ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН


После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал такой день,
когда он не смог написать ни строки.
Ему больше нечего было сказать. Он сказал все.
Книга - последняя из множества книг - окончена неделю назад и скоро
будет опубликована; и в нем нарастала пустота.
Он сидел у окна кабинета, ожидая человека из журнала и разглядывая
лужайку с вечнозеленым кустарником, березами и клумбами тюльпанов. И
удивлялся - почему его так беспокоит, что он больше не может писать?! Ведь
он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, сказал искренне
и, как он надеялся, убедительно.
Его место в литературе прочно и устойчиво.
"И, возможно, - подумал он, - так и надо - остановиться теперь,
достигнув вершины своего искусства, а не клониться к упадку, когда острые
зубы старости начнут грызть дело моей жизни..."
У него, однако, оставалась необходимость писать; врожденное сознание
того, что отказ от писательства - предательство, хотя он и не имел
представления, по отношению к кому совершается предательство. Более того:
в нем пульсировала оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое
испытывает только что ослепленный человек.
Но это глупость, говорил он сам себе. За тридцать лет писательства он
выполнил работу целой жизни. И хорошую работу!
Не просто возбуждающую или пошлую, а порождающую чувство
удовлетворения и покоя.
Он оглядел кабинет и подумал о том, что обстановка комнаты способна
отражать личность человека, живущего в ней: ряды переплетенных в кожу
книг, аккуратность массивного дубового стола, пушистый ковер на полу,
старые удобные кресла, чувство прочности и соответствия всего своему
назначению.
Послышался стук.
- Войдите, - сказал Харингтон.
Дверь открылась. На пороге стоял старый Адамс - сгорбленные плечи,
снежно-белые волосы; совершенная картина старого слуги.
- Джентльмен из "Ситуэйшн", сэр.
- Хорошо. Проводите его сюда.
Это вовсе не было хорошо - он не желал видеть журналиста. Но
соглашение было заключено много недель назад, и теперь ничего не
оставалось, как пройти через это.
Журналист больше походил на бизнесмена, чем на писателя, и Харингтон
удивился - как подобный человек способен писать четкой прозой, которая
составляла славу "Ситуэйшн".
- Джон Леонард, сэр, - сказал журналист, пожимая руку Харингтону.
- Рад вас видеть, - ответил Харингтон, впадая в привычный
гостеприимный тон. - Садитесь. Я много лет читаю ваш журнал. А колонки
Харви прочитываю регулярно. Все посетители мечтают взглянуть на него.
Леонард сел в кресло, указанное ему Харингтоном.
- Мистер Уайт, - сказал он, - шлет вам наилучшие пожелания.
- Очень любезно с его стороны. Поблагодарите мистера Уайта от моего
имени. Я уже несколько лет с ним не виделся.
И думая об этом, он вспомнил, что виделся с Престоном Уайтом всего
один раз - около двадцати лет назад. В то время этот человек произвел на
него большое впечатление - сильный, самоуверенный, точное отражение
журнала, который он издавал.
- Несколько недель назад, - произнес Леонард, - я разговаривал с
вашим другом. Сенатором Джонсоном Эпрайтом.
Харингтон кивнул.
- Я знаю сенатора много лет и всегда им восхищаюсь. Вероятно, это
можно назвать притяжением противоположностей. Мы с сенатором совершенно не
похожи.
- Он глубоко уважает вас.
- А я - его. Но этот вопрос о назначении Государственным
секретарем... Я затрудняюсь...
- Да?
- О, он вполне подходящий человек, - заметил Харингтон. - Очень
честный и упорный. То, что нам нужно. Но есть соображения...
Леонард выглядел удивленным.
- Конечно, вы не...
Харингтон устало махнул рукой:
- Нет, мистер Леонард. Я смотрю на это единственно с точки зрения
человека, который всю жизнь отдал служению обществу. Я знаю, что Джонсон
воспринимает подобную возможность с чем-то, близким к ужасу. В прошлом не
раз бывали моменты, когда он намеревался подать в отставку, и его
удерживало только чувство долга.
- Человек не может просто так отвергнуть возможность возглавить
Государственное управление. К тому же на прошлой неделе Харви заявил, что
сенатор примет этот пост.
- Да, я знаю. Я читал его статьи.
Леонард перешел к делу:
- Я не хочу отнимать у вас слишком много времени, поскольку уже
собрал кое-какие материалы...
- О, все в порядке. Можете не стесняться. Мне совершенно нечего
делать сегодняшним вечером до самого ужина с матерью.
Леонард слегка поднял брови:
- Ваша мать еще жива?
- Для своих восьмидесяти лет она более чем жива. В стиле матерей
Уистлера. Спокойна и прекрасна.
- Вы счастливый человек. Моя мать умерла, когда я был еще очень
молод.
