Обычно на ее дневную выручку можно было купить два батона или сто граммов колбасы. Она же без всякого смущения скидывалась с другими рыночными обитателями на бутылку спиртного и возвращалась домой танцующей походкой и с нескромными надеждами на внезапное богатство.
Если дома оказывался Корней, то его ожидали скандалы с хмельной женой и язвительные укоры тещи, имевшей собственную однокомнатную квартиру, но регулярно навещавшей свою непутевую дочь, чтобы вновь попросить отдать ей на воспитание хотя бы Настеньку, которую еще можно было научить уму-разуму.
Баба Фрося тоже любила выпить, но в меру и не была, в отличие от дочери и зятя, столь зависимой от алкоголя. Евфросинья жалела дочь и презирала Корнея. Она часто вспоминала блокаду и то, как в некоторых семьях тайно, а то и явно мечтали избавиться от ослабленных и обреченных. В свою очередь бывший зять, словно догадываясь о фантазиях Евфросиньи, частенько желал ей скорейшей смерти в самых непотребных выражениях, за что, впрочем, и получал от бывшей жены легкие телесные повреждения.
Дома дети часто оставались голодными. Но если Настю определили в школе на все виды бесплатного питания, то Ваня, скитавшийся целыми днями с подобными ему неустроенными подростками, не мог надеяться даже на это.
Однажды Ваня не вынес резей и поганого улюлюканья в животе и попытался украсть в круглосуточном магазине буханку хлеба. Впрочем, вполне возможно, это была у него уже не первая кража, просто прежде он оставался непойманным. А вот в этот раз дежурившие в тот день переодетые в штатское милиционеры заметили воришку, задержали и отвезли в отделение.
По причине малолетства и в связи с первым зафиксированным преступлением к Ремневу не стали применять жестких мер, а, пригрозив на будущее спецшколой или колонией, поставили на учет в ИДН.
— Я не знаю, где мы жили. Я помню, что, когда мне было три года, я все время пытался открыть дверь, но ручка была для меня слишком высока. Наверное, это было у бабушки. Потом помню, как мы начали жить в новой квартире: я, мама и папа. Моя комната была большая, у родителей — маленькая. У меня было три игрушечные собачки. Потом осталась одна…
Софье Тарасовне очень хотелось назвать лицо Ремнева красивым и мужественным, но чего-то в нем или не хватало, или, наоборот, оказывалось с избытком. Подбородок юноши казался чуть великоватым, а скулы, напротив, выглядели несколько смыленными. Лицо было чересчур бледным, а глаза цвета щавелевого супа иногда странно останавливались и некоторое время пребывали в неподвижности.
У Морошкиной очень быстро оформился целый букет чувств по отношению к ее новому подопечному. Вначале, как обычно, она ощутила власть над ним и, как следствие, возможности покровительства: ведь судьба этого пятнадцатилетнего хулигана, а точнее, никому не нужного подростка зависела в немалой степени от нее, начальника инспекции по делам несовершеннолетних.
Второе чувство состояло в несогласии с теми чертами лица, которые все-таки мешали ей назвать его красивым, хотя Морошкина допускала, что, может быть, позже она поймет красоту именно такого лица Вани Ремнева или просто свыкнется с изъянами.
Третьим стало неожиданное любопытство и даже, стыдно сказать, влечение к этому заброшенному человечку, который выглядел несколько старше своих лет — где-то на восемнадцать.
— Как ты относишься к своему отцу? — безупречно официальным, а значит, бесчувственным голосом спросила Софья.
— Об отце у меня плохие воспоминания: бил мать и меня, а потом мать его била и бабушка била. А меня он за что бил — я не понимал. Просто сижу дома — он придет и ремнем стегает. Сестру не бил — Настя жила у бабы Фроси. — Ваня слегка заикался, особенно когда готовился сообщить нечто для него значительное. — Потом отец ограбил человека. Его за это посадили. Пока он сидел, мать с ним развелась. Когда мне было девять лет, у меня появился первый отчим, Никандр. Где-то с полгода он надо мной подшучивал, ну так, не очень злобно: ножку подставит — я упаду, или воды холодной за ворот нальет. Отчим все время работу менял. Стал спиваться. Начал ходить к другим женщинам. Потом всегда возвращался и у матери прощения просил на коленях и со слезами. Он ее сильно боялся. А мать его по лицу хлещет и повторяет: за такие дела до крови бьют! Но до крови у них, кажется, не доходило. Не помню. Никандр каждый раз говорил, что к нему пришла первая любовь. Потом стал у Тони, ну, у матери, одну комнату нашу просить. Потом ушел.
— И как вы дальше жили, втроем с матерью? — Софья, на правах инспектора, бессовестно таращилась в глаза сидящего напротив нее Ивана. Она уже начала понимать, что ее привлекло в этом действительно не по годам рослом и, несмотря на все его лишения, крепком парне. В его фигуре, движениях, а особенно глазах, даже одном их строении, была какая-то природная интимность, еще не перешедшая в вульгарность, что, конечно, может произойти, если он начнет вести разгульный образ жизни, влечение к которому, очевидно, унаследовал от своих беспутных родителей. — Расскажи мне все подробно, не стесняйся. Чтобы тебе помочь, я должна о тебе очень много знать.
