ГУЛЯЛ, УБИЛ ДВЕ ВОРОНЫ. ЧИТАЛ МНОГО. ПОКАТАЛИСЬ И ЗАВЕЗЛИ МАРИ И ДМИТРИЯ ВО ДВОРЕЦ. ПРИНЯЛ ВЕЧЕРОМ ТРЕПОВА.) 24 День начинался ночью еще, в пять часов, когда зимняя бесснежная темень была особенно тревожной, непроглядной, затаенной. Дзержинский часто менял явки: польская и русская «черные сотни» орудовали вовсю, наравне с полицией — врывались в дома, бахали из наганов по спящим, пьяно громили квартиру, плескали керосином и бросали спичку. Через час приезжали городовые, чтобы составить акт о неосторожном обращении с огнем; трупы увозили сразу же на кладбище, без медицинского осмотра и вскрытия.Когда Дзержинскому предложили комнату в доме присяжного поверенного Трожаньского, он отказался, хотя адрес был вполне надежен, рядом с казармами (там не искали, не хотели ссориться с армией).— У Трожаньского четверо детей, — объяснил Дзержинский. — Нельзя подставлять его. Мы себе никогда не простим, если «черная сотня» перебьет из-за меня его семью. Единственно, к кому я мог бы пойти из юристов — это Мечислав Козловский, но его, увы, нет.Поэтому ночевал Дзержинский в маленьких «меблирашках», выбирал такие, что стояли во дворе, с двумя выходами: Варшаву он знал отменно, уходил от слежки ловко, за что получил у филеров кличку «Бес».Приходил он к себе поздно, вставал рано, без будильника, будто кто толкал острым локтем в бок, словно во время первой ссылки, на барже, когда еще продолжался этап. Спать тогда приходилось в трюме, «пирожком» — один к одному: если кто решит повернуться, так сразу все остальные тоже должны поворачиваться, иначе не шевельнешься.Дзержинский, поднявшись, растирался жесткой щеткой, чтобы кожа сделалась красной, потом обливался холодной водой, вытирал тело сухим, грубой ткани, полотенцем докрасна и садился работать — до семи можно прочитать письма рабочих в газету, поправить стиль, самую только малость, никак не ломая дух писавшего, не навязывая ему своих формулировок, а тем более оборотов речи; ответить тем, кто обращался за советом в «Червоный Штандар», подобрать наиболее интересную выжимку для Главного правления партии, чтобы с первой же почтой отправить Розе, которая рвалась в Варшаву, несмотря на угрозу ареста и военно-полевого суда. Иногда, увлекшись письмами — а их приходило множество сотен, — Дзержинский начинал переписывать за авторов, потом ловил себя на этом, аккуратно стирал карандашную правку, признавался себе: «Страсть как хочется засесть за работу — писать и писать, сейчас надо писать каждый день, чтобы осталась героическая хроника революции».Он подумал было разослать такую директиву в комитеты, но потом понял, что делать этого нельзя — готовые улики для полиции; в царский манифест, дарующий свободу, он, как и все здравомыслящие марксисты, не верил, не желал быть «токующим тетеревом», который подставляется под выстрел.Впрочем, все воззвания, листовки, брошюры, трамвайные билеты, письма и записки, не носившие характера сугубо конспиративного — с кличками товарищей и адресами, — он переправлял в Краков, в партийный архив: будучи человеком убежденным, Дзержинский не сомневался в конечной победе революции, и думал он, что глумлением над памятью погибших во имя революции будет забывчивость. Надо все знать и всех помнить, только тогда идея будет передаваться через поколения; вне объективной, чуть даже — в силу своей отстраненности — холодноватой истории идея исчезает, растворяется в бытовщине и домыслах или же превращается в скучную, извне заданную схему, подобно тем, какие изобретены министерством просвещения для гимназий: Спартак — кровожадный гладиатор; Робеспьер — больной человек, одержимый жаждой крови; Пугачев — беглый каторжник; Чаадаев — безумец; Чернышевский — польский агент; о Желябове, Вере Засулич, Плеханове вообще молчали, будто и не было их на свете. Тем не менее даже длительное и умелое замалчивание правды оборачивается бумерангом против тех, кто тщится переписать историю, вычеркнуть имена, факты, события, даты — истину, одним словом.