Быть может, он так деликатен, что стыдится красивых женщин. Кто знает... В дверь проскользнула чья-то тень. То была тонкая, высокая женщина с маленькой головкой. На ее бледном лице выделялись серые глаза, волосы у нее были русые и казались крашеными. Меликов встал. - ----------------------------------------(1) Привет! (лат.) [20] - Наташа Петрова(1), - сказал он. - Давно вы вернулись? - Две недели назад. Я тоже встал. Женщина была почти одного роста со мной. В темном облегающем костюме она выглядела очень худой. Говорила она как-то чересчур торопливо, и голос у нее был, пожалуй, слишком громкий и словно прокуренный. - Рюмку водки? - спросил Медиков. - Или виски? - Водки. Один глоток. Мне пора идти фотографироваться. - В такой поздний час? - Да, на весь вечер. Фотограф свободен только по вечерам. Платья и шляпы. Маленькие шляпки. Совсем крохотные. Только сейчас я заметил, что Наташа Петрова была в шляпке без полей, до крайности воздушной и надетой слегка набок. Медиков ушел за водкой. - Вы не американец? - спросила девушка. - Нет, немец. - Ненавижу немцев. - Я тоже, - согласился я. Она взглянула на меня с изумлением. - Я не говорю о присутствующих. - И я тоже. - Я - француженка. Вы должны меня понять. Война... - Понимаю, - сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, - завидно примитивен. Медиков принес бутылку и три очень маленькие рюмки, которые налил доверху. - Я не хочу, - сказал я. - Обиделись? - спросила девушка. - Нет. Просто мне сейчас не хочется пить. - ----------------------------------------(1) В оригинале: "Наташа Петровна". [21] Медиков ухмыльнулся. - Ваше здоровье(1), - сказал он и поднял рюмку. - Напиток богов! - Девушка залпом осушила свою рюмку. Я почувствовал себя дураком: зря отказался от водки, но теперь уже было поздно. Медиков поднял бутылку. - Еще по одной, Наталья Петровна? - Mersi (2), Владимир Иванович, хватит! Пора уходить. Au revoir (3). Она крепко пожала мне руку. - Au revoir, monsieur. - Au revoir, madame. Медиков пошел ее проводить. Вернувшись, он спросил: - Она тебя разозлила? - Нет. - Не обращай внимания. Она всех злит. Сама того не желая. - Разве она не русская? - Родилась во Франции. Почему ты спрашиваешь? - Я довольно долго жил среди русских эмигрантов. И заметил, что их женщины из чисто спортивного интереса задирают мужчин куда чаще, чем рекомендуется. Меликов осклабился. - Не вижу здесь ничего худого. Иногда полезно вывести мужчину из равновесия. Все лучше, чем по утрам с гордым видом начищать пуговицы на его мундире и надраивать ему сапоги, которыми он будет потом топтать ручонки еврейских детей. - Сдаюсь! Сегодня немецкие эмигранты здесь не в чести. Налей-ка мне лучше водки, от которой я только что отказался. - Хорошо. Меликов прислушался. - Вот и они! По лестнице спускались двое. Я услышал необыкновенно звучный женский голос. Это были пуэрториканка и Лахман. Она шла немного впереди, не обращая - ----------------------------------------(1) В оригинале: "Здрасьте". (2) Спасибо (франц). (3) До свидания (франц.). [22] внимания на то, следует ли он за ней. И не хромала. По ее походке не было заметно, что у нее протез. - Сейчас поедут за мексиканцем, - прошептал Меликов. - Бедняга Лахман, - сказал я. - Бедняга? - удивился Меликов. - Нет, он просто хочет того, чего у него нет. - Единственное, что нельзя потерять. Правда? - Я засмеялся. - Бедняга тот, кто больше ничего не хочет. - Разве? - сказал я. - А я полагал, что тогда становишься мудрецом. - У меня другое мнение. Что с тобой сегодня случилось? Нужна женщина? - Обычно эмигранты норовят быть вместе. А тебе, по-моему, ни до кого нет дела. - Не хочу вспоминать. - Поэтому? - И не хочу увязнуть в эмигрантских делах, окунуться в атмосферу незримой тюрьмы. Слишком хорошо все это изучил. - Желаешь, значит, стать американцем? - Никем я не желаю стать. Просто хочу кем-то быть, наконец. Если мне это позволят. - Громкие слова! - Надо самому набираться мужества. Никто этого за тебя не сделает. Мы сыграли еще партию в шахматы. Мне объявили мат. Потом постояльцы начали понемногу возвращаться в гостиницу, и Меликову приходилось то выдавать ключ, то разносить по номерам бутылки и сигареты. Я продолжал сидеть. И правда, что со мной случилось? Я решил сказать Меликову, что хочу снять отдельный номер. Почему - я и сам не знал. Мы друг другу не мешали, и Меликову было безразлично, живем мы вместе или нет. Но для меня вдруг стало очень важно попробовать спать в одиночестве. На Эллис-Айленде мы все спали вповалку в большом зале; во французском лагере для интернированных было то же самое. Конечно, я знал, что стоит мне очутиться одному в ком[23] нате, и я начну вспоминать времена, которые предпочел бы забыть. Ничего не поделаешь! Не мог же я вечно избегать воспоминаний.
