Но какова цель всего этого?
У него не было ни малейшего представления об этой цели. Разве что
сама работа и была его целью.
Музыка по радио прервалась, послышался торжественный голос:
"Мы прерываем нашу программу, чтобы сообщить вам новость.
Ассошиэйтед-пресс только что сообщило, что Белый дом назначил сенатора
Джонсона Эпрайта на пост Государственного секретаря. А теперь мы
продолжаем нашу музыкальную программу..."
Харингтон застыл с куском пирога на вилке на полпути ко рту.
- Отличительный знак судьбы, - процитировал он, - может лечь на
одного человека!
- Что вы сказали, мистер Харингтон?
- Ничего, ничего, мисс! Просто кое-что вспомнил. Не имеет значения.
Хотя, конечно, оно имело значение.
Сколько еще людей во всем мире прочли строки в его книгах? Сколько
еще жизней испытали на себе влияние написанного им? И помогали ли ему
писать эти строки? Был ли у него действительно талант или он просто
передавал мысли, возникающие в чужом мозгу? Помогли ли ему писать так же,
как и видеть иллюзии? Не в этом ли причина того, что он чувствует себя
таким исписавшимся?
Но, что бы это ни было, все уже позади.
Он сделал свою работу и сгорел. Сгорел так полно, как можно было
только ожидать - все то, чему он суеверно поклонялся, превратилось в свою
противоположность. А началось это с прихода журналиста сегодня утром. И
вот теперь он сидит здесь - скучный, банальный человек - взгромоздившись
на сиденье, и ест пирог с вишнями. Сколько людей сидело так же, как он, в
прошедших веках, освобожденные от иллюзорной жизни, стараясь с тем же
успехом, что и он, сообразить, - что же с ними произошло? Сколько еще
людей и сегодня живут в иллюзорном мире, как он жил в течении тридцати
лет? А может, все-таки было необходимо, чтобы сенатор Джонсон Эпрайт не
отказался от общественной деятельности и возглавил Государственный
департамент? Зачем и кому было нужно, чтобы именно такой человек занял
этот пост? И настолько ли это важно, чтобы добиться этого ценой жизненного
труда другого человека?
Где-то здесь должен находиться ключ. Где-то за этими тридцатью годами
должен быть указатель, ведущий к человеку, к предмету или организации -
чем бы оно ни было.
Он почувствовал, как в нем поднимается тупой гнев: бесформенный,
бесчувственный, почти безнадежный гнев, не имевший ни направления, ни
цели.
В ресторанчик вошел человек и сел рядом с Харингтоном.
- Привет, Глэди! - взревел человек.
Потом он заметил Харингтона и шлепнул его по спине.
- Привет, парень! - протрубил гость. - Ваше имя в газетах...
- Потише, Джо, - сказала Глэдис. - Чего вы хотите?
- Кусок яблочного пирога и чашку кофе.
Харингтон увидел, что его сосед огромен и волосат. У него был значок
возчика.
- Вы что-то сказали о моем имени в газетах?
Джо швырнул сложенную газету:
- На первой странице статья и ваша фотография.
Он ткнул в лист грязным пальцем.
- Спасибо, - сказал Харингтон.
- Читайте, - шумно заявил Джо. - Или вам не интересно?
- Интересно.
Заголовок гласил:
ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПРЕКРАЩАЕТ ПИСАТЬ!
- Значит, вы завязали? - ревел возчик. - Не могу ругать вас за это,
парень! Много книг написали?
- Четырнадцать.
- Глэдис, только представь себе! Четырнадцать книг! За всю свою жизнь
я не прочел столько книженций...
- Замолчите, Джо, - сказала Глэдис, со стуком ставя кусок пирога и
кофе.
В статье говорилось:
"Холлис Харингтон, автор романа "Взгляни на мой пустой дом",
принесшего ему Нобелевскую премию, прекращает писать после опубликования
своей последней книги "Вернись, моя душа". Об этом было объявлено в
последнем выпуске журнала "Ситуэйшн" в статье редактора Седрика Мэдисона.
Мэдисон утверждает, что Харингтон завершил свою работу, начатую тридцать
лет назад..."
Рука Харингтона конвульсивно сжала газетную страницу.
- В чем дело, парень?
- Ничего...
- Этот Мэдисон - ничтожество! - заявил Джо. - Не верьте ему. Он
полон...
- Он прав. Боюсь, что прав.