Стук в дверь оторвал от работы. Дзержинский глянул на часы: было еще только шесть. «Странно, — подумал он, — кто бы это? »Он подошел к двери, прильнул к глазку, сделанному тем же самым Вацлавом, который три года назад оборудовал безопасность Уншлихту. Не поверил себе: на площадке стояли сияющий Юзеф «Красный» с Якубом Ганецким и Иосифом Уншлихтом — в арестантской еще одежде, небритые, только вышли. Дзержинский распахнул дверь, обнял друзей, прижал к себе, ощутил цитадельный запах, недавно только оставивший его самого, затащил в комнату, снял башлыки, осмотрел похудевшие, заросшие бородой лица Иосифа и Якуба.— Ну, здравствуйте, родные! Сейчас будем пить чай. С малиновым вареньем!Чай с вареньем пить не пришлось: в дверь снова постучали. Дзержинский, возившийся с керосинкой за занавеской, в маленьком закутке, крикнул:— Якуб, открой!Ганецкий открыл дверь. В квартиру вошел Андрей Егорович Турчанинов, опустил воротник пальто, снял дымчатые очки в большой роговой оправе и спросил:— Могу я переговорить с Феликсом Эдмундовичем?Дзержинский, услыхав скрипучий, медленный голос Турчанинова, даже ложку уронил на столик, рассыпал чай, вышел из закутка, побледнев от волнения.— Прежде чем мы начнем… — он помолчал, подыскивая слово, — наше объяснение, поручик, ответьте мне на один лишь вопрос: бегство мальчика, Анджея Штопаньского, вы организовали?— У меня была санкция на побег с последующим расстрелянием только одного человека — на вас, Феликс Эдмундович. Побег Штопаньского я не готовил. По-моему, это не провокация. Видимо, мальчику искренне помогали люди из ППС, а кто им воспользовался из наших, не знаю.— Кто поручил вам убрать меня?— Глазов.— Смысл?— Боится вас.— С моими друзьями вас надо знакомить? — спросил Дзержинский.— Господа Уншлихт, Ганецкий и Ротштадт?Все переглянулись, ничего не ответили — за них сказал Дзержинский:— Раздевайтесь.Повесив аккуратно пальто с чуть блестящими боками — долго, видимо, носил, — Турчанинов, огладив лысеющую голову, продолжил:— Партийные клички угодно ли?Ганецкий сказал:— Это интересно. Пожалуйста.— Господин Уншлихт, Иосиф Станиславович, тысяча восемьсот семьдесят девятого года рождения, из интеллигентов, окончил техническое училище в Варшаве, член партии с 1900 года. Клички «Техник» и «Юровский». Господин Ганецкий-Фюрстенберг, Якуб Станиславович, рожден в Варшаве, в том же году, отчислился из университета в связи с переходом на профессиональную революционную работу. Получил, тем не менее, высшее образование в Берлине, Гайдельберге и Цюрихе. Член партии с 1901 года. Два года отбыл в десятом павильоне Цитадели. Клички «Чеслав», «Куба», «Хенрик». О господине Ротштадте знаю меньше. Кличка — «Красный».— Вот так, — сказал Дзержинский и оглядел друзей потемневшими глазами. — Так вот. Про Цадера вы тогда серьезно?— Вполне, — ответил Турчанинов. — Он — наша «подметка».Расселись, замолчали, рассматривали друг друга, напряженно наблюдая за тем, как Дзержинский не спеша доставал из шкафчика стаканы, блюдца и ложечки для варенья.— Тебе помочь? — спросил Уншлихт.— Возьми пару блюдцев, а то я разгрохаю, — ответил Дзержинский.Турчанинов аккуратно кашлянул:— Я могу выйти в коридор, Феликс Эдмундович, если вам надо переговорить с друзьями.— Я бы сказал вам, коли нужда возникла. Не надо.