Когда мы проходим тамбур и открываем вторую дверь, мы попадаем в нечто неизмеримое, сравнимое разве что с Большим дворцом на Елисейских полях — чудовищных размеров ангар. Где-то наверху огромная стеклянная крыша площадью не меньше гектара. И когда я говорю, что где-то наверху, то я отдаю себе в этом отчет, потому что крыша над нашими головами висит на высоте не менее сорока метров. Если у вас клаустрофобия наоборот, то вы точно умрете на месте, едва шагнув в этот гигантский цирк. Вас раздавит безмерность пространства. Нет ни одного музея таких каллоссальных (это не ошибка в правописании, это говорит мой страх перед безграничным) размеров. Когда мы идем по центральной аллее, нашему взору предстает широкая стена замка ни много ни мало венского стиля. Но протрите глаза! Перед нами лишь узкий торец здания. А в длину оно огромно. Устрашающе! Слышите? Устрашающе! Здесь располагается коллекция фон Фигшиша. Вся! Полностью! Дирижабли всех видов. Аэростаты. Воздушные шары. Толстый и длинный “Граф Цеппелин”. Гулливер среди великанов!
Мы инстинктивно делаем шаг назад, но церемониймейстер с пером и хвостом, привычный к подобным реакциям, торопит нас и подгоняет вперед. Его гортанный голос перекатывается под гигантскими сводами, как набирающая скорость снежная лавина.
Мы следуем за ним, похожие на беззащитных крошечных муравьев, затерявшихся в Шартрском соборе.
Толстый бесконечный ковер, по которому мы, набравшись смелости, ступаем, заглушает звук наших шагов. На ходу рассматриваем пугливым взором резиновых монстров, собранных в этом фантастическом месте.
— И все это надуто! — шепчет Берю. — Если обрубить тросы, то весь музей взлетит к чертям в косметическое пространство!
Баварский охотник решительным шагом идет впереди. Несмотря на короткие ноги, он очень ходкий, и мы еле за ним поспеваем.
Наконец, пробежав порядка километра, мы входим в пространство, похожее на лес из натуральных деревьев, окружающих — угадайте, что? — старый железнодорожный вагон. Я столбенею.
— Салон-вагон! — вырывается у меня.
Этот экспонат, где были подписаны договоры о перемирии в 1918 и 1940 годах, был воссоздан здесь и установлен на рельсы в глубине музея среди просеки. Более того, чтобы никто не задавал глупых вопросов, рядом водрузили щит с соответствующими надписями.
Баварец, услышав мое восклицание, поворачивается к нам.
— Правильно, — говорит он. — Господин маршал живет в этом вагоне с окончания войны. Извините!
Он поднимается по железным ступенькам, открывает дверь вагона и подает нам знак следовать за ним.
Эти шикарные вагоны начала века отделаны красным деревом, внутри массивные зеркала, лампы с абажурами в стиле рококо, плетеная мебель, толстые коричневые ковры, — словом, стиль капитана Кука.
Перед нами в кресле сидит потрясающий робот. Два металлических захвата в виде вилок для мяса, служащих маршалу в качестве рук, покоятся на подлокотниках. Такие же металлические агрегаты заменяют ему ноги. У него коротко остриженные волосы бобриком, золотые зубы и отсутствует одно ухо. Стеклянный глаз таращится на нас.
— Двое? — рявкает он, будто кто рубанул топором по стеклу.
Маршал, видно, не в восторге от посетителей, привык жить сам по себе. Реликвия, а не человек. Он отделился от человечества, как мертвая ветвь от своего ствола.
— Я переводчик, друг и советник господина Берюрье, — представляюсь я.
Толстяк выбрасывает руку в старом немецком военном приветствии.
— Рад встрече с вами, мой маршал! — гаркает он.
Фон Фигшиш поднимает свою вилку и шевелит ею.
— Извините, — говорит он строго.
Любезный Берю от радости хватает хромированные клещи маршала и старательно трясет их.
— Никаких шишей между нами, мой маршал, — приговаривает он. — Я не собираюсь брать в руки разводной ключ, чтобы пожать ваши славные клещи!
Единственный глаз фон Фигшиша испускает холодную молнию. Он резко отдергивает искусственную руку.
— Вы принесли фотографию с изображением предмета наших переговоров? — спрашивает он.
— Естественно, мой маршал! — заверяет Толстяк, вытаскивая из кармана портмоне, больше смахивающее на шкурку раздавленной автобусом жабы. — Со мной, знаете, никаких проблем: сказано — сделано.
Он начинает рыться в этом срамном кожаном изделии, поочередно извлекая на свет кружок копченой кровяной колбасы, водительские права, фотографию Берты, снятую еще в период цветения, огрызок расчески, использованный презерватив, локон (сальный) волос, отрезанный в приступе страсти от прически любимой супруги, кулинарный рецепт, вырванный из журнала “Пари-матч” в приемной дантиста, обрывок бумаги с адресом проститутки, билет метро и, наконец, тщательно завернутую в сортирную бумагу копию фотографии очень старой гравюры с требуемым изображением шара братьев Монгольфье, или попросту монгольфьера.
