Ремарк Эрих Мария
Тени в раю
Э.М.РЕМАРК
ТЕНИ В РАЮ
Пролог
В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и ее окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке этой страны, почти что второй родиной. Позади расстилался долгий, полный опасностей путь - via dolorosa(1) всех тех, кто бежал от гитлеровцев. Крестный путь этот шел из Голландии через Бельгию и Северную Францию в Париж, а потом разветвлялся: одна дорога вела через Лион на побережье Средиземного моря, другая - через Бордо и Пиренеи в Испанию и Португалию, в лиссабонский порт. Я прошел этот путь подобно многим другим, спасавшимся от гестапо. И в тех странах, через которые он пролегал, мы не чувствовали себя в безопасности, ибо только очень немногие из нас имели подлинное удостоверение личности, подлинную визу. Стоило попасть в руки жандармов, и нас сажали за решетку, приговаривали к тюремному заключению, к высылке. Впрочем, в некоторых странах еще сохранилось подобие человечности - нас по крайней мере не выдворяли в Германию на верную гибель в концлагерях. Только немногим беженцам удалось раздобыть настоящие паспорта, поэтому бегство наше было нескончаемым. К тому же без документов мы нигде не могли работать легально. Большинство из нас были голодные, жалкие и одинокие. Вот почему мы и назвали путь наших странствий via dolorosa. - ----------------------------------------(1) Скорбный путь (исп.). [4] Вокзалами нам служили почтамты в маленьких городишках и побеленные ограды на шоссе. В почтовых отделениях нас могло ждать письмо, посланное до востребования родными и близкими, а заборы заменяли доски объявлений. Мелом и углем на них были выведены фамилии тех, кто потерялся, и тех, кто разыскивал друг друга, адреса, предостережения, указания. Призывы, брошенные в пустоту, да к тому же в годы тотального безразличия, вслед за которыми настала эпоха полной бесчеловечности - война, когда и гестапо, и полиция, а нередко и жандармы делали общее дело: охотились за нами, изгоями.
I
Несколько месяцев назад я прибыл на грузовом пароходе из Лиссабона в Америку, по-английски говорил с грехом пополам; казалось, меня, полунемого и полуглухого, высадили на другую планету. Да это и была другая планета. Ведь в Европе шла война. К тому же документы у меня были не в порядке, хотя буквально чудом я стал обладателем настоящей американской визы, дававшей мне право на въезд. Но паспорт мой был на чужую фамилию. Иммиграционные власти отнеслись ко мне с недоверием и засадили на Эллис-Айленд. И лишь шесть недель спустя мне выдали временное удостоверение на три месяца. За этот срок я должен был обеспечить себе разрешение на въезд в какую-нибудь другую страну. Знакомая картина. В Европе я жил долгие годы точно так же, и передышки длились иногда не месяцы, а дни. Эмигрировав из Германии в тридцать третьем, я официально стал политическим мертвецом. А теперь мне целых три месяца не надо было бежать. Непостижимое счастье! Уж давно я перестал удивляться тому, что ношу чужое имя и живу по паспорту умершего. Напротив, это казалось в порядке вещей. Паспорт я получил в наследство во Франкфурте. Фамилия человека, подарившего мне его в день своей смерти, была Росс. Таким образом, [5] и я теперь звался Роберт Росс. Свою настоящую фамилию я почти забыл. Люди многое забывают, когда речь идет о жизни и смерти. На Эллис-Айленде я встретил турка, который лет десять назад уже приезжал в Америку. Не знаю, по какой причине ему сейчас не разрешили въезд в Штаты. Спрашивать не имело смысла. На моей памяти не раз случалось, что людей высылали только из-за того, что они не подходили ни под одну рубрику инструкции. Турок дал мне адрес одного русского в Нью-Йорке, с которым он был знаком в давние времена. К сожалению, он не знал, жив ли этот человек. Но когда меня выпустили, я сразу отправился к нему. Поступок мой был вполне объясним. Я жил так уже годы. Людям, вынужденным постоянно быть в бегах, не оставалось ничего другого, как рассчитывать на случай. Чем невероятней был случай, тем естественнее он казался. И в наши дни обыденность иногда походит на сказку. Не очень-то веселую сказку, но как ни удивительно, конец у нее часто оказывается куда более счастливым, чем можно было ожидать. Русский работал в маленькой обшарпанной гостинице недалеко от Бродвея. Он назвался Меликовым, говорил по-немецки и сразу же принял во мне участие. Он-то знал, что мне всего нужнее: пристанище и