Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
— Сан-Антонио, — окликает меня Старик, — держите меня в курсе.
Глава 6
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха.
Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников.
— Вам не трудно почесать мне макушку? — умоляет Пинюш. — Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности.
— Что случилось? — спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
— Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам — любезным выздоравливающим старичкам.
— Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
— Я, — отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
— Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века.
— И что же?
— Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения.
— Что было дальше? — не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее.
— Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате.
— Ничего ему не сказав?
— Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
— В некотором смысле, — замечает Берюрье, — это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, выбрал бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант…
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
— Где тело? — спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
— В морге больницы.
— Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
— Кто он? — спрашиваю.
— Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка.
— Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, — шепчу я. — Как убийца дошел до его койки?
— Я дежурила, — отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. — Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться.
Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
— Вы видели раньше этого санитара?
— Нет, никогда, но здесь столько персонала… Я подумала, он из другого отделения.
— Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне.
Что вы об этом думаете?
— Я ответила, что он лежит в палате “Б” на койке номер три. — Она розовеет. — Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку.
Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям.
Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами.
Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями.
Импровизация — это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера.
— Ты только взгляни на него, — цинично говорит он. — У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
— Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
— Как это: меня хотели ликвидировать? — возмущается он. — Что я сделал?
— Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию.
Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
— Я рассказал тебе все, что видел.
— А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
— Он говорил на иностранном языке! — протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
— Почеши в этом месте! — умоляет он. — Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
— Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
— Не шути, — сурово перебивает меня Загипсованный. — Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
— Надо поместить в брехаловках объявление, — шутит Гиппопотам. “Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка”.
— Я ничего не понимаю! — возмущается Переломанный. — Надо им сказать!
— А с другой стороны, — продолжает Неподражаемый, — раз кокнули не тебя, то чего волноваться?
Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека — это всего лишь несколько слов в хронике происшествий.
— Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, иронизирует он, — Ты просто чудовище, Пинюш!
Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой.
Глава 7
Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты.
— Минутку, — перебиваю я, — нам осталось сделать одну маленькую работенку.
— Какую?
— Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство.
— В такое время! — кричит он. — Но оно же закрыто!
— Я его открою.
— Ты никого там не найдешь!
— Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке.
— Я тебе скажу одну вещь, Сан-А.
— Нет смысла, но все равно скажи.
— Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную границу!
— Знаю, приятель!
— Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест.
Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку:
— Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с Алабанией?
Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика, кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь им, вот они и платят долги!
Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и играет “Мистер Смит в сенате”.
— Ты знаешь, — продолжает он, — почему, когда америкашки нас вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: “US go home”?
— Чтобы они возвращались домой, черт побери!
— Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они возвращались к себе?
— Скажи.
— Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет, послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это совершенно ни к чему!
Мое молчание создает у него впечатление, что речь подействовала.
Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и заявляет:
— Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу и останавливаю мою тачку возле тротуара — А че это ты остановился? — удивляется Обжора, озираясь по сторонам. — Здесь поблизости нет ни одного ресторана!
Тут он замечает флагшток консульства Алабании и насупливается.
— Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в ужасы войны.
— А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, — бросаю я, — а только подождать в машине.
Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю Толстяка предаваться мрачным мыслям.
Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает блестеть медная табличка консульства. Респектабельная двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал.
Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним довольно быстро справляюсь.
Перехожу ко второму замку, потом к третьему… Наибольшие трудности мне доставляет тридцать шестой. Приходится убеждать его четыре минуты двадцать девять секунд, но он все-таки капитулирует перед моим красноречием, и я проникаю в помещение. Как вы догадываетесь, у меня одна цель: как можно скорее попасть в кабинет, в котором до сих пор не заменено стекло. Чувство ориентировки у меня развито прекрасно. Я пересекаю холл, скудно меблированный скамейками, и подхожу к еще одной двустворчатой двери, которая, кажется, ведет в большой кабинет. Толкаю ее, но она не поддается, и мне приходится снова прибегнуть к помощи инструмента, сопровождающего меня, в моих блистательных походах.
На этот раз работа оказывается для него плевой. Я вхожу в комнату без малейшей проблемы.
У меня сразу же возникает мысль, что я ошибся. Там стоит не министерское, а английское бюро, очень элегантное, из красного дерева.
Смотрю под стол. Ковер целехонек. Короче, я зашел не в ту комнату.
Взгляд на окно — и я вижу, что одного стекла в нем нет. Возвращаюсь к столу и сажусь на корточки. Ковер совершенно новый. Ворс еще не прибился.
Мне кажется, этим милым людям стало жарко и они поспешили исправить положение. Очевидно, они переставили столы вечером. Открываю ящики нового бюро: пусто. Тогда я обращаюсь к стоящей у стены картотеке. Новый замок, и новая победа моей отмычки. Внутри стоят разноцветные пронумерованные папки досье.
Беру первую попавшуюся. На ней безукоризненным каллиграфическим почерком выведено: “Hklovitckayf sprountzatza intzgog”.
Думаю, мне нет необходимости переводить это, потому что вы не такие кретины, чтобы не знать современного алабанского языка. В папке действительно лежат просьбы о выдаче въездной визы. К каждому формуляру приколота фотография просителя, его жены, детей, родителей, друзей, исповедника и соседей по лестничной площадке. Можно прочитать его имя, адрес, дату рождения, номер паспорта, водительских прав, билета члена рыболовного общества и так далее. Все прошения упорно перечеркивает огромный красный штамп: “Tuladanlk-Hu”, что, напоминаю безграмотным, означает “Отказать”. По-моему, туристы в Алабании большая редкость.
Просматриваю другие папки. Везде одно и то же. Люди просят въездные визы, хотя лучше просили бы сразу выездные, это сэкономило бы им время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13