III
С братьями Лоу я познакомился в ту самую минуту, когда косые лучи солнца окрасили антикварные лавки на правой стороне улицы в сказочный золотисто-желтый цвет, а витрины на противоположной стороне затянуло предвечерней паутиной. В это время дня стекла начинали жить самостоятельной жизнью - отраженной жизнью, вбирая в себя чужой свет; примерно такую же обманчивую жизнь обретают намалеванные часы над магазинами оптики, когда время, которое показывают рисованные стрелки, совпадает с действительным. Я открыл дверь лавки; из помещения, похожего на аквариум, вышел один из братьев Лоу - рыжий. Он поморгал немного, чихнул, посмотрел на мягкий закат, еще раз чихнул и заметил меня. А я той порой наблюдал за тем, как антикварная лавка постепенно превращалась в пещеру Аладина. - Прекрасный вечер, правда? - сказал он, глядя в пространство. Я кивнул. - Какая у вас прекрасная бронза. - Подделка, - сказал Лоу. - Разве она не ваша? - Почему вы так думаете? - Потому что вы сказали - это подделка. - Я сказал, что бронза - подделка, потому что она подделка. - Великие слова, - сказал я, - особенно в устах торговца. Лоу снова чихнул и опять поморгал. - Я и купил ее как подделку. Мы здесь любим истину. Сочетание слов "подделка" и "истина" было просто восхитительно в это мгновение, когда засверкали зеркала. [24] - А вы уверены, что несмотря на это бронза может быть настоящей? спросил я. Лоу вышел из дверей и осмотрел бронзу, лежавшую на качалке. - Можете купить ее за тридцать долларов - и еще в придачу подставку из тикового дерева. Резную. Весь мой капитал был равен восьмидесяти долларам. - Я хотел бы взять ее на несколько дней, - сказал я. - Хоть на всю жизнь. Только заплатите сперва. - А на пробу? Дня на два? Лоу повернулся. - Я ведь вас не знаю. В последний раз я дал две статуэтки мейсенского фарфора одной даме, внушавшей полное доверие. На время. - Ну и что? Дама исчезла навсегда? - Тут же пришла опять. С разбитыми статуэтками. Какой-то человек в переполненном автобусе выбил статуэтки у нее из рук ящиком с инструментом. - Не повезло! - Дама так плакала, словно потеряла ребенка. Двух детей сразу. Близнецов. Фигурки были парные. Что делать? Денег у нее не было. Платить оказалось нечем. Она хотела подержать статуэтки у себя несколько дней, полюбоваться. И позлить приятельниц, которых собиралась позвать на бридж. Все очень по-человечески. Правда? Но что было делать нам? Плакали наши денежки. Сами видите, что... - Бронзу разбить не так легко. Особенно если это подделка. Лоу посмотрел на меня внимательно. - Вы в этом сомневаетесь? Я не ответил. - Давайте тридцать долларов, - сказал он, - подержите у себя эту штуку неделю, потом можете вернуть обратно. А если вы ее оставите и продадите, прибыль пополам. Ну, как? - Грабеж среди белого дня. Но я все равно согласен. Я был не очень уверен в своей правоте, поэтому принял предложение. Бронзовую фигуру я поставил у себя [25] в номере. Лоу-старший сказал мне еще, что бронзу списали из Нью-Йоркского музея как подделку. В этот вечер я остался дома. Стемнело, но я не зажигал света. Лег на постель и стал смотреть на фигуру, которая стояла перед окном. За то время, что я пробыл в Брюссельском музее, я усвоил одну истину: вещи начинают говорить, только когда на них долго смотришь. А те вещи, которые говорят сразу, далеко не самые лучшие. Блуждая ночью по залам музея, я иногда забирал с собой какую-нибудь безделушку в темный запасник, чтобы там ее ощупать. Часто это были бронзовые скульптуры, и так как Брюссельский музей славился своей коллекцией древней китайской бронзы, я с разрешения моего спасителя иногда уносил в запасник какую-нибудь из фигур. Я мог себе это позволить, поскольку сам директор зачастую брал домой для работы тот или иной экспонат. И если в музее недосчитывались какой-нибудь скульптуры, он говорил, что она у него. Так у меня выработалось особого рода умение оценивать на ощупь патину. К тому же я провел много ночей у музейных витрин и узнал кое-что о фактуре старых окисей, хотя никогда не видел их при дневном свете. Но как у слепого вырабатывается безошибочное осязание, так и у меня за это время появилось нечто похожее. Конечно, я не во всех случаях доверял себе, но иногда я был совершенно уверен в своей правоте. Эта бронза показалась мне в лавке на ощупь настоящей; правда, ее очертания и рельефы были чересчур определенны, что, возможно, как раз и не понравилось музейным экспертам, но все же она не производила впечатления позднейшей подделки. Линии были четкие. А когда я закрыл глаза и начал обстоятельно, очень медленно водить пальцами по фигуре, ощущение, что