- Мне жаль это слышать. Моя мать - настоящая леди до кончиков
пальцев. Сейчас немного таких осталось. Я уверен, что очень многим ей
обязан. Возможно, больше всего я горжусь тем, что написал обо мне ваш
редактор, Седрик Мэдисон, несколько лет назад. Я послал ему
благодарственное письмо и все время собирался с ним встретиться.
- И что же он написал?
- Он написал, если я правильно понимаю его мысль, что я последний
выживший джентльмен.
- Прекрасные слова. И вам, вероятно, понравился бы Седрик...
Временами он кажется странным, но, подобно вам, он - увлекающийся человек.
Дни и ночи проводит в редакции.
Леонард достал из своей папки несколько листков с заметками,
просмотрел их и отыскал нужную страницу.
- Мы готовим большой очерк о вас, - начал он, обращаясь к Харингтону.
- С портретом на обложке и фотографиями внутри. Я уже многое о вас знаю,
но есть кое-какие вопросы и несообразности...
- Не уверен, что я вас правильно понял.
- Вы знаете, как мы действуем. Проделываем изнурительную работу,
чтобы быть уверенными в истинности каждого факта. Беседуем с друзьями
детства нашего героя, с его учителями, со всеми кто способен помочь лучше
понять его. Посещаем места, где он жил, подбираем слухи, маленькие
анекдоты. Тяжелая работа, но мы гордимся тем, что проделываем ее.
- И имеете на это полное право, молодой человек.
- Я отправился в Вайлунсинг в Висконси, - продолжал журналист. -
Ведь, как известно, вы там родились.
- Очаровательное место, насколько я помню. Маленький городок, зажатый
между рекой и холмами.
- Мистер Харингтон...
- Да?
- Вы не родились там.
- Простите?
- В окружной книге записей рождений - вас нет. И никто вас не
помнит...
- Это какая-то ошибка. Может быть, вы шутите?
- Вы учились в Гарварде, мистер Харингтон? Выпуск 1927 года?
- Верно.
- Вы никогда не были женаты, сэр?
- Была девушка... Она умерла.
- Ее звали Корнелия Сторм?
- Да, это ее имя. Этот факт мало кому известен.
- Мы делали свою работу, мистер Харингтон.
- Я не это имел в виду. Тут нечего скрывать. Но и выставлять напоказ
тоже нечего.
- Мистер Харингтон...
- Да?
- Не только Вайлунсинг и все остальное... Нигде нет записей о вашем
обучении в Гарварде. И никогда не существовало девушки по имени Корнелия
Сторм.
Харингтон распрямился.
- Это отвратительно! - воскликнул он. - Что это значит?
- Простите. Возможно, мне следовало найти другой путь, а не
вываливать на вас все сразу. Если хотите...
- Хочу. Думаю, вам лучше уйти.
- Не могу ли я что-нибудь сделать?
- Вы уже достаточно сделали. Вполне достаточно!
Он снова сел в кресло, сжав поручни дрожащими руками и слушая, как
уходит журналист.
Когда хлопнула входная дверь, он позвал Адамса.
- Я могу для вас что-нибудь сделать? - спросил Адамс.
- Да. Скажите, кто я такой?
- Но, сэр... - удивленно сказал Адамс. - Вы - мистер Холлис
Харингтон.
- Благодарю вас, Адамс. Так я и думал!
Уже смеркалось, когда он повернул машину на знакомую улицу и подъехал
к обочине перед старым домом с белыми колоннами, стоящим в стороне под
сенью больших деревьев.
Он заглушил мотор, вышел и постоял немного, позволив состоянию этой
улицы войти в него, - чистой, правильной, аристократической улицы, убежища
в наш век материализма. Даже машины, движущиеся по ней, сказал он себе,
понимают это свойство улицы, потому что они шли медленнее и тише, чем на
других улицах, и в них чувствовалось почтение, которое нелегко обнаружить
в механизме.
Он пошел по тропинке, вдыхая запахи сада. Он чувствовал, как суматоха
и паника уходят: эта улица и этот дом - они сами по себе были
доказательством того, что все в порядке.
Он поднялся по кирпичным ступеням, переступил через порог и протянул
руку к дверному молотку. В гостиной виднелся свет. Он знал, что там его
мать, она ждет сына, а на его стук из кухни спешит Тильда: мать уже не
может двигаться так быстро, как раньше.
Он постучал и стал ждать, вспоминая счастливые дни, проведенные в
этом доме до отъезда в Гарвард, когда еще был жив отец. Некоторые старые
соседи до сих пор живут здесь, но он не видел их много лет: он редко
выходил из дома во время своих посещений, проводя часы в разговорах с
матерью.
Дверь открылась. На пороге стояла не Тильда, в ее шуршащем платье с
белым стоячим воротником, а совершенно незнакомая женщина.