— Скоро появился второй отчим. Поликарп. Это вышло через друзей Корнея, ну, отца. Они пришли навестить мать, а один у нас остался ночевать. Вначале Поликарп был ничего. Обещал мне золотые горы — машину собирался купить. Говорил: хочу вам помочь. Когда отец из тюрьмы вышел, то пришел к нам, взял стул и два стекла выбил. А второй отчим за это дал ему пару затрещин. Мать ушла к Поликарпу. Отец взял нож и пошел туда. Ему опять врезали. Потом было нормально. Тоня ездила со вторым отчимом на рыбалку, а я жил в пионерском лагере. После он стал пить и уволился с работы. Когда все стало дорого, Поликарп начал ловить на льду корюшку. Мать сперва работала дворником, потом оператором котельной, потом в столовой, потом уборщицей на заводе. Отчим как-то меня спрашивает: хочешь деньги заработать? И мы поехали на дамбу ловить рыбу. Я сломал весла. Он лаялся, но не бил. Продавали рыбу. Жили нормально. Как-то Поликарп с друзьями уехал на день в лес, а вернулись они через неделю. Говорили, что заблудились и рыба плохо шла. В сентябре-октябре я поехал с ними в Приозерск на рыбалку. Потом начались дни рождения. Поликарп уехал к другу и заблудился, а еще подрался. Тоня не спала ночь, ждала. Вообще, мама тогда уже спилась. Я ухаживал за сестрой. Тоня не могла встать с кровати. У нее началось психическое расстройство: она никого не узнавала, хотела убить Настю. Поликарп ее остановил. Отвезли сестру к бабе Фросе. Потом мама стала звонить, кричать и плакать. Отчим тоже пил и ничего не мог объяснить. Поехали в Приозерск. Познакомились с дедом на острове. Дед этот скоро умер. Там жили еще женщина и мужик, Фома. Отчим с ним познакомился. Стали вместе ловить рыбу подо льдом. Весна началась. Стали лед взрывать. Их оторвало. Фома ну и еще кто-то — утонули. Женщина почувствовала весну и стала командовать: уматывайте! У нас были ссоры с местными жителями, которые воровали у нас сетки. Уехали. Поехали на дамбу. По пятьдесят-шестьдесят килограммов в день ловили. Корюшка, плотва, окунь, подлещик. Лещи рвали сети. Когда рыбу несли, на меня взвалили сундук в шестьдесят килограммов Я его бросил на дороге и пошел к ним. Приехала машина. Взяли себе рюкзак. Уехали. Отчим сказал: бить тебя не буду, езжай домой. Я приехал, стал сдавать бутылки и на это жить. Нет денег — иду бутылки искать. Бабушка не помогала. Отец дома тоже не жил. Не знаю, что он делал. Поликарп приезжал, давал задания. Сказал, скоро будем меняться. Мы приехали в Рощино, потом в Лосеве. Ловили рыбу. В Репине с нами познакомился один бомжара, Артур, с сыном Олегом. Они стали жить с нами. Потом все уехали. Мы остались на полмесяца с бомжарой и его сыном. Я что-то не сделал. Он стал меня гонять. Потом вернулась мама Тоня. Потом приехал отчим и сказал, что мы меняемся на дом в Приозерске. Мы, кажется, поменялись. Пришли на какую-то базу. Жили у служителя. Приехали два амбала: один Весло, другой — Трейлер. Спрашивают, хорошо ли у нас рыба ловится? А в октябре Поликарпа забрали в тюрьму, сказали, что он уже давно был во всероссийском розыске за мошенничество. Последнее, что он сделал, — кого-то обокрал. На него подали в суд. Весло и Трейлер приводили на базу ментов. Простите… Те сказали служителю, чтобы он нас убрал. Мать куда-то уехала. Я поселился в полиэтиленовой палатке, в которой жили грибники. Жил в ней до тридцать первого декабря. Новый год справлял лежа на подстилке. Чтобы есть, ходил ставить сетки. Потом караулил. Начались морозы. Рыбы стало меньше. Ну, в общем, наловился. Поехал продавать. Когда вернулся, лунки замерзли. Ко мне в полиэтилен залезли и все украли. Сверлить было нечем. Я пошел по льду в сторону базы. Отморозил ногу и ухо. Пришел к служителю. Он меня принял. Я жил неделю.
Сумбурный рассказ Ремнева о бесконечной рыбной Ловле показался Морошкиной трогательным, хотя и несколько занудным. Она даже уличила себя в том, что стала украдкой принюхиваться, не пахнет ли от мальчика рыбой, По, по счастью, от него потягивало лишь табаком, — конечно, рассудила Соня, кто же о нем позаботится, когда вообще непонятно, как он уцелел в череде выпавших на его долю испытаний. Ваня, похоже, не собирался прекращать свою эпопею — мальчика, видимо, никогда не расспрашивали о его драматичной судьбе.