Первый стакан «липтоновского», со странным зеленоватым отливом чая выпили в молчании. Когда Дзержинский разлил по второму, Турчанинов, отказавшись от сахару, посмаковал варенье, даже глаза зажмурил:— Альдона Эдмундовна прислала?— Да, — ответил Дзержинский, вспомнив сразу же, что к баночке с малиновым вареньем была приложена записка сестры, шутливая, добрая. — Моя корреспонденция через вас проходит?— Легальная — да.— Кто еще освещает нас в охранке?— Глазов так построил схему работы, что у меня в руках лишь люди из ППС и «анархо-коммунисты» — от них я черпаю данные про вас. Те, кто занимается ППС или эсерами, работают с агентурой, введенной в вашу партию, — меньше возможностей для утечки информации.— Какова причина, толкнувшая вас прийти ко мне?— Я отвечу вам, Феликс Эдмундович. После манифеста государя, после амнистии, я понял — все кончено. Теперь не спастись, теперь начнется отрицание всего и вся, кровь и ужас. Единственной силой, с моей точки зрения — нет, нет, не жандарма, а патриота России, — кто может удержать страну от гибели, от развала, словом, от исчезновения с карты мира, являетесь вы, социал-демократы, ибо у вас есть программа будущего. Другое дело, я с этим будущим не согласен, но ведь, в конечном-то счете, давайте жить по Тургеневу: «Россия может обойтись без любого из нас, но никто из нас не может жить без России». Преподавания в школе вы меня не лишите, думаю? Артиллерист — я могу учить детей математике. Словом, сейчас я пришел к вам с предложением: во-первых, я постараюсь выяснить имена всех «подметок», работающих среди вас, а во-вторых, сегодня вам надо поменять явки, сегодня же, — повторил Турчанинов, — практически — все. Не потому, что мы их знаем, мы — сейчас — бессильны предпринять что-либо серьезное, но оттого, что Глазов прислал шифровочку Егору Саввичу Храмову, нашему «Михаилу Архангелу»… Вас сегодня «народ» будет убивать, верные царевы слуги; в-третьих…— Погодите, — перебил его Дзержинский, — а где штаб «Архангела»? Откуда они должны идти к нам?— Штаб у них на Тамке, а где именно — не знаю.— Узнать нельзя?— Можно, однако это поставит меня под удар: в полиции не любят, когда кто-то лезет в чужую епархию.— В чьей епархии «архангелы»?— Они у подполковника Крахмальникова, а тот подчинен непосредственно Глазову; здешнее начальство к нему не рискует подлезать.— «Подлезать»? — удивился Дзержинский. — Это как?— На жандармском жаргоне «подлезать» — означает переманивать чужого агента более высокою платою и стараться узнать первым ту информацию, которую собирает коллега.— Смешно. — Дзержинский вздохнул. — Охрана устоев построена по системе воровского притона.— Советовал бы вам, Феликс Эдмундович, — медленно сказал Турчанинов, достав из кармана несколько листков бумаги, — обратить внимание на этот документ. Мне его по прочтении верните, он — секретный. Это мы перехватили, горяченькое это. «Сов. секретно. Копия документа, добытого агентурным путем. СРЕДИ ПРОГРЕССИВНОЙ ЧАСТИ РУССКОГО ОБЩЕСТВА В ЦАРСТВЕ ПОЛЬСКОМ СУЩЕСТВУЕТ ПОТРЕБНОСТЬ СПЛОТИТЬСЯ НА ПОЧВЕ СОЧУВСТВИЯ И СОДЕЙСТВИЯ ПОЛЬСКОМУ ОСВОБОДИТЕЛЬНОМУ ДВИЖЕНИЮ. В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ УЖЕ ВПОЛНЕ ЯСНО НАЧИНАЕТ СКАЗЫВАТЬСЯ РАЗЛИЧИЕ ВО ВЗГЛЯДАХ И СТРЕМЛЕНИЯХ МЕЖДУ БУРЖУАЗНОЮ ЧАСТЬЮ ОБЩЕСТВА И ТРУДЯЩИМИСЯ КЛАССАМИ. В ТО ВРЕМЯ КАК ПЕРВАЯ, ДАЖЕ В ЛИЦЕ ЛУЧШИХ СВОИХ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ, ОБНАРУЖИВАЕТ СКЛОННОСТЬ ВСТУПИТЬ С ПРАВИТЕЛЬСТВОМ В ПЕРЕГОВОРЫ НА ПОЧВЕ ОБЕЩАНИИ БУМАЖНОЙ КОНСТИТУЦИИ 17-ГО ОКТЯБРЯ И ПОД УСЛОВИЕМ ИХ ВЫПОЛНЕНИЯ ГОТОВА ДАЖЕ СОТРУДНИЧАТЬ С ПРАВИТЕЛЬСТВОМ В ЕГО РАБОТАХ ПО „УМИРОТВОРЕНИЮ“ СТРАНЫ, ДО