— Вот предмет, мой Фон! — радостно потрясает в воздухе зажатой в руке картинкой продавец воздушных раритетов Александр-Бенуа.
— Was?! — взрывается металлическое чучело. — Это не фотография!
— И?
— Конечно, нет! Кто утверждает? — парирует Берю. — Это гораздо лучше! Гравюра времен, когда этот шар служил простотипом, вырванная из энциклопедии Франции. Вот, пожалуйста! Чтобы вы могли убедиться, что конструкторы машины находятся на борту, здесь понизу написано: Жозеф и Этьенн Монгольфье. Они же вам не будут врать, правда? Улететь за горизонт по воздуху на такой чертовщине! Были же мозги когда-то во Франции!
— У вас есть похожий аппарат?
— Что значит — похожий? Вот этот и есть, буквально, мой маршал! Вы, наверное, думаете, он новый? Так я специально делал экспертизу у бывших прапраправнуков братьев Монгольфье. Они все в один голос: это точно настоящий баллон.
— Я не буду покупать, пока мой секретарь сам не увидит его и не представит мне отчет, — говорит, как рубит, остаток тела маршала. (Я не могу здесь употребить термин “сильно израненный”, учитывая большую нехватку частей.)
— О, это он сможет сделать, как только приедет к нам, — уверяю я.
Я ищу лазейку, чтобы броситься туда с нашим вопросом, который, собственно, и привел сюда нас с Берю. И эту лазейку предоставляет нам сам маршал, спеша спросить:
— Хорошо, сколько вы за него хотите?
Я начинаю делать вид, будто думаю.
— Господину Берюрье не нужны деньги. Он хочет совершить обмен.
— Какой обмен?
— Его монгольфьер на дирижабль модели Зад-Вог Н.Е., господин маршал… До него дошли слухи, что у вас эта модель в двух экземплярах.
Интересно, у маршала действительно искусственный мозг на транзисторах? Поскольку он каждый раз делает паузу, чтобы среагировать.
— Нет, у меня нет больше этой модели в двух экземплярах, — бормочет он. — Я должен был недавно продать один, чтобы починить стеклянную крышу своего музея.
— О! А кому вы его продали?
— Сам не знаю…
— Как это — не знаете?
— Сделка была совершена через посредника в Мюнхене. Я правильно говорю — посредник? Так говорят?
— С еще большим удовольствием говорят — посредница, или попросту сводня, но термин абсолютно точен. Как зовут этого господина?
Он уже открывает рот… Не без трудностей, конечно, поскольку я подозреваю, что у него челюсть из серебра; это, вероятно, помогает ему проверить правильность истины, сравнивающей молчание с золотом, и сохранить до старости железную глотку (если вы считаете, будто я нагородил лишнего, вычеркните!). Да, он открывает рот, чтобы назвать имя, но спохватывается и вновь закрывает.
— Не беспокойтесь, господин маршал, — спешу я его заверить, — мы не уступим наш шар вашему покупателю, которому, возможно, даже наплевать на него. Просто мы сделаем ему предложение о покупке интересующей нас модели по высокой цене. Если он согласится, то тогда мы сможем без лишних заморочек продать вам наш монгольфьер.
Он трясет головой.
— Что это — заморочек? Впрочем, все равно, господа. Я буду вести переговоры о сделке сам. Мой секретарь займется операцией. Приходите завтра, мы продолжим дискуссию.
Он делает движение подбородком. И тут его правая рука с металлическим щелчком вскидывается в безупречном приветствии а-ля Гитлер.
— Хайль Гитлер! — вторит ему секретарь со шрамом и хвостом енота.
— Нет, идиот! — в бессилии скрежещет золотыми зубами маршал фон Фигшиш. — Вы оставили механизм включенным после визита адмирала фон Безболта. А нужно было переключить на визит иностранных гостей. Вы становитесь небрежны, Пауль Гете!
Баварец делается фиолетовым.
Он бросается к своему хозяину, чтобы вернуть руку в менее геометрическое положение.
— До завтра, в то же время! — бросает нам фон Фигшиш.
— А если мы урегулируем этот вопрос по телефону? — гипотетически рассуждает вслух Берю после того, как зевает в сто двадцать восьмой раз.
— Нет, — отвечаю я, барабаня пальцами по рулю взятого мной напрокат “мерседеса”.
— Почему нет?
— Такие вопросы по телефону не решаются. Этот выживший из ума старик слишком заинтересовался “твоим” монгольфьером. Он должен поговорить с посредником. Или он его вызовет сюда, или пошлет к нему своего секретаря.
— Хорошо, тогда валяй думай сам, создавай свою версию, делай, что хочешь, — ворчит Толстяк. — Не буду ломать башку по этому поводу, небось господин Большой Хитрец все уже распланировал!
И он добавляет сто двадцать девятый зевок к своей серии.