работа. Пристанище нашлось без труда: у русского оказалась лишняя койка, и он поставил ее к себе в комнату. Но работать с туристской визой было запрещено. Тут требовались другие бумаги - разрешение на въезд с номером иммиграционной квоты. Значит, работать я мог только нелегально. Так же было и в Европе, и я не очень сокрушался. Кроме того, у меня еще оставалось немного денег. - А на что вы будете жить? Об этом вы подумали? - спросил Медиков. - Во Франции я под конец работал торговым агентом, продавал сомнительные картины и подделки под старину. - Вы что-нибудь в этом смыслите? - Не слишком, но кое-что усвоил. [6] - Где? - Я два года провел в Брюссельском музее. - Работали там? - с удивлением спросил Медиков. - Нет. Скрывался, - ответил я. - От немцев? - От немцев, которые оккупировали Бельгию. - Два года? - снова удивился Медиков. - И вас так и не нашли? - Нет. Нашли того человека, который меня прятал. Медиков взглянул на меня. - Вы успели удрать? - Да. - А что случилось с тем человеком? - То, что обычно случалось. Его отправили в концлагерь. - Он был немец? - Бельгиец. Директор музея. Медиков кивнул. - Каким образом вам удалось так долго скрываться? - спросил он, помолчав немного. - Разве в музее не было посетителей? - Конечно, были. Днем я сидел взаперти в подвале, где находился запасник. Вечером являлся директор, приносил еду и на ночь выпускал меня из моего убежища. Из здания музея я не выходил, но мог выбираться из подвала. Свет, разумеется, нельзя было зажигать. - А служащие музея что-нибудь знали? - Нет. В запаснике не было окон. А когда кто-нибудь спускался в подвал, я сидел не шевелясь. Больше всего боялся чихнуть не вовремя. - Вас из-за этого и обнаружили? - Да нет. Кто-то обратил внимание, что директор либо чересчур часто засиживается в музее, либо возвращается туда по вечерам. - Понятно, - сказал Медиков. - А читать вы могли? - Только в летние ночи или при лунном свете. - Но ночью вам разрешалось гулять по музею и рассматривать картины? - Да, пока они были видны. [7] Медиков улыбнулся и неожиданно спросил: - Хотите есть? - Да, - сказал я. - И даже очень. - Так я и думал. Стоит человеку очутиться на свободе - и у него появляется волчий аппетит. Поедим в аптеке. - В аптеке? - Да, в drugstore. Это одна из особенностей Штатов. В аптеке покупают аспирин и закусывают. - Чем вы занимались целый день в музее, чтобы не сойти с ума? спросил Медиков. Я окинул взглядом аптеку: у длинной стойки люди торопливо жевали, глядя на рекламные плакаты и бутыли с лекарствами. - А что мы тут будем есть? - спросил я в свою очередь. - Котлеты. Это блюдо да еще венские сосиски - основная пища американцев. Бифштексы не по карману простому люду. - Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро свихнулся. Впрочем, у меня был опыт - уже несколько лет, как я скрывался. Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку, иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за ступенькой. Понимаете? [8] - Да, вы не давали себе покоя, - сказал Меликов. - И у вас была цель. Это спасает. - Одно лето я не расставался с Сезанном и с несколькими картинами Дега. Разумеется, это были воображаемые картины, и только в воображении я мог их оценить. Но все же я оценивал их. То был своего рода вызов судьбе. Я заучивал наизусть цвета и композицию, хотя никогда не видел ни одного цвета днем. Это был лунный Сезанн и ночной Дега. И я запоминал и сопоставлял эти картины в их сумеречном воплощении. Позже я нашел в библиотеке книги по искусству. И, присев под подоконником, усердно изучал их. Призрачный мир, но все же это был мир. - Разве музей не охранялся? - Только в дневные часы. Вечером его просто запирали. На мое счастье. - И на несчастье человека, который носил вам еду. - На несчастье человека, который прятал меня, - сказал я спокойно, взглянув на Меликова. Я понимал, что за его словами ничего не кроется, он не хотел меня обидеть. Просто констатировал факт. - Не надейтесь стать нелегальным мойщиком тарелок, - сказал Меликов. Это романтические бредни! Да и с тех пор, как существуют профсоюзы, такая возможность отпала. Сколько времени вы можете продержаться и не умереть с голоду? - Совсем недолго... Сколько стоит этот завтрак? - Полтора доллара. С начала войны здесь все дорожает. - Войны? - сказал я. - Какая здесь война? - Война идет! - возразил Меликов. - И опять-таки на ваше счастье. Требуются люди. Безработицы пока нет. Вам