- Добрый вечер, - сказал он. - Вы, должно быть, соседка?
- Я здесь живу, - ответила женщина.
- Я не мог ошибиться. Этот дом миссис Дженнингс Харингтон?
- Простите, я не знаю этого имени. Какой адрес вам нужен?
- Саммит Драйв, 2034.
- Это наш адрес, но Харингтонов я не знаю. Мы живем здесь уже
пятнадцать лет, и по соседству никогда не было Харингтонов.
- Мадам, - резко сказал Харингтон, - это самое серьезное...
Женщина закрыла дверь.
Он постоял на пороге, потянулся было за молотком, чтобы снова
постучать, но отдернул руку. Наконец снова пошел на улицу.
Он стоял у машины, глядя на дом и пытаясь увидеть в нем что-нибудь
незнакомое - но все было знакомо. Это был именно тот дом, в котором он
прожил много лет. Сюда он приходил, чтобы повидаться с матерью. В этом
доме он провел свою юность.
Он открыл дверцу и сел за руль. С трудом отыскал ключ зажигания в
кармане. Рука так дрожала, что он не сразу смог вставить ключ в замок
зажигания, но в конце концов мотор заработал. Не спеша уехать, он сидел,
сжимая руль, и смотрел на дом, снова и снова возвращаясь к мысли, что уже
пятнадцать лет в нем живут эти незнакомые люди.
Где же тогда мать и верная Тильда? Где Генри, такой большой
специалист по тюльпанам? Где множество вечеров, проведенных им в этом
доме? Где беседы в гостиной, с березовыми и кленовыми поленьями в камине?
С кошкой, сидящей у огня?
Творилось что-то странное. Он обнаружил нечто смертельно странное во
всем, что случилось с ним: в том, как он жил, в книгах, которые он
написал, в привязанностях, которые у него были и которых, - что еще более
важно! - у него не было. Что-то призрачное скрывалось за пределами его
чувств, вне поля зрения, в течение многих лет. Он много раз осознавал это,
удивлялся и старался коснуться его пальцами - но никогда не был так уверен
в существовании призрака, как сейчас.
Он понимал, что именно этот фактор, этот призрачный момент в его
жизни удержал его сейчас от взрыва, не дал забарабанить молотком по двери
и потребовать свидания с матерью. Он заметил, что перестал дрожать, поднял
окно и тронул машину с места. Затем повернул налево и начал подъем - улица
за улицей.
Через десять минут он добрался до кладбища и остановил машину. Взял
пальто с заднего сиденья и надел его. Несколько мгновений он стоял у
машины и смотрел вниз, на город, где река текла между холмами.
"Это, - сказал он сам себе, - по крайней мере реально: город и река.
Никто не может отобрать у меня их. И еще книги на полке..."
Он вошел в кладбищенские ворота и в неверном свете ущербной луны
безошибочно пошел по тропинке.
Камень был на месте и форма его не изменилась: эта форма горела у
него в сердце. Он опустился на колени, положил руки на камень, ощутил
пальцами мох и лишайники, и они тоже были знакомы ему.
- Корнелия! - сказал он. - Ты по-прежнему здесь, Корнелия?
Он отыскал в кармане спички, сломал три и лишь четвертую смог зажечь.
Защищая огонек ладонями, он поднес его к камню. На камне было вырезано
имя. Но не имя Корнелии Сторм...
Сенатор Джонсон Эпрайт протянул руку и поднял графин.
- Нет, спасибо, - сказал Харингтон. - И одной вполне достаточно. Я
забежал лишь поздороваться и через минуту ухожу.
Он осмотрел комнату и убедился в том, для чего он пришел сюда.
Кабинет был не совсем таким, каким он его помнил. Он как бы поблек, его
великолепие и блеск исчезли. Он тускнел и расплывался по краям, словно был
не в фокусе. Голова американского лося на камине казалась потертой, а не
грандиозной и благородной.
- Вы появляетесь слишком редко, - говорил сенатор, - а ведь вы
знаете, что здесь вам всегда рады. И особенно - сегодня вечером. Семьи
нет, а у меня затруднения...
- Это дело с постом Государственного секретаря?
Эпрайт кивнул:
- Точно. Я сказал президенту: да, я приму пост, если он не найдет
никакого другого кандидата.
- Вы не могли сказать ему: "нет"?
- Я пытался. Я пытался изо всех сил. Я, который никогда в жизни не
искал слов. И не смог. Потому, что я слишком горд. Потому, что все эти
годы, сказал президент, вы работали у меня, гордясь своей службой. И я не
мог повернуть назад.
Сенатор сидел, развалившись в кресле, и Харингтон увидел, что в
Джонсоне изменений нет. Он был таким же, как всегда, - серый непокорный
хохолок, лицо словно высечено из дерева, корявые зубы, сгорбленные плечи
гризли.
1 2 3 4 5