Он пошел, чтобы увидеть Седрика Мэдисона, с этой самой газетой,
зажатой в руке, пошел без всякой цели. И вот он снова увидел свой кабинет
не таким, каков он на самом деле. Ему снова захотелось прочесть знакомые
имена на могильной плите. Он снова помнил свои ужины с давно умершей
матерью. Его снова заставляли сообразить, что уличная забегаловка - это
прекрасная столовая. И, конечно, еще многое...
Думать об этом было унизительно, но не только унизительно - в этом
заключались и метод, и цель, и теперь было важно узнать, что это за метод
и цель.
Он уронил газету на пол, подошел к бару и достал бутылку и стакан.
Налил немного и выпил.
"Ты искал начальную точку, - сказал он сам себе, - и такой начальной
точкой оказался Седрик Мэдисон. Не более, чем ключ, но, по крайней мере, с
этого началось..."
Он попытался мысленно восстановить прошлые часы, ища хоть
какую-нибудь цель, вспоминая, в какой же момент он изменился. Но ничего
так и не нашел.
Но ведь как-то он изменился или, скорее, его изменили, вернули в
маскарадный мир, навязанный ему много лет назад! В чем причина этого
маскарада? Что заставило изменить жизнь человека, или, вернее, жизни
многих людей? Возможно, стремление навязать благоденствие, неудержимое
стремление делать добро, навязчивое желание вмешаться в жизнь других
людей... Или это сознательная, тщательно спланированная попытка изменить
ход мировых событий, изменить назначение человечества, чтобы привести его
к особому конечному результату?
Значит, кто-то, организовавший это, обладает умением предсказывать
будущее, способностью отыскать в настоящем те ключевые факторы, изменив
которые, можно в нужном направлении изменить и будущее...
Яростно зазвонил телефон на столе. Он в ужасе повернулся. Телефон
зазвонил вторично.
Харингтон подошел к столу и взял трубку.
Звонил сенатор:
- Добрый вечер. Я не поднял вас? Вы, конечно, слышали новость?
- По радио.
- Белый дом назвал...
- И вам пришлось согласиться.
- Да, конечно, но...
На другом конце провода послышался странный звук, будто сенатор
поперхнулся.
- В чем дело, Джонсон? Что происходит?
- У меня был посетитель...
Харингтон ждал.
- Престон Уайт. Вы его, конечно, знаете?
- Да. Издатель "Ситуэйшн".
- Он явился тайно и весьма драматично. Разговаривал шепотом и
конфиденциально. Как будто мы с ним участвовали в каком-то общем заговоре.
- Но...
- Он предложил мне, - сказал сенатор, почти задыхаясь от гнева, -
право исключительного использования Харви...
Харингтон прервал его, сам не зная почему, словно он боялся
продолжения:
- Вы знаете, я помню, как много лет назад - я был тогда еще
мальчишкой - в редакции "Ситуэйшн" устанавливали Харви...
Он был удивлен тем, как хорошо помнит это - гром фанфар и крики
"ура". Хотя в то время никто не обратил на это особого внимания:
"Ситуэйшн" и раньше был известен регулярными подсчетами. Теперь все
по-другому. Теперь все читали колонки Харви и даже в самых влиятельных
кругах его данные считались непререкаемыми.
- Харви! - крикнул сенатор. - Железный калькулятор! Механический
предсказатель!
"Вот оно, - подумал Харингтон. - Именно это я и искал".
Харви был предсказатель. Каждую неделю в журнале появлялась колонка
его прогнозов.
- Уайт был очень настойчив, - сказал сенатор. - Держался он весьма
по-дружески. Он предоставил Харви в мое полное распоряжение. И заявил, что
будет давать мне заранее просматривать все предсказания, причем будет
заказывать их немедленно по моей просьбе и не станет печатать те, которые
мне не нужны.
- Это было бы отличной помощью...
Да, это было так, ибо Харви был хорош. В этом не могло быть сомнений.
Неделю за неделей выстреливал он свои точные предсказания.
- Мне это не нужно! - вновь закричал сенатор. - Я не желаю иметь дело
с Харви. Он - самое плохое, что случилось в области, связанной с
общественным мнением. Человеческая раса должна полагаться на собственную
рассудительность. Она должна иметь право принимать или отвергать
предсказания любого своего учителя или мудреца. Но наше технологическое
общество выработало новый фактор - непогрешимость машины. Мне кажется, что
"Ситуэйшн", используя аналитический компьютер, очеловеченный именем Харви,
изменяет ход мировых событий, опираясь на человеческое легковерие. И я не
желаю в этом участвовать. Я не желаю иметь ничего общего с...
- Я знал, что Уайт за вас. Я знал, что он одобряет ваше назначение,
но...