"Но откуда он знает? - спросил он себя. - Как может Седрик Мэдисон,
этот странный человек, поглощенный своей работой, не выходящий из
помещения редакции и пишущий литературно-критические статьи - как может он
знать об этом?! Ведь я сам почувствовал только сегодня утром!"
- Вам не нравится пирог? - спросил Джо. - И кофе у вас остыл.
- Оставьте человека в покое! - яростно сказала Глэдис. - Я подогрею
его кофе.
Харингтон повернулся к Джо:
- Вы не отдадите мне эту газету?
- Конечно, отдам, парень! Я уже просмотрел ее. Читаю только спорт!
- Спасибо. Мне нужно кое с кем повидаться...

Вестибюль здания "Ситуэйшн" был пуст и весь искрился - яркая искра
являлась торговой маркой этого журнала и людей, делавших его.
Медленно и величественно за стеклянной стеной поворачивался огромный
глобус. Под ним циферблаты показывали поясное время. А на глобусе были
обозначены мировые события.
Харингтон остановился перед дверью и осторожно заглянул внутрь,
смущенный и озадаченный яркостью и сиянием. Затем медленно
сориентировался. Рядом с лифтом висела доска объявлений. На ней ничего не
было. На двери обнаружилась табличка:
ХАРВИ
прием с 9 до 5 ежедневно
Харингтон пересек помещение и остановился перед списком кабинетов.
Изогнув шею, он отыскал нужное имя.
СЕДРИК МЭДИСОН. 317 к.
Он отвернулся от доски и нажал кнопку лифта.
На третьем этаже лифт остановился. Харингтон вышел. Слева от него
тянулась длинная линия кабинетов.
317 кабинет оказался третьим. Дверь в него была открыта. Харингтон
вошел. За столом, заставленным стопками книг, сидел человек. Груды книг
лежали на полу и на полках вдоль стен.
- Мистер Мэдисон? - спросил Харингтон.
Человек поднял голову от книги.
И неожиданно Харингтон оказался вновь в дымной темной будке, где
когда-то давно разговаривал с безликим незнакомцем. Но тот больше не был
безликим. Харингтон узнал его по исходящей волне мощного внушения, по
какому-то почти неприличному чувству собственного бессилия.
- Харингтон! - воскликнул безликий человек, который теперь приобрел
лицо. - Как хорошо, что вы пришли! Невероятно, чтобы мы с вами...
- Да, невероятно.
Он едва сознавал, что говорит. Он ответил автоматически, как
автоматически протягивают руки, чтобы спастись от удара - простой защитный
механизм.
Мэдисон встал, и, обходя вокруг стола, пошел ему навстречу. Если бы
Харингтон мог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог. Он был
ошеломлен, он онемел, у него не осталось ни одного движения, кроме
автоматических жестов вежливости, выработанных в нем тридцатью годами
аристократической жизни.
Он знал, что лицо его невозмутимо и вежливо, и был благодарен судьбе
за это. Ни в коем случае он не должен был показывать, что узнал своего
собеседника.
- Невероятно, что мы с вами никогда не встречались, - сказал Мэдисон.
- Я прочел все, написанное вами, и мне все ужасно понравилось.
- Вы очень добры, - сказала спокойная и невозмутимая часть
Харингтона, протягивая руку. - Это моя вина, что мы никогда не
встречались. Я вел слишком затворническую жизнь...
Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал
пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на
клешню. Этот человек был подобен грифу: тонкая сухая кожа, плотно
обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное
отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране...
- Вы должны присесть, - сказал Мэдисон, - и побыть немного со мной.
Нам есть о чем поговорить.
В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харингтон неловко
сел, во рту у него все еще было сухо от страха.
Мэдисон снова вернулся на свое место и наклонился над столом.
- Вы очень похожи на свою фотографию, - заявил он.
Харингтон пожал плечами.
- У меня хороший фотограф.
Он чувствовал, как медленно возвращается к жизни, как оцепенение
проходит, и две части его существа снова сливаются, становясь одним
человеком.
- Мне кажется, - сказал он, - что здесь у вас преимущество передо
мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото.
Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем.
- Я анонимен, - сказал он. - Вы, конечно, знаете, что все редакторы
лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и
сознанию.
- Это, несомненно, ошибка, - возразил Харингтон, - но, поскольку вы
считаете, что так лучше, не буду спорить с вами.
Он почувствовал порыв паники: замечание об безликости редактора не
было похоже на простое совпадение.
