Не говоря ни слова, она шла вперед со спокойствием муравья, которым движет инстинкт.
— Это и есть знаменитый Английский бульвар, да? Фонари, уходящие в бесконечность. Широкая полоса бульвара вдоль моря, маленькая желтая брусчатка, пустые скамейки, вереницы машин перед казино и роскошными о гелями.
Жюли не восхищалась. Она все шла, поглядывая на улицы, которые они пересекали, наконец свернула в одну из них, приблизилась к жалюзи, закрывавшим дверь пивной, заглянула в щель.
— Зайдем посмотрим?
— Это же кафе, — возразил он.
Но она указала на дверь в том же здании, рядом с кафе, на вывеску белыми буквами «Отель» над ней. Они вошли в освещенное пространство. Жюли устало опустилась на темно-красную банкетку и сразу же — там было много народа-открыла сумочку, поднесла к лицу зеркальце и провела по губам помадой.
— Есть хотите? — спросила она г-на Монда.
В Марселе они не поужинали: перед отходом поезда, пока еще было время, они не успели проголодаться.
— Что у вас есть?
— Отличные равиоли. Если желаете, луковый суп для начала. Или бифштекс с кровью.
Некоторые столики были уже заняты — люди ужинали; перед Мондом и Жюли тоже поставили приборы. Несмотря на свет электрических шаров, в воздухе, словно гризайль, витала усталость. Присутствующие говорили тихо, ели с полной серьезностью, как полагается на настоящей трапезе.
— Посмотрите в угол налево, — шепнула она.
— Кто это?
— Не узнаете? Парсонс, один из трех братьев Парсонс, воздушных акробатов. С женой. Не стоило бы ей надевать этот костюм — она в нем какая-то маленькая и толстая. Она заменила в номере Люсьена, одного из братьев, с которым в Амстердаме случилось несчастье.
Обычные люди. Мужчина, на вид лет тридцати пяти, выглядел, скорее, хорошо одетым рабочим.
— Должно быть, они здесь на гастролях… Смотрите! Тремя столиками дальше…
Жюли постепенно оживлялась, ее апатия исчезла; чтобы подчеркнуть сказанное, она то и дело хватала спутника за руку, надеясь вызвать у него восхищение.
— Жанина Дор! Певица.
Певица с бледным лицом, обрамленным лоснящимися волосами, с глубокими тенями вокруг огромных глаз, с кровавым ртом, черная, словно ворон, трагическая и надменная, сидела за столиком одна, распахнув манто, и ела спагетти.
— Ей, пожалуй, за пятьдесят. Несмотря на возраст, только она умеет своими песнями держать зал по часу в напряжении. Я должна взять у нее автограф.
Жюли внезапно поднялась и направилась к хозяину, который стоял возле кассы. Г-н Монд не знал, что она собирается делать. Их обслуживали. Он ждал. Увидел, как она уверенно заговорила с хозяином, а тот повернул к ней голову, очевидно, согласился, и она вернулась.
— Дайте мне квитанцию из камеры хранения.
Она отнесла квитанцию и возвратилась.
— У них есть один двухместный номер. Разумеется, если это вас не смущает. Впрочем, двух свободных комнат все равно нет, а потом, это выглядело бы странно. Смотрите! Четыре девушки справа от дверей… Танцовщицы.
Она ела сосредоточенно, как в Марселе, замечая, однако, все, что происходило вокруг.
— Хозяин сказал, что еще рано. Сейчас закончилась программа в мюзик-холлах, а казино и кабаре заработают только после трех. Интересно…
Он понял не сразу. Лоб женщины прорезала капризная складка. Должно быть, она подумала об ангажементе.
— Кормят здесь вкусно и недорого. Да и комнаты, кажется, чистые.
Они пили кофе, когда рассыльный доложил, что багаж доставлен и уже в номере. Несмотря на утомительную прошлую ночь, спать Жюли расхотелось.
