веснушки. Вдобавок его нос, в отличие от моего, ни разу не был сломан. В согласии с требованиями господина Гувера, мы оба носили темные костюмы и белые рубашки — разумеется, в настоящий момент рубашка Тома была свежее моей — и почти одинаковые фетровые шляпы с полями, загнутыми спереди книзу, а сзади — вверх. У обоих были уставные стрижки на пять сантиметров выше воротника, и если бы ветер сорвал с нас головные уборы, окружающие заметили бы, как тщательно мы укладывали волосы на макушках, избегая «остроконечных» причесок, столь нелюбимых директором. В правых передних карманах брюк мы оба держали обязательные в ФБР белые платочки, которыми можно вытереть ладони перед рукопожатием, если перед этим ты перенервничал или занимался физическим трудом. Господин Гувер терпеть не мог «влажных ладоней» и не хотел, чтобы это прозвище прилипало к его специальным агентам. Я и Том носили одинаковые полицейские пистолеты в черных кобурах, подвешенных к поясу и сдвинутых вправо, чтобы они поменьше оттопыривали наши пиджаки. Если Том еще не получил повышение, нам обоим платили 65 долларов в неделю — солидная сумма для 1942 года, но не слишком привлекательная для выпускников колледжей и юридических школ, отвечавших минимальным требованиям ФБР для приема на работу. Мы оба родились в Техасе в католических семьях, учились в захолустных южных колледжах и на юридических курсах.
Но на этом сходство заканчивалось. Том Диллон до сих пор произносил слова с протяжным техасским выговором. Моя семья переехала в Калифорнию, когда мне было три года, в шесть лет я вместе с родными оказался во Флориде, и, если не ошибаюсь, в моей речи не было сколько-нибудь заметного акцента. Том учился в колледже на родительские деньги. Я кое-как перебивался на стипендию футбольной команды и подрабатывал в неурочное время. Прежде чем поступить в ФБР, Том закончил юридическую школу и полностью соответствовал требованиям Гувера; я же, в виде исключения, был принят в Бюро в начале второго года учебы, в тот самый момент, когда собирался бросить курсы из-за отсутствия средств и перспектив. Причина такого исключения была проста — я бегло говорил по-испански, а Гуверу требовались испаноязычные агенты для работы в СРС, которую он тогда создавал, — агенты контрразведки, способные смешаться с латиноамериканской толпой, общаться с местными информаторами и сказать «здравствуйте» так, чтобы не получилось «травяная задница» <Испанское «грасиас» созвучно английскому «grassy ass».>.
Я оказался годен. Мой отец был мексиканец, мать — ирландка. Что обусловило еще одно различие между мной и Томом Диллоном.
Когда Диллон сказал, что в городе еще больше ниггеров, чем до войны, я с трудом подавил желание повернуться, схватить его обеими руками за затылок и ударить лицом о руль.
Меня ничуть не задела его оскорбительная реплика в адрес негров — я никогда не сотрудничал с чернокожими, не был близко знаком ни с одним из них и, подобно большинству, не скрывал своего пренебрежительного отношения к «низшему сословию» американских граждан, — но, когда Том произнес слово «ниггер», мне послышалось «цветной», «латинос» или «мокрая спина» <Нелегальный иммигрант из Мексики (переплывший или перешедший вброд реку Рио-Гранде).>.
Мой отец был мексиканцем. У меня достаточно светлая кожа, и я в достаточной мере унаследовал от матери-ирландки строение черепа и лица, чтобы сойти за типичного американского англо-протестанта, но с детства приучился стыдиться отцовского происхождения и дрался с любым и каждым, кто называл меня «мексиканцем». И поскольку мой отец умер, когда мне было шесть лет, а мать — менее года спустя, я еще более стыдился своего стыда — я не успел сказать отцу, что прощаю его за то, что он не был стопроцентным белым американцем, не успел вымолить у матери прощения за свою ненависть к ней из-за того, что она вышла замуж за мексиканца.
Это было странное чувство. С возрастом я все больше жалел о том, что не успел по-настоящему сблизиться с отцом.
Когда он ушел на Великую войну, мне еще не исполнилось пяти лет, а в шесть я узнал, что он умер за океаном — от простуды, три месяца спустя после окончания боевых действий.
Но разве я мог по-настоящему тосковать по человеку, которого почти не знал?
Между Томом Диллоном и Джо Лукасом, то есть мной, имелись и иные различия. Обязанности Тома в Отделе внутренней разведки ограничивались тем, чем занималось подавляющее большинство агентов ФБР — «расследованием». Господин Гувер многократно повторял ретивым сенаторам и конгрессменам, что Бюро ни в коем случае нельзя считать полицейским органом, что это — следственное агентство. Большую часть своего времени Том допрашивал, составлял отчеты, перепроверял данные при помощи других данных и иногда следил за людьми. Он обладал некоторым опытом «грязных» дел, а именно — установкой микрофонов и иных противозаконных средств наблюдения, но, в основном, этой деятельностью занимались специалисты. Я был одним из них.