- А теперь, когда вы пришли, чтобы повидаться со мной, - сказал
Мэдисон, - я полагаю, что это связано со статьей в утреннем выпуске?
- Вы правы, - спокойно сказал Харингтон. - Именно поэтому я здесь.
- Надеюсь, вы не очень сердитесь?
Харингтон покачал головой.
- Вовсе не сержусь. В сущности, я пришел поблагодарить вас за ту
помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что я
должен это сделать, однако...
- Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности перед
читателями. Может быть, даже перед самим собой?
- Писатели редко замолкают. По крайне мере - добровольно. Это не по
правилам.
- Но это было очевидно, - возразил Мэдисон. - Такое решение казалось
настолько соответствующим вам, что я не мог сопротивляться. Наверное, я
даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней
книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться
что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и ради
них продолжали писать, но ваши гонорары...
- Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест?
- Мне пришлось бы публично извиниться перед вами. И я постарался бы
сделать это самым лучшим образом. - Он встал и снял со стола стопку книг.
- Я просматривал ваши последние книги и кое-что мне хотелось бы с вами
обсудить.
"Конечно, он - ключ, - думал Харингтон, глядя, как Мэдисон листает
книги. - Но он и нечто большее, этот Седрик Мэдисон!"
Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же
время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. А пока что,
напомнил он себе, надо продолжать играть роль писателя, культурного
человека, последнего джентльмена.
- А, вот оно! - с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к
столу, сжимая в руке книгу. - Вот здесь, в главе шестой, вы пишете...
Луна садилась, когда Харингтон миновал массивные ворота и направился
по дорожке к прекрасному белому зданию на холме.
Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к
его дому.
Добравшись до вершины, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный
луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными
вечнозелеными растениями. Он подумал, что на такие пейзажи человек должен
смотреть как можно чаще - захватывающий дыхание миг призрачной красоты,
момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти.
Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи вливаться в
его душу.
"Это, - сказал он себе, - одно из тех непостижимых мгновений жизни,
которые невозможно предвидеть, а впоследствии оценить или
проанализировать..."
Он услышал, как открылась дверь, и медленно повернулся.
На пороге стоял старый Адамс. Его фигура вырисовывалась в свете
ночника, стоявшего на столе в прихожей. Снежно-белые волосы были
взъерошены и сверкали вокруг головы, как ореол. Одной рукой он запахивал
на груди халат.
- Вы так поздно, сэр, - сказал Адамс. - Мы беспокоились.
- Простите. Меня сильно задержали.
Адамс посторонился, пропуская его в дом.
- Вы уверены, что все в порядке, сэр?
- О, совершенно уверен. Я навещал Седрика Мэдисона из "Ситуэйшн". Он
оказался отличным парнем.
- В таком случае, я снова пойду в постель, сэр. Зная, что вы в
безопасности, я усну спокойно.
- Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня.
Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается
по лестнице. Потом вошел в кабинет и включил свет.
Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом
комфорта и ощущением того, что он дома. Он стоял, глядя на ряды обтянутых
кожей книг, на аккуратный стол, на старое удобное кресло, на глубокий
мягкий ковер.
Снимая пальто, он ощутил в кармане сложенную газету. Удивленный, он
достал ее, развернул, и в глаза сразу бросился заголовок. И тут же все в
комнате мгновенно и странно изменилось. Комната больше не была аккуратным
святилищем, а просто рабочим кабинетом пишущего; не обтянутые кожей
элегантные тома стояли на полках, а неровные ряды растрепанных, с халатно
загнутыми страницами, книг. А ковер больше не был старинным и глубоким -
он превратился в дешевый новый ковер фабричной работы.
- Боже... - выдохнул Харингтон почти умоляюще.
Он чувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Руки его
неожиданно задрожали, колени подогнулись.
Потому что он изменился так же, как и комната - комната изменилась,
потому что изменился он.
Он больше не был последним джентльменом и снова стал той другой,
гораздо более реальной личностью, которой был уже весь вечер. Он снова был
собой. И он знал, что произошло это благодаря заголовку в газете.
Он осмотрел комнату и понял, что теперь видит ее правильно, что такой
она была всегда; даже когда он представлял ее себе гораздо более
романтичной. Он нашел себя через тридцать лет и затем - он вспотел при
этой мысли - и затем снова потерял себя, легко и не сознавая этого, даже
ничего не заметив.
1 2 3 4 5