Я чешу затылок. В этот момент по лестнице спускается мама, держа в руках чемоданчик из крокодиловой кожи, в котором она хранит наши драгоценности.
— Ты предупредил, сынок? — спрашивает она меня вполголоса.
Я отрицательно трясу головой.
— Отменяется, мама. Мы никуда не едем.
Она принимает это сообщение спокойно, моя Фелиция. Она раз и навсегда решила для себя: все, что исходит из моих уст, для нее свято.
Однако она не может удержаться, чтобы не пробормотать:
— Не едем?.. Но почему?
— Сегодня, мама, прикончили еще одного кандидата от Белькомба. Это представляет интерес.
Я ее расцеловываю, как в самые торжественные моменты.
— Я прогуляюсь к местным блюстителям порядка. Если вдруг опоздаю к обеду, садись за стол сама.
Она подавляет вздох сожаления и смотрит на меня глазами, полными снисхождения и прощения.
Я выруливаю машину из гаража, где она покрывалась пылью между грузовичком по доставке товаров на дом и поржавевшим трактором. И как раз в тот самый момент, когда я покидаю внутренний дворик, господин Морбле, экс-унтер-офицер жандармерии, преграждает мне дорогу, скрестив руки над головой.
— Вы направляетесь в Белькомб?
— Да.
— Вас не затруднит прихватить меня с собой? Знаете, что случилось?
Угрохали еще одного кандидата в депутаты!
— Не может быть, — говорю я, открывая ему дверцу.
Глава 2
Полицейский участок Белькомба напоминает улей, это я вам говорю. Можно подумать, что находишься в универсальном магазине “Галери Лафайет” во время предпраздничной распродажи. Тут жандармы и постовые, стражи порядка и укротители беспорядков, полицейские в штатском и штатские в форме, местные коллеги и ребята из госбезопасности. Я уже не говорю о журналистах, слетевшихся на объедки бараньего жаркого. Все это кишит, кричит, вопит, дымит, перекликается и откликается.
Пока я с трудом припарковываю свою тачку, экс-унтер-офицер Морбле, привыкший находиться в передовых шеренгах, устремляется в комиссариат, как майор индийской армии во главе своего полка. На него тотчас же бросаются два жандарма.
— Вы куда?
Морбле представляется. Его бывшее звание не производит никакого впечатления на жандармов.
— Проваливайте! — гремят они.
— И это вы говорите мне! — подпрыгивает от возмущения Морбле.
— Я убежден, друзья мои, что могу оказать неоценимое содействие и…
В ответ он удостаивается пинка ногой в то место, куда порой вставляют термометр. После такого поворота событий подхожу я, протягиваю им свое удостоверение.
— Этот господин со мной! — говорю я.
На сей раз мы удостаиваемся попеременного приветствия под козырек.
Взбешенный, Морбле отряхивает пыль со своего атлетического зада, костеря на чем свет стоит двух жандармов.
Кто-то из старших по званию спрашивает, что здесь происходит.
Жандармы отвечают: “Ничего страшного”, начальник говорит, “О'кэй!” Мы входим. Мое появление вызывает всеобщую тишину. Парижские полицейские остолбенело глядят на меня, потом ошалело — Друг на друга. Наконец главный комиссар Конруж (который заступил на этот пост в прошлом году вместо главного комиссара Конвера, чего начальник, будучи дальтоником, даже не заметил) устремляется мне навстречу.
— А, это ты, красавчик! Тебя тоже бросили на это дело?
— Неофициально, — уточняю я.
В сущности, это всего лишь полу ложь. У коллег появляется гримаса неудовольствия.
— Ну, тогда нам ничего другого не остается, как отправиться на рыбалку, — насмешливо замечает один из них. — Похоже, в этих местах объявилась форель.
Конечно, это лестные слова, но они пропитаны едва прикрытым неудовольствием. По-моему, если я вмешаюсь в это дело по собственной инициативе, мне основательно будут совать палки в колеса.
Я перехожу на шутливый тон.
— Не стоит об этом столько говорить. Просто Старик, любопытный, как ласка, попросил меня поподробнее разузнать об этом деле. Есть что-нибудь новое об этих двух убийствах?
— Беспредельный ноль, — замечает Конруж. — А-а, мы надолго завязли в этом дерьме. Это одно из тех дел, где продвижение по службе не светит.
— Раздавим бутылочку? — предлагаю я. — Я вас всех угощаю, доблестные собратья.
Это их немного смягчает, и мы отправляемся в кафе на Большую площадь, которая находится на маленькой прилегающей улочке. Я заказываю виски для всех. Вышеупомянутый унтер-офицер Морбле после второго глотка начинает изводить всех своими разглагольствованиями.
— В этом деле нет ничего сложного, мои юные друзья. Нужно объявить в городе осадное положение. Основательно допросить всех жителей, дом за домом, не упуская ни детей, ни стариков, пока кто-нибудь не сознается. Клянусь вам, что, действуя таким образом, вы быстро добьетесь результата. Итак, господа, на карту поставлен престиж французской полиции! Наш долг — показать народу, что нельзя безнаказанно убивать тех, у кого хватило мужества изъявить желание стать нашим избранником.
— Кто этот старый хрен? — спрашивает один из инспекторов, указывая на унтера.
Экс-унтер дрожит от негодования. Я его успокаиваю.
— Знакомый по пансионату, — примирительно поясняю я коллегам. — Мы вместе кормимся в соседней харчевне.
— Одним словом, он тебе в срочном порядке заменил Берюрье?
— Что-то в этом роде.
Главный комиссар дергает меня за рукав:
— Скажи-ка, твое неофициальное участие, не является ли оно чисто приватным?