Она смотрела на Жанину Дор, которая через маленькую дверь направилась к гостиничной лестнице — Они все живут здесь Через час появятся и остальные.
Еще час — ну, это уж слишком, даже чересчур Она выкурила последнюю сигарету, зевнула и поднялась.
— Пойдем.
Любовью они занялись лишь на третий день. Три суматошных дня. В их комнате с окнами на узенький дворик мебель была старая, мрачная, на полу — серый потертый ковер, из которого лезли нитки, кресло покрыто ковриком, обои скорее коричневые, чем желтые, в углу ширма, а за ней — туалет и биде.
В первый вечер Жюли раздевалась за ширмой; она вышла в пижаме в голубую полосочку, но уже ночью сняла брюки: они ее стесняли.
Г-н Монд спал на соседней постели; кровати разделял ночной столик и коврик. Спал он плохо: сказывался ужин. Несколько раз, услышав в пивной шум, он хотел спуститься вниз и попросить соды.
Он встал в восемь, тихо оделся, не разбудив спутницу, которая сбросила с себя одеяло: радиатор шпарил нещадно, в комнате было жарко и душно.
Может быть, это и угнетало его ночью.
Он спустился вниз, оставив чемодан на виду: пусть Жюли не думает, что он сбежал. В пустом кафе обслужить Монда было некому, и он отправился завтракать в какой-то бар, полный рабочих и служащих; потом погулял у моря, забыв о том, другом море, на берегу которого когда-то мечтал распластаться и выплакаться Может быть, он еще не освоился? В светло-голубом по-детски небе — таким же, как на школьной акварели, было и море — гонялись друг за другом белые на солнце чайки; поливальные машины чертили мокрые полосы на щебенке дорог.
Он вернулся около одиннадцати, по привычке постучал в дверь.
— Войдите.
Она не знала, что это он. В трусиках и лифчике, включив в патрон лампы электрический утюг, она гладила свое вечернее шелковое платье.
— Хорошо спали? — спросила она.
Поднос с завтраком стоял на ночном столике.
— Через полчаса я буду готова. Который час? Одиннадцать? Вы не подождете меня внизу?
Монд ждал ее, просматривая местную газету. Он уже привык ждать. Они позавтракали еще раз, теперь вдвоем. Потом вышли на улицу и направились на Английский бульвар; возле казино она снова попросила его подождать и исчезла в игорном доме.
Затем она потащила его на одну из центральных улиц.
— Подождите меня…
На эмалированной табличке греческое имя и слово «импресарио».
Жюли вернулась взбешенная.
— Свинья! — бросила она, ничего больше не объясняя. — Может, погуляете один?
— А вы куда?
— Мне еще надо пройтись по двум адресам.
И, свирепо стиснув губы, она зашагала по улицам незнакомого ей города, расспрашивая полицейских, поднимаясь на верхние этажи, вытаскивая из сумочки записки с новыми адресами.
— Я знаю, где можно выпить аперитив.
Они оказались в «Арке», элегантном баре. Прежде чем войти, Жюли подкрасилась. Держалась она вызывающе. Г-н Монд понял: ее стесняет его убогий вид. Она даже сомневалась, сумеет ли он прилично вести себя в таком заведении, и потому сделала заказ сама, повелительным тоном, усевшись на высокий табурет и положив ногу на ногу:
— Два розовых, бармен.
Она демонстративно грызла оливки. Пристально разглядывала посетителей — и мужчин, и женщин. Злилась, что никого не знает, что она новенькая, на которую все смотрят не без удивления из-за ее дешевого платья и скромного пальто.
— Пойдем обедать.