Вдобавок Том Диллон никого не убивал.
— Итак, — заговорил Том, когда мы ехали мимо Белого дома. — Ты все еще в ОРС?
— Угу, — ответил я. Я заметил, что у входа в Белый дом со стороны Пенсильвания-авеню установлено нечто вроде пропускного пункта. Ворота по-прежнему были открыты, но создавалось впечатление, будто бы полисмен у входа готов проверить твои документы, если ты попытаешься проникнуть внутрь. Прошлым летом, когда я приезжал в город, кто угодно мог беспрепятственно пройти по территории Белого дома, разве что морской пехотинец спросил бы, что тебя привело сюда, если ты собирался войти в само здание. Когда я впервые попал в Вашингтон в середине 30-х, ворот вообще не было и на многих участках территории отсутствовала ограда. Я вспомнил, как тем летом играл на Южной поляне в бейсбол.
— Все еще в Мексике? — допытывался Том.
— Хм-мм... — пробормотал я. Мы остановились на красный свет. Мимо спешили рабочие Белого дома, у многих в руках были бурые пакеты с обедом. — Скажи мне, Том, — произнес я. — Что происходило во внутренней разведке после Пирл-Харбора? — Если бы Тома кто-нибудь спросил, он ответил бы, что «мы» поверяли друг другу тайны и говорили буквально обо всем. Правда заключалась в том, что Диллон поверял мне тайны. — Удалось ли поймать немецких или японских шпионов?
Том фыркнул. Загорелся зеленый свет, и он включил передачу.
— Черт возьми, Джо, мы с таким усердием гонялись за своими людьми, что ни на нацистов, ни на японцев не оставалось времени.
— За какими людьми? — спросил я, зная за Томом привычку опускать в разговоре имена. Когда-нибудь она может стоить ему работы. — За кем Бюро гоняется с тех пор, как началась война?
Том сунул в рот палочку резинки и начал с чавканьем жевать.
— За вице-президентом, — осторожно произнес он.
Я рассмеялся. Вице-президент Генри Эдгар Уоллес был идеалистом и честнейшим человеком. Также его считали недоумком, игрушкой в руках коммунистов.
Мой смех покоробил Тома.
— Я серьезно, Джо. Мы следим за ним с весны. «Жучки», магнитофоны и все такое прочее... Стоит ему сходить по малой нужде — и Гувер получает лабораторный анализ.
— Угу, — сказал я. — Уоллес — это нешуточная угроза...
Том не заметил моей иронии.
— Совершенно верно, — заявил он. — У нас есть доказательства того, что коммунисты намерены использовать его как активного агента.
Я пожал плечами:
— Если помнишь, русские пока еще наши союзники.
Том посмотрел на меня. Он был так потрясен, что прекратил жевать.
— Господи, Джо, не шути такими вещами. Мистер Гувер нипочем...
— Знаю, знаю, — перебил я. Японцы напали на Пирл-Харбор, а Адольф Гитлер был самым опасным человеком в мире, но Гувер славился своим стремлением в первую очередь покончить с коммунистической угрозой. — Кто еще занимает вас в настоящее время? — спросил я.
— Самнер Уэллес, — ответил Том, щурясь на ярком солнце. Мы вновь остановились у светофора. Перед нами с грохотом и звоном прокатил трамвай. Мы находились в нескольких кварталах от дома Диллона, и дорожное движение здесь было очень плотным.
— Самнер Уэллес? — переспросил я, сдвинув шляпу на затылок. Уэллес, заместитель госсекретаря, а также личный друг и советник президента, был знатоком политики латиноамериканских стран, и на нем держалась вся разведывательная деятельность в этом регионе. Не менее десятка раз его имя упоминалось в колумбийском посольстве в связи с критическими ситуациями, которые затрагивали меня лично. Ходили слухи, будто бы его сняли с поста в посольстве Штатов в Колумбии задолго до моего прибытия туда, но причин не знал никто.
— Стало быть, Уэллес — красный? — спросил я.
Том покачал головой.
— Нет. «Голубой».
— Что ты имеешь в виду?
Том повернулся ко мне, и на его лице появилась знакомая ухмылка.
— Ты слышал, что я сказал, Джо. Он — «голубой». Педик.
Гомик.
Я молча ждал.
— Это началось два года назад, в сентябре сорокового, в специальном поезде президента, возвращавшегося из Алабамы с похорон спикера Бэнкхеда. — Том повернулся с таким видом, как будто ждал, что я забросаю его расспросами. Я молчал.
Зажегся зеленый свет. Мы продвинулись вперед на несколько ярдов и остановились за колонной грузовиков и легковых машин. Чтобы перекричать гудки и рев моторов. Тому пришлось повысить голос.
— Если не ошибаюсь, Уэллес крепко выпил и позвонил, требуя прислать к нему носильщика... явились сразу несколько... и он разделся перед ними и предложил... ну, ты знаешь эти гомосексуальные штучки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12