БОРЬБЫ С „КРАЙНИМИ ПАРТИЯМИ“ ВКЛЮЧИТЕЛЬНО, ТРУДЯЩИЕСЯ КЛАССЫ — РАБОЧИЕ И КРЕСТЬЯНЕ — ОТЧЕТЛИВО СОЗНАВАЯ, ЧТО ТОЛЬКО ПЕРЕХОД РЕАЛЬНОЙ СИЛЫ В РУКИ НАРОДА МОЖЕТ ОБЕСПЕЧИТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНУЮ КОНСТИТУЦИЮ, РЕШИЛИ ВЕСТИ БОРЬБУ ДО ПОЛНОЙ ПОБЕДЫ И НЕОБХОДИМЫМ РЕЗУЛЬТАТОМ ЭТОЙ ПОБЕДЫ ПРИЗНАЮТ СОЗЫВ УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ, КОТОРОЕ ОДНО КОМПЕТЕНТНО РЕШИТЬ ВОПРОС О ГОСУДАРСТВЕННОМ УСТРОЙСТВЕ ОБНОВЛЕННОЙ РОССИИ. НЕСОМНЕННО, ЧТО ТАМ, ГДЕ ВОЗНИКАЮТ ПОДОБНЫЕ РАЗНОГЛАСИЯ, ПРОГРЕССИВНЫЙ СОЮЗ МОЖЕТ СТОЯТЬ ТОЛЬКО НА СТОРОНЕ ТРУДЯЩИХСЯ. НАМ, ЖИВУЩИМ В СТРАНЕ, ГДЕ ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛЬНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ СИЛОЮ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ВЫДВИГАЮТСЯ НА ПЕРЕДНИЙ ПЛАН, НЕОБХОДИМО С ПОЛНОЙ ОПРЕДЕЛЕННОСТЬЮ ВЫЯСНИТЬ СВОЕ ОТНОШЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ ВООБЩЕ И К ВОПРОСУ ОБ АВТОНОМИИ ПОЛЬШИ В ОСОБЕННОСТИ. СОЮЗ ПРИЗНАЕТ ПРИНЦИП НАЦИОНАЛЬНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ И ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ ПРОТИВ КАКИХ БЫ ТО НИ БЫЛО НАЦИОНАЛЬНЫХ И ВЕРОИСПОВЕДНЫХ ОГРАНИЧЕНИИ. ИСХОДЯ ИЗ ТОГО НРАВСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРИНЦИПА, ЧТО НИКАКОЕ НАСИЛИЕ ОДНОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ НАД ДРУГОЙ НИЧЕМ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ОПРАВДАНО; ЧТО НАСТОЯЩИЕ ОТНОШЕНИЯ ОФИЦИАЛЬНОЙ РОССИИ К ПОЛЬШЕ ОСНОВАНЫ ИМЕННО НА ТАКОМ НАСИЛИИ: КОНСТАТИРУЯ ДАЛЕЕ ТОТ ФАКТ, ЧТО ПОЛЬСКИЙ НАРОД В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ, ПОМИМО ОБЩЕЙ С РУССКИМ НАРОДОМ БОРЬБЫ ЗА ПОЛИТИЧЕСКОЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ, ВЕДЕТ ОДНОВРЕМЕННО БОРЬБУ ЗА ВОССТАНОВЛЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ СВОИХ ПРАВ И ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ТРЕБОВАНИЕ ШИРОКОЙ КУЛЬТУРНОЙ, ПОЛИТИЧЕСКОЙ И ПРАВОВОЙ АВТОНОМИИ, — СОЮЗ ПРИЗНАЕТ ЭТО ТРЕБОВАНИЕ БЕЗУСЛОВНО СПРАВЕДЛИВЫМ. ПО ПОРУЧЕНИЮ — Н. РОЗАНОВ, С. ПОНЦОВ».— Интересно, — откликнулся Дзержинский и передал документ товарищам. — Видимо, инженерия?— Да. И ученые. Вполне состоятельные люди, хороших семей, и — за вас. Это панику в охране вызвало, это — вне понимания: русские баре стали на защиту польских рабочих.— Ученый не барин. Инженер — тоже.— А полицейский?— Полицейский есть полицейский. Это — однозначно.— Значит, спасения не ждать?— Если вы пришли с делом — будем думать… Как «архангелы» относятся к «прогрессистам»?— Намечено бить.— А национал-демократы? Наши черносотенцы?— Те выжидают.— Вам неизвестны отношения между руководителями эндеков и «архангелами»?— Конкуренты. — Турчанинов усмехнулся. — Враждуют. За влияние сражаются. Ваша национал-демократия, конечно, поумней. Наши мясники — слепые фанатики.— Кто бы мог узнать нам их адреса? — спросил Дзержинский, возвращая Турчанинову документ.— Не знаю, — ответил тот. — Это — ваша забота.— Узнаем, — сказал Дзержинский, посмотрев вопросительно на Ганецкого; тот чуть кивнул головой. Турчанинов заметил это.— Да, разумно, — согласился он, — ваши боевые дружины смогут проследить «архангелов», когда они пойдут на сбор. В-третьих, после того, как я передам вам имена «подметок», вы поможете мне исчезнуть, бежать за границу, и станете там отвечать за мою безопасность.— Андрей Егорович, если вам действительно дорога Россия, то путь вы избрали не самый легкий. Однако уходить за границу сейчас, когда ситуация так сложна, когда против нас выстраивается объединенный фронт, — никак негоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78