— Только вот получается, что я хочу есть и мне нужно поспать, — заявляет он. — К тому же ночь на дворе.
— Смотри!
Я показываю ему на машину, которая сворачивает с шоссе в нашу сторону. Она въезжает на боковую дорожку, ведущую к поместью маршала, и едет мимо леса, где мы прячемся.
— Что я говорил, Толстяк?
В качестве ответа господин Туша поудобнее устраивается между подлокотников сиденья и складывает руки на брюхе, кричащем от голода. Я осторожно давлю на газ и, не зажигая фар, выезжаю на шоссе. Через несколько метров после поворота я прижимаюсь к обочине и останавливаюсь. Выезд на шоссе со стороны Фигшиша предопределяет обязательный поворот направо, так что риск, что гость поедет в другую сторону, исключается.
Я уверен, что наше новое ожидание продлится недолго, поскольку маршал не терпит пустой болтовни. У этого человека урезано не только тело, но и речь.
И действительно, через двадцать минут вновь появляется машина гостя. Я вижу, как свет белых фар пляшет по стволам деревьев и столбикам. Я отъезжаю. Хитрость состоит в том, чтобы его машина обогнала нашу, тогда водитель не сообразит, что его преследуют. Все проходит как по маслу. Преследование упрощается еще и тем, что он едет на небольшой скорости в громоздкой американской машине старой модели, которая, похоже, еле тянет. Я вижу парня только со спины, но понятно, что он грузный, а его голова без шеи утопает в плечах. На всякий случай я записал номер машины, если ему вдруг придет в голову замести следы.
— Как ты собираешься действовать? — спрашивает Александр-Бенуа.
С тех пор как я вновь прозрел, он автоматически снова стал моим подчиненным.
— Посмотрим, — говорю я неопределенно.
Толстяк удовлетворяется объяснением. Он сильно озабочен своим “недугом”, который вновь дает о себе знать. Наступает момент снятия напряжения: природа настойчиво требует свое…
— Знаешь, — тяжело вздыхает он, — я люблю пожрать, но быть без женщины — это расшатывает организм хуже любой голодовки. В моем состоянии я готов прыгнуть на кого угодно… Нужно смотреть правде в глаза: я мечтаю о кенгуру!
Мы проезжаем многоэтажные новостройки на окраине Мюнхена. Наш “посредник” направляется в центр города по улице Ландсбергер-штрассе. Внезапно он сворачивает и въезжает на парковку. Я притормаживаю, давая ему возможность немного уехать вперед.
Он едет на второй этаж. Я за ним. Мы паркуем машины буквально в нескольких метрах друг от друга. Я жду, куда он двинет. Но он далеко не уходит, а залезает в телефонную кабину, находящуюся в центре зала.
Он у нас как на ладони, так как кабина из стекла со всех четырех сторон. Я могу не спеша рассмотреть нашего клиента. Пьяница! Это удивительно. Типичный алкоголик. Шнапс-пиво-ликерный тип. У него практически синее, изрытое морщинами лицо с паутиной кровеносных сосудов, выступивших на щеках. Массивную голову венчает абсолютно гладкая лысина. Этот малый напоминает мне круглый столик в стиле восемнадцатого века, где единственная ножка изображала какой-нибудь персонаж. Довольно забавно наблюдать такой столик, которому вздумалось звонить по телефону. Беседа затягивается. До меня доносятся звуки его голоса. Парень резко жестикулирует. Иногда мне кажется, что он рычит. У него и правда в повадках есть что-то от животного. Наконец он вешает трубку, причем ему это удается с четвертой попытки — три раза промахивается мимо рычага. Он выходит и оставляет дверь кабины открытой.
Следить за ним на своих двоих — задача еще менее трудная, чем преследование на машине. Он тяжело шагает, будто крестьянин по свежевспаханной борозде. Я слышу, что он разговаривает сам с собой, помогая себе руками, потом останавливается, кашляет и прикуривает сигару, толстую, как достоинство Берю.
— Он маленько не в себе, твой парень! — замечает Толстяк.
— Пьяный просто, — поправляю я. — По-моему, к концу дня он должен видеть жизнь в нескольких экземплярах. Это тот тип алкоголиков, которые постоянно поддерживают такое состояние, а у постели всегда наготове бутылка шнапса, чтобы поутру унять тряску рук.
Посредник одет в серый костюм в светлую полоску. Он неопрятен. Двубортный пиджак застегнут лишь на одну верхнюю пуговицу, а снизу видна расстегнутая ширинка.
Он останавливается перед огромной пивной, которая занимает весь дом. Эти заведения делают всемирную славу Мюнхену. Малый спускается по ступенькам импозантной лестницы и толкает одну из нескольких дверей, покрытых блестящим лаком. Входит внутрь. Исчезает!
— Это что, вокзал? — спрашивает с любопытством Берюрье.
— Нет, “Пивной дом”.
— Интересно, — обрадованно произносит мой преданный друг и, подавая мне пример, ныряет в ту же дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27