- Престон Уайт - опасный человек. Каждый человек, обладающий властью,
опасен, а в наше время человек, который может формировать общественное
мнение, обладает огромной властью. И я не хочу иметь с ним ничего общего.
За мной сорок лет безупречной службы. Что случится со мной, если
кто-нибудь обвинит этого Уайта?!
- Его уже обвиняли. Несколько лет назад, когда комиссия Конгресса
расследовала его деятельность. И как я вспоминаю, большая часть показаний
была связана именно с Харви.
- Холлис, не знаю, зачем я побеспокоил вас. Не знаю, зачем позвонил.
Думаю, просто, чтобы выпустить пар...
- Я рад, что вы позвонили. Что вы собираетесь делать?
- Не знаю. Я, конечно, выгнал Уайта, так что теоретически мои руки
чисты, но все это мне не нравится. У меня отвратительный вкус во рту...
- Ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
- Спасибо, Холлис, я так и сделаю. Спокойной ночи!
Харингтон положил трубку и постоял у стола.
Теперь ему было все ясно. Теперь-то он точно знал, кто хотел, чтобы
Эпрайт стал Государственным секретарем. Именно этого и следовало ожидать
от Уайта.
Он не смог себе представить, как это было сделано, но если
существовала хоть какая-нибудь возможность, то Уайт непременно разнюхал бы
ее. Именно он организовал так, чтобы Эпрайт, прочитав соответствующую
строку в книге, не отказался от общественной деятельности и в
соответствующее время возглавил Госдепартамент. А сколько еще людей,
сколько ситуаций было запланировано и создано Престоном Уайтом?
Он поднял газету с пола, взглянул на заголовок и снова отбросил ее.
Они попытались избавиться от него, и все было бы в порядке, если бы
он ушел, как старая лошадь, изгнанная с пастбища, забытая и покинутая.
Возможно, остальные так и поступали. Но, пытаясь избавиться от него,
избавляясь от других, они должны осознать, что существует определенная
опасность. Единственный безопасный способ - заставить его продолжать
прежнюю жизнь. Жизнь последнего джентльмена. До самой смерти.
Почему они не сделали этого? Возможно ли, чтобы их операция имела
определенные возможности и ограничения? Может, для того, чтобы вовлечь
кого-то другого, они должны избавиться от него? Если это правда - значит,
у них есть уязвимое место.
И еще одно. Смутное воспоминание о Сенатском расследовании несколько
лет назад. Статья и фото в газетах того времени. Фото очень удивленного
человека, одного из лучших специалистов, обследовавшего Харви, сидящего на
свидетельской скамье и говорящего: "Но, сенатор, аналитический компьютер
не может быть так совершенен, как Харви..."
Это что-нибудь может значить, а может и не значить, но в этом
воспоминании заключалась какая-то надежда.
Он рассуждал удивительно спокойно. Как машина может занять место
мыслящего человека? Он уже писал в одной из своих книг - но сейчас не мог
припомнить, в какой именно. Как сказал сегодня вечером Седрик Мэдисон...
Он спохватился вовремя.
Где-то в уголке его сознания прозвенел тревожный звонок, и он
судорожно схватил лежащую на полу газету.
Увидел заголовок, и тут же книги утратили свою кожаную элегантность,
ковер снова приобрел дешевую новизну, он снова был самим собой.
Со сдавленными рыданиями стоял он на коленях, сжимая в руке газету.
"Никакого предупреждения!" - подумал он.
И его единственная надежда - скомканная газета.
Но это мощная защита.
- Попробуй снова! - крикнул он, мысленно обращаясь к Харви. - Давай
попытайся!
Харви не пытался.
Если только дело было в Харви. Но ведь он ничего не знает в точности.
"Беззащитный, - подумал он, - если не считать газеты с крупным
заголовком..."
Беззащитный, с рассказом, которому никто не поверит, даже если он
попытается рассказать. Беззащитный, с тридцатью годами эксцентричного
поведения, которое делает подозрительным каждое его действие.
Он мысленно поискал помощи и не нашел.
Полиция ему не поверит, а друзей у него мало: за тридцать лет он
обзавелся слишком немногими друзьями.
- Сенатор? - но у сенатора свои затруднения.
И еще кое-что - одно оружие, которое может быть использовано против
него. Харви нужно только подождать, пока он уснет, ибо, если он уснет, то
несомненно, что проснется он последним джентльменом, и таковым останется.
Если они поймают его, то уже больше не выпустят.
Он смутно удивился: зачем он вообще противится? Последние тридцать
лет были совсем неплохими: будучи честным с собой, он должен был признать,
что прожил эти годы хорошо.