легче будет устроиться. - Через два месяца мне снова придется удирать. Меликов рассмеялся, зажмурив маленькие глазки. - Америка - огромная страна. И война идет. На ваше счастье. Где вы родились? - Согласно паспорту - в Гамбурге, на самом деле - в Ганновере. [9] - Ни в том, ни в другом случае это вам не грозит высылкой. Но вы можете угодить в лагерь для интернированных. - В одном таком лагере я уже побывал. Во Франции, - сказал я, пожав плечами. - Бежали? - Скорее, просто ушел. После поражения, когда началась всеобщая неразбериха. Меликов кивнул. - Я тоже жил во Франции, когда началась всеобщая неразбериха в восемнадцатом году... Но только после победы - как оказалось, впрочем, весьма призрачной. Не выпить ли нам сейчас водки? - Я привык с опаской относиться к алкоголю, - ответил я. - Несколько раз я из-за него переоценивал свои силы. И дважды это привело к весьма плачевным результатам... к тюремной камере, кишевшей насекомыми. - В Испании? - В Северной Америке. - И все же давайте рискнем в третий раз. Тюремные камеры здесь чистые. Водка у меня в гостинице, тут вам не подадут ни капли... А вы романтик? спросил он немного погодя. - Для меня это - непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков чаще, чем всех прочих. - Насчет полиции можете несколько месяцев не беспокоиться. - Да, верно. Трудно сразу привыкнуть к этому. Мы пошли к Меликову в гостиницу, но скоро мне стало там невмоготу. Я не хотел пить, не хотел сидеть среди потертого плюша, а комната у Меликова была совсем маленькая. Меня тянуло еще раз выйти на улицу, слишком долго я просидел взаперти. Даже Эллис-Айленд был тюрьмой - пусть сравнительно благоустроенной, но все же тюрьмой. Замечание Меликова о том, что в ближайшие два месяца можно не бояться полиции, не выходило у меня из головы. Два месяца - поразительно долгий срок! - Сколько я еще могу гулять? - спросил я. [10] - Сколько хотите. - Когда вы ложитесь спать? Медиков небрежно махнул рукой. - Не раньше утра. У меня сейчас самая работа. Желаете найти себе женщину? В Нью-Йорке это не так просто, как в Париже. И довольно рискованно. - Нет. Я просто хочу побродить по городу. - Женщину легче найти здесь, в гостинице. - Мне она не нужна. - Женщина нужна всегда. - Только не сегодня. - Стало быть, вы все же романтик, - сказал Меликов. - Запомните номер улицы и название гостиницы. Гостиница "Ройбен". В Нью-Йорке легко найти дорогу: почти все улицы пронумерованы, только немногие имеют название. Совсем как я. И я стал номером, который носит случайное имя, мелькнуло у меня в голове. Какая успокоительная безымянность; имена приносили мне слишком много неприятностей. Я бесцельно шел по этому безымянному городу. Грязные испарения его поднимались к небу. Ночью это был мрачный огненный столп, днем - белесый, как облако. Похоже, что именно так Господь Бог указывал в пустыне дорогу первому племени изгнанников, первым эмигрантам. Я шел сквозь бурю слов, шума, смеха, криков, которые глухо бились о мои барабанные перепонки, я слышал гул, не улавливая его смысл. После погруженной во мрак Европы люди казались мне Прометеями - вот потный детина в сполохах электрического света протягивает из дверей магазина руку, увешанную полотенцами и носками, умоляя прохожих купить его товар; вот повар жарит пиццу на огромной сковородке, а вокруг него так и летают искры, будто он не человек, а некое древнее божество. Я не понимал чужую речь, потому от меня ускользал и почти символический смысл пантомимы. Мне казалось, будто все происходит на сцене и передо мной не повара, не зазывалы, не продавцы, а марионетки, которые разыгрыва[11] ют неведомую пьесу; я один в ней не участвую и угадываю лишь общий ее смысл. Я был в толпе и в то же время чувствовал себя чужим, неприкаянным, отрезанным от людей; нас разделяла не стеклянная стена, не расстояние, не враждебность и не отчужденность, а что-то незримое. Это "что-то" касалось меня одного и коренилось во мне самом. Смутно я понимал: мгновение это неповторимо, оно никогда не вернется - уже завтра острота чувств притупится. И не потому, что окружающее станет мне ближе, - как раз наоборот. Возможно, уже завтра я начну борьбу за существование - буду ползать на брюхе, идти на компромиссы, фальшивить, нагромождая горы той полу лжи, из которой и состоят наши будни. Но сегодня ночью город еще являл мне свое неразгаданное лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9