Кончив бриться, он с удовольствием, хоть и не без горечи, еще немного смотрел на себя, сожалея, что теперь он уже не толстый, когда-то искренний мальчишка, а давно — к чему ему никак не удавалось привыкнуть, зрелый мужчина, переваливший на вторую половину жизни.
В то утро в ванной он вспомнил, что сегодня ему исполнилось сорок восемь. И ничего другого. Ему сорок восемь. Скоро пятьдесят. Он чувствовал себя разбитым. В теплой воде он потянулся, чтобы снять мышечную усталость, накопившуюся за столько лет.
Он был почти готов, когда наверху зазвенел будильник: Ален, его сын, сейчас тоже встанет.
Г-н Монд кончил одеваться. В одежде он был весьма разборчив: любил костюмы без лишних складок, без пятен, мягкое прохладное белье и порой, на улице или у себя в кабинете, с удовольствием посматривал на свои начищенные до блеска ботинки.
Ему сорок восемь. Вспомнит ли об этом жена? А сын? А дочь? Никто, конечно, не вспомнит. Разве что г-н Дорисс, старик кассир, который был кассиром еще при его отце, скажет сокрушенно:
— Поздравляю вас, господин Норбер.
Он прошел через комнату, наклонился над кроватью, поцеловал жену в лоб.
— Тебе нужна машина?
— Утром нет. Если понадобится днем, я тебе позвоню.
Странный это был дом, единственный в мире для г-на Монда. Его приобрел дед, когда здание уже побывало в руках многих владельцев. И каждый внес столько изменений, что ни о каком плане теперь и речи не было.
Одни двери заделывали, другие прорубали. Из двух комнат делали одну, пол поднимали, коридор перекраивали, после чего получились неожиданные повороты и еще более неожиданные ступеньки, где спотыкались посторонние и до сих пор спотыкалась г-жа Монд.
Даже в солнечные дни здесь царили мягкие, словно пыль времен, сумерки, благоухавшие, если так можно выразиться, ароматом чуть пресным, но приятным для тех, кто давно к нему привык.
По стенам проходили газовые трубы, на черной лестнице оставались газовые рожки, а на чердаке кучей валялись ненужные керосиновые лампы разных эпох.
Некоторые комнаты перешли во владение г-жи Монд.
Чужая, безликая мебель смешалась со старой мебелью дома, оттеснив кое-что в чуланы, но кабинет сохранился таким, каким Норбер Монд знал его всегда-с красными, желтыми, голубыми витражами, которые в зависимости от положения солнца поочередно озарялись, заливая углы комнаты яркими цветными огнями.
Завтрак г-ну Монду приносила не Розали, а кухарка. Все в доме было точно распределено по минутам г-жой Монд, и каждый знал свое место в любое время дня. Впрочем, это к лучшему, потому что г-н Монд не любил Розали: вопреки образу, который вызывало ее имя, девица она была сухопарая, хворая и злая со всеми, кроме хозяйки.
В тот день, 13 января, он просмотрел газеты, макая в кофе рогалики.
Слышал, как Жозеф открывает ворота и выводит машину. Г-н Монд немного подождал, глядя в потолок, словно надеялся, что сын поедет вместе с ним, во такого, признаться, никогда не случалось.
Он вышел из дома. На улице подморозило, над Парижем поднималось бледное зимнее солнце.
В этот момент г-н Монд даже не помышлял о бегстве.
— Доброе утро, Жозеф.
— Доброе утро, мсье.
По правде говоря, все началось, как грипп. В машине г-на Монда зазнобило. Он всегда страдал насморками. В иные зимы мучился целыми неделями и ходил с полными карманами мокрых платков, что его унижало. Возможно, сегодня он чувствовал себя разбитым еще и потому, что спал в неудобной позе или на его пищеварение плохо подействовал вчерашний ужин.
«Кажется, я заболею!» — подумал он. Потом, когда машина проезжала Большими бульварами, он вместо того, чтобы, по обыкновению, посмотреть время на пневматических часах, машинально поднял глаза и увидел розовые горшочки труб, выделяющиеся на бледно-голубом небе, где плыло маленькое белое облачко.
Это напомнило ему о море. От гармонии розового с голубым на него словно повеяло Средиземноморьем, и он позавидовал тем, кто живет сейчас на Юге и ходит в тонких белых шерстяных брюках.
Навстречу плыли запахи Центрального рынка. Машина остановилась у подъезда, над которым вывеска с желтыми буквами гласила: «Торговый дом Норбер Монд, основан в 1843».
За воротами раскинулся старый двор; взятый под стеклянную крышу, он теперь походил на вокзал. Двор окружали высокие, как на железной дороге, платформы, где на машины грузили ящики и тюки. Мимо, толкая перед собой тележки, проходили кладовщики в синих халатах и здоровались:
— Добрый день, господин Норбер.
Конторки со стеклянными дверьми, каждая под своим номером, располагались все на одной стороне, тоже как на вокзале.
— Здравствуйте, господин Лорисс.