— Потом меня отвезли в больницу. Там я узнал, что Нашу квартиру поменяли на дом, а дом продали, но мы в нем почему-то так и не были прописаны. Нас обманул Поликарп. До этого он уже сидел девять лет за аферы и грабежи. В больнице я лежал две недели. Я был почти здоров, и мне было нечего делать. Потом я ушел и явился к инспектору ИДН, спрашиваю: куда мне идти? Инспектор сказала, что отправит меня обратно в Ленинград. Меня направили в спецприемник. Там жил два месяца. Было отлично. Первая группа была от девяти до девятнадцати лет. Потом пришел азербайджанец. Мы чуть не подрались. Потом пришел наш парень, который измочил мента. Они подрались с азером…
Внимательно слушая подростка, Морошкина никак не подозревала, что уже становится для него смыслом всей его дальнейшей жизни. Ваня отчаянно влюбился в инспектора и посвятил этой идеальной, на его взгляд, женщине одно из своих первых стихотворений, которые, как потом оказалось, он довольно неплохо исполняет под собственный аккомпанемент на старой, колотой гитаре:
Замолкнут звуки, догорая,
Покой подтянется ко мне.
Забуду мысли, засыпая,
И ты опять придешь ко мне.
Не уходи, мое виденье,
Моя бесплотная мечта,
Мое прекрасное паденье
В тепле безмолвного плеча.
Не уходи, мое томленье,
Мой сон, пришедший наяву,
Мое желанное плененье, —
Тобой рожден, тобой живу.
Через месяц после их знакомства Ваня стал заявляться в инспекцию без приглашения. Он рассказывал Софье, словно отчитывался, о своих нехитрых делах, показывал стихи о городе и природе. Морошкина не стала обрывать эти внезапные визиты, полагая, что, не желая того, невольно заменила Ремневу мать. Но однажды, под рыхлую дробь весеннего дождя и коридорный гам отделения милиции, Ваня неуклюже и трепетно признался сорокачетырехлетней даме с, мягко говоря, не идеально сохраненными зубами в своей сильнейшей к ней любви. Тогда он и вручил Морошкиной несколько тетрадных листков.
Я ждал, робея и моля,
Моля прийти, услышав стон мой.
Я ждал, заранее любя,
Соблазна полный стан безмолвный.
После знакомства со стихами у «безмолвного стана» возникла необходимость всерьез заняться судьбой талантливого юноши, и Софья, разыскав координаты Корнея Ивановича Ремнева, назначила ему по телефону встречу в своем кабинете. Мужчина явился без опоздания и даже, как поняла Морошкина, заранее, поскольку, выходя в коридор, она видела этого лысоватого скорбно-комичного человечка где-то уже за четверть часа до оговоренного времени.
Внешность Корнея выражала заискивание и угодливость. Даже в кабинет он заходил, словно бы пятясь назад. Инспектора, наверное, даже не удивило бы употребление посетителем забытого окончания «с». Этого почему-то не произошло, а поразило Морошкину другое: как у такого мелкого и рыхлого мужичонки мог вырасти такой рослый и крепкий сын? Или здесь что-то не так, и он, может быть, вовсе не отец Ивана?
— Вы понимаете, что при таком образе жизни ваш сын может совершить преступление, которое будет караться лишением свободы? А в колонии его ждут очень суровые испытания. Кажется, вы это и сами хорошо знаете. — Соня начала профилактику с обычного набора фраз, к сожалению, ничего не значащих для большинства ее собеседников, да, в общем-то, с каких-то пор и для нее самой. Вначале она боялась чем-либо выдать свое отношение к мальчику, но вскоре поняла, что с этим папашей она может ни о чем подобном не волноваться. — Должна вам честно сказать, что в настоящий момент в спецшколе и в колонии ко всем прочим испытаниям добавились еще голод, холод, болезни и необычайная человеческая жестокость. Вы готовы обречь на это своего сына?
— Ну а что от судьбы-то бежать? Никуда ведь все равно не денешься! — В лице у Ремнева имелось нечто от обезьяны, а за нижней губой было словно что-то запрятано, — дети обычно для такой гримасы заворачивают под губу язык. — Я к таким вопросам подхожу чисто по-философски и полагаю, что пока парень не перебесится, сам чего-то в жизни не поймет — ему читать морали бесполезно. А если он сорвется — ну, значит, не повезло.
— А вам не приходило в голову, что вашему сыну необходим в жизни образ любящего его отца, достойного и полноценного мужчины, а не такого, простите, как вы, смятого жизнью человечка? — Морошкина оборвала раздражающие ее, бесполезные для Вани рассуждения. Неужели она всерьез надеялась обрести союзника в борьбе за судьбу подростка в лице этого никчемного создания с тревожными, прыгающими глазками? Или ей просто нестерпимо захотелось увидеть того, кто произвел на свет Ивана?
Глава 25. Узники СПИДа
Тот, кого уже год называли Людоедом Питерским, с каждым новым совершенным им преступлением обретал в людской фантазии все более нечеловеческие свойства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45