бронза настоящая, еще усилилось. В Брюсселе я не раз встречался с подобными скульптурами. И о них тоже сперва говорили, что это копия эпохи Тан или Мин. Дело в том, что китайцы уже во времена Хань, то есть примерно с начала нашего лето-счисления, копировали и закапывали в землю свои скульптуры эпохи Шан и Чжоу. Поэтому по патине трудно [26] было определить подлинность работы, если в орнаменте или в отливке не обнаруживали каких-либо характерных мелких изъянов. Я опять поставил бронзу на подоконник. Со двора доносились металлические голоса судомоек, постукиванье мусорных урн и мягкий гортанный бас негра, который эти урны выносил. Вдруг дверь распахнулась. В освещенном четырехугольнике я различил силуэт горничной, увидел, как она отпрянула назад, крикнув: - Мертвец! - Какая чушь, - сказал я. - Не мешайте спать. Закройте дверь. Я уже приготовил себе постель. - И вовсе вы не спите! Что это такое? - Она разглядывала бронзу. - Зеленый ночной горшок, - отрезал я. - Разве не видите? - И чего только люди не придумают! Но зарубите себе на носу: утром я его не стану выносить! Ни за что. Выносите сами. В доме хватает уборных. - Хорошо. Я снова лег и заснул, хотя не собирался спать. Когда я проснулся, была глубокая ночь. И я сразу не мог сообразить, где нахожусь. Потом увидел бронзу, и мне на минуту показалось, что я снова в музее. Я сел и начал глубоко дышать. Нет, я уже не там, неслышно говорил я себе, я убежал, я свободен, свободен, свободен. Слово "свободен" я повторял ритмично: про себя, а потом стал повторять вслух - тихо и настойчиво; я произносил его до тех пор, пока не успокоился. Так я часто утешал себя в годы преследований, когда просыпался в холодном поту. Потом я поглядел на бронзу: цветные отсветы па ней вбирали в себя ночную тьму. И вдруг я почувствовал, что бронза живая. И не из-за своей формы, а из-за патины. Патина не была мертвой. Никто не наносил ее нарочно, никто не вызывал искусственно, травя шероховатую поверхность кислотами, патина нарастала сама по себе, очень медленно, долгие века; поднималась из воды, омывавшей бронзу, и из земных недр, минералы которых срастались с ней; первоосновой патины были, очевидно, фосфорные соеди[27] нения, на что указывала незамутненная голубая полоска у основания скульптуры, а фосфорные соединения возникли сотни лет назад из-за соседства с мертвым телом. Патина слегка поблескивала, как поблескивала в музее неполированная бронза эпохи Чжоу. Пористая поверхность не поглощала свет, подобно поверхности бронзовых фигур, на которые патину нанесли искусственно. Свет придавал ей некоторую шелковистость, делал ее похожей на грубый шелк-сырец. Я поднялся и сел к окну. Там я сидел очень долго, почти не дыша, в полной тишине, весь отдавшись созерцанию, которое мало-помалу заглушало во мне все мысли и страхи. Я продержал у себя скульптуру еще два дня, а потом отправился на Третью авеню. На сей раз в лавке был и второй брат Лоу, очень похожий на первого, только более элегантный и более сентиментальный, насколько это вообще возможно для торговца стариной. - Вы принесли скульптуру обратно? - спросил первый и тут же вытащил бумажник, чтобы вернуть мне тридцать долларов. - Скульптура настоящая, - сказал я. Он поглядел на меня добродушно и с интересом. - Из музея ее выбросили. - Уверен, что она настоящая. Я пришел возвратить ее вам. Продавайте. - А как же ваши деньги? - Вы отдадите их мне вместе с половиной прибыли. Как было условлено. Лоу-младший сунул руку в правый карман пиджака, вытащил десятидолларовую бумажку, чмокнул ее и переложил в левый карман. - Позвольте вас пригласить... Чего бы вы хотели? - спросил он. - Вы мне поверили? - Для меня это была приятная неожиданность. Я привык к тому, что мне уже давно никто не верил: ни полицейские, ни женщины, ни инспектора по делам иммигрантов. - Не в этом суть, - весело пояснил Лоу-младший. - Просто мы с братом поспорили: если вы вернете скуль[28] птуру потому, что она подделка, он выигрывает пять долларов, а если вы ее вернете, невзирая на то, что она настоящая, - я выигрываю десять. - Видимо, у вас в семье вам принадлежит роль оптимиста. - Я присяжный оптимист, а мой брат - присяжный пессимист. Так мы и тянем лямку в эти трудные времена. Оба эти качества в одном лице нынче несовместимы. Как вы относитесь к черному кофе? - Вы - венец? - Венец - по происхождению, американец по подданству. А вы? - Я - венец по убеждению и человек без подданства. - Отлично. Зайдем напротив к Эмме и выпьем чашечку черного кофе. В отношении кофе у американцев - спартанское воспитание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9