— Здравствуйте, господин Норбер.
Поздравит Лорисс его с днем рождения или нет? Нет, не вспомнил, а ведь страничку календаря уже вырвал. Г-н Лорисс, которому перевалило за семьдесят, сортировал, не вскрывая, письма и раскладывал их маленькими кучками перед хозяином.
Этим утром стеклянная крыша двора была желтой. Она не пропускала солнца: слишком толстый слой пыли покрывал ее, но в хорошие дни крыша казалась желтой, светло-желтой; правда, даже в апреле, когда, например, солнце вдруг скрывалось за облаками, она, случалось, становилась настолько темной, что приходилось зажигать лампы.
Сегодня солнце имело огромное значение. Так же как и запутанная история с клиентом из Смирны, человеком явно недоброжелательным, процесс с которым тянулся уже больше полугода, но которому каждый раз удавалось уйти от своих обязательств, да так ловко, что, хотя он и был не прав, с ним в конце концов, устав спорить, соглашались.
— В бордоский «Голубой дом» груз отправили?
— Вагон скоро уйдет.
В девять двадцать, когда все уже были на своих местах, г-н Монд увидел Алена — тот шел к себе в иностранный отдел. Ален, сын Монда, не зашел к отцу поздороваться. Каждый день одно и то же. Тем не менее г-н Монд неизменно страдал от этого. Каждое утро ему хотелось сказать сыну:
«Мог бы и ко мне зайти».
Он не решался. От застенчивости. Он стыдился своей уязвимости. Кроме того, сын мог неправильно истолковать его слова, посчитав, что за ним устанавливается контроль, — он ведь всегда опаздывал. К тому же Бог знает почему! Выйди он чуть раньше, сел бы в машину с отцом.
Неужели только из принципа, из желания показать свою независимость он приезжал в контору один, на автобусе или метро? Однако год назад, когда он понял, что явно неспособен сдать экзамены на бакалавра, на вопрос, что он собирается делать, Ален сам ответил:
— Работать у отца.
Только часов в десять-одиннадцать г-н Монд словно ненароком заходил в иностранный отдел, небрежно клал руку Алену на плечо и тихо ронял:
— Здравствуй, сын.
— Здравствуй, отец.
Ален был хрупок, как девушка. Его длинные загнутые девичьи ресницы взлетали, словно крылья бабочки. Он всегда носил галстуки пастельных тонов, а карманчик его пиджака украшали кружевные платочки, которые очень не нравились отцу.
Нет, это не грипп. Сегодня у г-на Монда все шло не так. В одиннадцать позвонила дочь. Именно тогда, когда у него в кабинете находились два важных клиента.
— Извините.
На другом конце провода раздалось:
— Это ты?.. Я в городе. К тебе можно заехать?.. Да, сейчас.
Сейчас он не мог ее принять. Чтобы закончить с клиентами, потребуется не меньше часа.
— Нет, днем не смогу… Я заеду завтра утром… Дело терпит.
Деньги, разумеется. Опять деньги! Муж-архитектор. Двое детей. Им всегда не хватает денег. Интересно, что они с ними делают?
— Хорошо, завтра утром.
Вот и она не вспомнила, что у отца день рождения. Монд пообедал в одиночестве в ресторанчике, где для него всегда был накрыт столик и официанты звали его просто г-ном Норбером. На скатерти и графине играло солнце.
Когда гардеробщица надевала на него толстое пальто, он увидел себя в зеркале постаревшим. Зеркало, похоже, было неважное: свой нос он видел там неизменно кривым.
— До завтра, господин Норбер.
До завтра… Почему это слово так врезалось ему в память? В прошлом году в то же самое время он почувствовал себя усталым, пресытившимся, связанным одеждой, совсем как сейчас. Он рассказал об этом Букару, приятелю-врачу, с которым часто встречался в «Арке».
— У тебя в моче нет фосфатов?
Никому ничего не говоря, Монд тайком взял на кухне баночку из-под горчицы, утром помочился в нее и увидел в золотистой жидкости нечто похожее на мелкий белый песок.
— Тебе надо отдохнуть, развлечься. А пока принимай утром и вечером вот это.
Букар выписал ему рецепт. Больше г-н Монд не решался мочиться в банку, которую, впрочем, выбросил на улице, предварительно разбив, чтобы никто ею не воспользовался. Он прекрасно понимал — здесь совсем другое.
В тот день в три часа, без всякого настроения работать, он стоял на одной из платформ застекленного двора и отрешенно смотрел на суетившихся кладовщиков и шоферов. В крытом брезентом грузовике слышались голоса.
Почему он прислушался? Какой-то мужчина говорил:
— За ней бегает сын хозяина, подарки делает. Вчера он принес ей цветы.
Г-н Монд побледнел как полотно, застыл на месте, но, признаться, открытия для себя не сделал-с некоторых пор он догадывался. Речь шла о его сыне и о шестнадцатилетней помощнице кладовщика, которую взяли на работу три недели назад.