У нее нашелся адрес и для этого. Потом, с некоторым смущением, она сказала:
— Не возражаете, если вернетесь один?.. О, дело совсем не в том, о чем вы думаете. Поверьте, после всего, что я пережила, мужчины мне опротивели, и теперь уж я не попадусь на удочку. Но я не хочу быть вам обузой. У вас ведь своя жизнь, верно? Вы были так любезны! Я уверена, что встречу кого-нибудь из знакомых. В Лилле я перезнакомилась со всеми артистами, которые приезжали на гастроли…
Спать он не лег, а пошел прогуляться в одиночестве по улицам. Потом, уже устав ходить, забрел в кино. Еще один знакомый образ, который наплывал из таинственных запасников памяти: билетерша с электрическим фонариком ведет одинокого пожилого мужчину по темному залу, где уже начался фильм, звучат голоса, и на экране жестикулируют люди, более крупные, чем в натуре.
Когда он вернулся в «Жерлис» — так называлась его гостиница и пивная, — в зале за столиком он заметил Жюли среди группы акробатов. Она видела, как он проходил. Он понял, что она говорит о нем. Он поднялся в номер, а она пришла четверть часа спустя и в этот раз разделась при нем.
— Он обещал похлопотать обо мне. Шикарный тип.
Его отец, итальянец, был каменщиком, и он начал с того же.
Еще день, потом другой, и г-н Монд стал уже привыкать, порой даже не думал об этом. В тот день после обеда Жюли решила:
— Я посплю часок — ночью поздно вернулась. Вы днем не спите?
Ему тоже хотелось спать. Они поднимались друг за другом, и он представил себе пару, пары, сотни пар, поднимающихся именно так по ступенькам лестницы. И на него повеяло теплом.
Номер еще не убирали. Обе разобранные постели являли глазам синеватую белизну простыней; на подушке Жюли остались следы губной помады.
— Вы не раздеваетесь?
Обычно, когда он отдыхал днем — в Париже, в прежней жизни, ему это изредка удавалось, — он укладывался в одежде, подложив под обувь газету.
Он снял пиджак, жилет. Знакомым уже ему извивающимся движением Жюли стянула платье через голову.
Она не слишком удивилась, когда он с расширенными от смущения глазами подошел к ней. Она явно ждала.
— Задерни шторы.
Она легла, оставив возле себя место. Думала о чем-то своем. Каждый раз, глядя на Жюли, он видел у нее на лбу складку, которую хорошо знал.
В сущности, она не сердилась. Так оно было естественнее. Но возникли новые проблемы, и спать ей вдруг расхотелось. Подперев голову рукой, упершись локтем в подушку, она смотрела на него с новым интересом, словно теперь получила право требовать у него отчета.
— А все-таки, чем ты занимаешься? И, поскольку он не понял точный смысл ее вопроса, она добавила:
— В первый день ты сказал, что ты рантье. На рантье ты не очень-то смахиваешь. По-моему, они выглядят иначе. Чем ты занимался раньше?
— Раньше чего?
— Ну, до того, как уйти?
Она неотвратимо приближалась к истине, как и тогда, когда ночью, сойдя с поезда в Ницце, шла к «Жерлису», где оказалась на своем месте.
— У тебя жена. И ты говорил, что есть дети. Как же ты ушел?
— Вот так.
— Поссорился с женой?
— Нет.
— Она молодая?
— Почти моих лет.
— Понятно.
— Что вам понятно?
— Тебе просто захотелось погулять. А когда кончатся деньги или устанешь…
— Нет, здесь другое.
— Что же тогда?
И он смущенно, стыдясь главным образом все опошлить глупыми словами на разобранной постели перед женщиной с обнаженной грудью, которую она теперь от него не прятала и которая больше не вызывала у него никаких желаний, пробормотал:
— Мне все надоело.
— Ну, как знаешь, — вздохнула она.
Жюли пошла мыться — сделать это сразу после любовных утех она поленилась — и из-за ширмы продолжала:
— Странный ты все-таки человек.
Он одевался. Спать уже не хотелось. Он не чувствовал себя несчастным.
Даже мерзкий гризайль атмосферы был частью его стремлений.