Но подобная мысль рождала в нем сопротивление, как вызов его
человеческой сущности. Он имеет право быть самим собой. Возможно, он даже
обязан быть самим собой! Он почувствовал глухой гнев против тех, кто
высокомерно пожелал сделать его другим.
Два обстоятельства были для него абсолютно ясны. Что бы он не
предпринимал, он должен действовать сам: ни на чью помощь он не может
рассчитывать. И он должен действовать до того, как вынужден будет
уснуть...
Он встал, сжимая газету, расправил плечи и повернулся к двери. Но у
выхода он остановился: в голову ему пришла неожиданная и ужасная мысль.
Как только он выйдет из дома и окажется в темноте - он лишится своей
защиты. В темноте газета будет для него бесполезна: он не сможет прочесть
заголовок.
Он взглянул на часы: начало четвертого. До рассвета еще три часа. Он
не может больше ждать. Ему нужно время. Он должен каким-то образом
выиграть время. В течение ближайших часов он должен вывести из строя
Харви. И хотя это не даст ему окончательного ответа (он признавал это) -
по крайней мере, он получит еще время.
Он стоял у двери. И тут ему показалось, что он ошибается. Что Харви,
Уайт, Мэдисон - все они здесь ни при чем. Он связал это в своих
рассуждениях и теперь пытается убедить себя, что Харви или кто-то другой
загипнотизировал его тридцать лет назад... Хотя, вероятно, это совсем не
гипноз. Впрочем, сейчас бесполезно выяснять, что это. Есть более
неотложные проблемы. Прежде всего нужно найти защиту. Беззащитный, он
никогда не доберется до входа "Ситуэйшн".
"Ассоциация, - подумал он, - какая-нибудь ассоциация. Какой-нибудь
способ напомнить себе, кто я такой, как заноза в пальце..."
Дверь кабинета открылась, появился старый Адамс.
- Я слышал чей-то разговор, сэр.
- Я разговаривал по телефону.
- Я подумал, что кто-то ворвался сюда. Ведь для звонка сейчас
неудобное время.
Харингтон молча смотрел на Адамса и чувствовал, как его угнетенность
частично рассеивается: Адамс был тем же самым. Адамс не изменился. Он
оказался единственным подлинным во всем окружении.
- Простите, сэр, - сказал Адамс, - но полы вашего пиджака загнуты.
- Спасибо, я и не заметил. Спасибо за то, что подсказали.
- Вам лучше лечь, сэр. Уже поздно.
- Через несколько минут лягу...
Он слушал, как Адамс с шарканьем шел к себе, потом начал распрямлять
полы. И неожиданно ему пришло в голову: полы пиджака - это будет лучше,
чем заноза. Любой, а не только последний джентльмен удивится, что полы
пиджака связаны.
Он сунул газету в карман и принялся за работу. Ему пришлось
расстегнуть несколько пуговиц, прежде чем оказалось достаточно материала,
чтобы сделать узел. Он сделал прочный узел, который не смог бы развязаться
сам по себе и который мешал снять пиджак.
Делая это, он твердил глупую фразу:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Он вышел из дома, спустился по лестнице и прошел в сарай, где лежали
садовые инструменты. Ему пришлось истратить немало спичек, прежде чем он
нашел то, что искал - большой молоток. Держа его в руке, он пошел к
машине.
И все время он продолжал твердить:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Вестибюль "Ситуэйшн" по-прежнему был ярко освещен, молчалив и пуст.
Харингтон направился к двери, на которой было написано:
"ХАРВИ"
Он ожидал, что дверь будет заперта, но она поддалась. Он вошел и
закрыл ее за собой.
Он оказался на узком мостике, бегущим по кругу вдоль стены. Вдоль
мостика шли перила. Под мостиком было углубление, и в нем нечто. Это нечто
могло быть только Харви.
- ЗДРАВСТВУЙ, СЫН, - сказало нечто, но слова прозвучали только в его
мозгу. - ЗДРАВСТВУЙ, СЫН. Я РАД, ЧТО ТЫ СНОВА ДОМА.
Он сделал шаг вперед, ухватился за перила обеими руками, прислонив к
ним молоток, и смотрел вниз, чувствуя, как его охватывают волны отцовской
любви, исходящие от этого предмета в глубине ямы.
В горле у него застыл комок, в глазах появились слезы, он забыл
пустые улицы снаружи и все эти одинокие годы. Любовь поднималась в нем -
любовь и понимание, и слабое удивление: как мог он ожидать чего-либо
другого?
- ТЫ ХОРОШО ПОРАБОТАЛ, СЫНОК. Я ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. Я РАД, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ
КО МНЕ.
Он перегнулся через перила, стремясь к отцу, скорчившемуся в глубине
ямы, но узел на его пиджаке зацепился за перила и туго стянул ему живот.
Почти автоматически он сказал:
- Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ.
1 2 3 4 5