Значит, так оно и есть.
Он вернулся к себе в кабинет.
— Звонила госпожа Монд.
Машина потребовалась.
— Скажите Жозефу…
С этого момента он больше не думал. Колебаний у него не возникало. И необходимость принимать решение явно не назрела: никакого решения просто не было.
Лицо его оставалось бесстрастным. Работающий напротив г-н Лорисс несколько раз посмотрел на него украдкой и нашел, что сейчас он выглядит намного лучше, чем утром.
— А знаете, господин Лорисс, мне сегодня стукнуло сорок восемь.
— Боже мой! Простите, мсье, я совсем забыл. Дело со Смирной окончательно выбило меня из колеи.
— Ничего, господин Лорисс, ничего.
В голосе Монда, как вспомнил потом Лорисс, слышалась непривычная легкость. Позже кассир признался старшему кладовщику, который служил в фирме почти так же давно, как и он сам:
— Странно, но у него был такой вид, словно он избавился от всех забот.
В шесть г-н Монд отправился в банк, где прошел в кабинет директора, по обыкновению с готовностью принявшего его.
— Не посмотрите ли, сколько у меня на счету? На счету оказалось триста сорок тысяч франков с небольшим. Г-н Монд подписал чек на триста тысяч и получил деньги в пятитысячных купюрах, которые разложил по карманам.
— Я мог бы отправить их вам, — предложил заместитель директора.
Впоследствии он понял, вернее, так ему показалось, что в тот момент г-н Монд был еще готов оставить деньги и взять лишь несколько тысячефранковых купюр. Но об этом никто никогда не догадался.
Он подумал о ценных бумагах в сейфе. Там хранилось их больше чем на миллион.
«При такой сумме, — решил он, — у моих не возникнет затруднений».
Он знал, что ключ от сейфа в ящике его письменного стола, жене это известно, и доверенность в порядке.
Сначала он собирался уехать без денег: забирать их казалось ему низостью. Это все портило. Выйдя из банка, он покраснел и даже чуть было не вернулся назад.
А потом он больше ни о чем не хотел думать. Он пошел по улицам, время от времени поглядывая на себя в стеклах витрин. Возле Севастопольского бульвара зашел в третьеразрядную парикмахерскую, занял очередь, а когда она подошла, сел во вращающееся кресло и поспросил сбрить ему усы.
Глава 2
Он делал большие глаза, по-детски, трубочкой, вытягивал губы, стараясь в зеркале не смотреть на других, а сосредоточиться на своем собственном изображении. Ему казалось, что он не такой, как все, и что теперь, разделавшись с ними, предает их. Еще немного — и он вопросил бы у них прощения.
Молодой парикмахер, однако, обслуживал его с безразличным видом. В тот момент, когда г-н Монд откинулся в кресле, парикмахер подмигнул коллегам, подмигнул быстро, машинально, без улыбки или иронии, что походило, скорее, на какой-то масонский знак. Неужели он настолько отличается от других своей ухоженностью, хорошей, из тонкого сукна, одеждой, изящной, сшитой на заказ обувью? Он был в этом уверен. И торопился завершить превращение.
К тому же ему неприятно было смотреть на парикмахера, на его розовый, выпирающий на затылке пластырь, который, видимо, скрывал мерзкий фиолетовый фурункул. Неприятно было смотреть и на коричневый от табака указательный палец, мелькавший перед глазами, вдыхать отвратительный запах никотина и мыла для бритья. Но даже эти маленькие страдания доставляли ему удовольствие!
Он только-только входил в новую для себя роль. Превращение еще не закончилось. Он не хотел глядеть ни Налево, ни направо и видеть в исписанном мелом зеркале мужчин в очереди; все они читали спортивные газеты, бросая время от времени безразличные взгляды на сидящих в креслах.
Когда в день первого причастия — он тогда учился в коллеже Станислава-Монд, опустив глаза, осторожно вернулся на свое место, закрыл лицо руками и долго сидел неподвижно в ожидании обещанного ему превращения.
То, что происходило сейчас, казалось ему бесконечно более важным. Он вряд ли мог бы не то что это объяснить, но даже логически обдумать случившееся. Когда он только что решил… Да нет, ничего он не решал. И ничего не должен был решать. Все, что он сейчас переживал, не столь уж ново. Вероятно, он часто мечтал об этом или же так часто думал, что, казалось, сейчас просто повторяет нечто уже сделанное.
Он смотрел на себя — его щека была натянута пальцами парикмахера — и думал: «Итак, жребий брошен! «
Он не удивлялся. Он готовился к этому уже давно, всегда. Только нос его не привык к запаху дешевого одеколона в таком количестве: раньше он чувствовал его, лишь когда проходил мимо какого-нибудь расфранченного рабочего. Коробил его и пожелтевший от табака палец, и пластырь, и сомнительной чистоты простыня на собственной шее.
А может быть, он сам мозолил глаза: его ведь удивляло, например, что десять человек читают одни и те же спортивные газеты;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14