— Тебе хоть нравится в Ницце? — спросила она еще, выйдя голой, с полотенцем в руке.
— Не знаю.
— И я тебе еще не надоела? Говори прямо. Я думаю, как же мы оказались вместе? Это не в моем характере… Парсонс обещал мне помочь. Он в хороших отношениях с художественным руководителем «Пингвина». Я скоро выкарабкаюсь.
Зачем она говорит, что бросит его? Он не хотел этого, что и попытался дать ей понять:
— Мне сейчас так хорошо…
Взглянув на него — она как раз надевала бюстгальтер, — Жюли расхохоталась; он впервые услышал, как она смеется.
— Да ты шутник! Словом, когда захочешь уйти, скажи… Позволь дать тебе один совет: купи себе другой костюм. Надеюсь, ты не скуп?
— Нет.
— Тогда оденься поприличней. Хочешь, я схожу с тобой? У твоей жены вкуса нет, что ли?
Она снова легла. Закурила сигарету, пустила дым в потолок.
— Если дело только в деньгах, скажи, не стесняйся.
— У меня есть деньги.
Пачка купюр, завернутых в газету, все еще лежала в чемодане, и он машинально взглянул на него. С тех пор как они остановились в «Жерлисе», он не закрывал чемодан на ключ, боясь обидеть свою спутницу. Под предлогом необходимости кое-что оттуда достать он убедился: пакет на месте.
— Ты уходишь? Не зайдешь за мной часов в пять?
Днем г-на Монда можно было видеть на набережной; он сидел на скамейке, опустив голову, щурясь от солнца и синевы моря, где перед ним молнией проносились чайки.
Он сидел не шевелясь. Вокруг играли дети; иногда обруч заканчивал свой бег у его ног, иногда к нему подлетал мяч. Казалось, он спит. Лицо его как-то отяжелело, одрябло, губы оставались полуоткрыты. Несколько раз он вздрагивал: ему слышался голос г-на Лорисса, кассира. Ни о жене, ни о детях он не вспомнил ни разу, а вот старый педантичный служащий всплывал в его памяти.
Он забыл о времени, и отыскала его Жюли.
— Так и знала, что ты прилип к скамейке.
Почему? Этот вопрос долго мучил его.
— Пойдем купим тебе костюм, пока еще магазины открыты. Видишь, я думаю о тебе, а не о себе.
— Мне надо зайти в гостиницу за деньгами.
— Ты оставляешь деньги в номере? Ну, ты глупишь. Особенно если их много.
Она ждала его внизу. Чтобы не отцеплять скрепку, он взял пачку в десять тысяч франков. Горничная убирала коридор, но видеть его не могла: он закрыл дверь. Слова Жюли встревожили его. Он влез на стул и положил пакет сверху на шкаф.
Она повела его в английский магазин готовой, но элегантной одежды.
Сама выбрала ему брюки из тонкой серой шерсти и темно-синий двубортный пиджак.
— В фуражке вполне сойдешь за владельца яхты.
Она настояла, чтобы он купил себе летние туфли из светло-коричневой кожи.
— Теперь совсем другое дело. Иногда я спрашиваю себя…
Больше она ничего не сказала, лишь взглянула на него украдкой.
Она, видимо, уже приезжала в «Арку» одна, потому что, когда они вошли в гостиницу, бармен сделал ей незаметный знак, а какой-то молодой человек подмигнул.
— Невеселый у тебя видик.
Они пили. Ели. Потом пошли в казино, где Жюли почти два часа играла в шар и, выиграв сначала две или три тысячи франков, просадила затем все, что у нее было в сумочке.
Раздосадованная, она дала сигнал:
— Пошли!
Они уже привыкли ходить вместе. Устав, Жюли брала его под руку. Машинально они замедляли шаг за несколько метров от гостиницы, словно люди, которые возвращаются к себе.
Зайти в пивную она не захотела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14