— Твой мизинчик оказался на длинных волнах, — соглашаюсь я. — Ты же знаешь, что я, как охотничья собака: как только где-нибудь появляется загадка, меня не удержишь.
— Ах вот как, — вздыхает главный. — Так вот, парень, разнюхивай по своему усмотрению и, если что-то узнаешь, сообщай мне. Я ничего не имел бы против твоего негласного сотрудничества.
Конруж в добром настроении! Он не без удовольствия готов воспользоваться моими мозгами.
— А теперь в двух словах обрисуй мне ситуацию, — прошу я.
Мы уединяемся в конце стола, и он кратко меня информирует:
— Ровно семь дней назад, на следующий день после собрания избирателей, депутат от коммунистов, граф Гаэтан де Марто-и-Фосий был поднят с постели телефонным звонком. Он встал, чтобы ответить. Его камердинер, который занимался своими утренними обязанностями, услышал, как граф сказал: “Алло!” Он уловил несколько выстрелов, которые принял за выхлопы глушителя какого-нибудь грузовика. Двадцать минут спустя он понес своему хозяину завтрак. Завтрак солидный, ибо у графа был завидный аппетит: икра, копченый лосось, куриное желе, варенье из роз и бутылка домашнего вина. У него вывалился поднос из рук, когда он обнаружил лежащего в луже крови графа Марто-и-Фосий. Его правая рука все еще крепко сжимала телефонную трубку. Он схлопотал три пули в грудь. Все три попали в сердце. Все три выстрела были произведены менее чем с пятидесяти сантиметров — явное свидетельство того, что убийца находился в комнате. Но не было обнаружено ни следов, ни отпечатков. Никто не видел подозрительной личности в окрестностях. Подозрение пало на камердинера, но он в момент выстрелов находился рядом с кухаркой.
Что касается второго убийства, сегодня утром, он повторил мне лишь то, что рассказал почтальон Тюрлюрю. Жорж Монфеаль, кандидат от национального союза за республику, лег спать поздно после бурного собрания, которое проходило в зале для бурных собраний Белькомба-на-Му. На нем присутствовало с дюжину избирателей, в том числе его супруга, мать, тесть, сын, его садовник и прачка, друг детства, звукотехник, прислуга, безголосый оппонент и широкая публика. Он встал рано утром и написал тексты шести листовок и одной речи, после чего пошел принять ванну, в то время как члены его семьи занимались каждый своим семейным делом. Спустя час супруга Монфеаля, не дождавшись его выхода из ванной, постучала в дверь. Затем вошла и упала в обморок при виде ужасного зрелища.
— Значит, дверь ванной не была заперта изнутри? — удивляюсь я.
— Нет. Защелка была заблокирована уже несколько недель.
— И никто никого не видел входящим в дом?
— Нет. О, это не подарочек, дружище Сан-А!
— У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств?
— Какой-то чокнутый, вне всякого сомнения. В городе есть один свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя.
— Есть еще другие кандидаты на это место?
— У независимой партии всегда имеется свой кандидат.
— У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! бормочу я.
— Еще бы! Заметьте, что отныне к нему приставлена охрана — три телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг.
Я почесываю нос. Коллеги уже повторили несколько раз заказ, и тон разговора поднялся на октаву. Папаша Морбле продолжает расточать деловые советы “юнцам” современной полиции.
— Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить их говорить! — утверждает он. — Эти шлюхи очень дорожат своими гривами.
Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает:
— Что касается мужчин, я знаю два способа: мордобитие для робких и паяльная лампа для крутых. Начинать надо с мэра для примера, затем муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем — всех!
Понадобится дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит того, чтобы привлечь весь личный состав.
Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли бы он оказать содействие.
— Само собой, — гордо заявляет Морбле. — Я даже готов заняться самыми несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать пачками по десять человек сразу!
Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа.
— Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы?
Вопрос приводит его в замешательство.
— Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана.
— А ты пытался выяснить, откуда звонили?
— Я… То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не задумывался над этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне.
— Нашли ли орудие преступления в первом случае?
— Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на месте преступления.
— Версия о самоубийстве исключается?
— Необязательно, только трудно представить типа, всаживающего себе в сердце три пули подряд. После первой же он вырубился бы и выпустил револьвер.
— Как сказать. Надо бы узнать мнение медицинского эксперта и баллиста. Если палец судорожно прижал курок, то пистолет может выстрелить несколько раз, прежде чем рука упадет.
— Ты забываешь, что граф не был левшой и что в момент наступления смерти он держал телефонную трубку в правой руке.
Последний аргумент меня убеждает.
— Согласен, сынок, это убийство. Ты уверен, что слуги не были в сговоре с убийцей?
— Два немощных старика, которые служат у графа сорок лет? Ты что, смеешься? Они его воспитали, этого Гаэтана, и они льют слезы, как будто убили их собственного сына!
Я встаю.
— Ты позволишь мне самому осмотреть место происшествия?
— При одном условии.
— Слушаю тебя, мой прекрасный Конруж!
— Результаты твоих наблюдений будут исключительно в моем распоряжении. Я не против, чтобы ты ел из моей тарелки, но при условии, что ты сам вымоешь посуду.
Я даю ему обещание и покидаю на цыпочках кафе, чтобы Морбле этого не заметил.
Глава 3
Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек.
Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на беззубую, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.
— Что угодно господину? — лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.
Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.
— Проводите меня на место драмы, — предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.
В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.
— Господин с брыжами — это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье, изобрел штопор с обратным винтом.
— А господин с бородкой? — обеспокоено спрашиваю я.
— Это Ленин, — отвечает слуга.
— Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло.
Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида.
— У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства…
Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18