Ученые протестовали против инъекций, они бесились и буквально лезли на стенку. Они твердо знали, что незачем «без всякой причины» давать антибиотики только что расставшемуся с морем и, по-видимому, совершенно здоровому животному. Но причина была – если такое животное не получало инъекции, оно погибало. Не обязательно завтра или послезавтра, но на четвертый или пятый день. Хотя вода у нас была чистой, а сотрудники – здоровыми, сопутствующих человеку микроорганизмов вполне хватало, чтобы одолеть новичка, не обладающего иммунитетом. Профилактическая инъекция антибиотиков не гарантировала отсутствия неприятностей. Однако без такой инъекции неприятности были вам гарантированы.
Всем нашим дрессировщикам раз и навсегда была дана инструкция: немедленно вводить каждому вновь поступающему животному долгодействующие антибиотики широкого спектра. Но я не могла следить за обработкой каждого нового животного. Если же я отсутствовала, а доктор Имярек решал сам встретить животное, пойманное для его исследований, он непременно закатывал истерику, увидев, что его подопечному собираются ввести антибиотики. И если такой ученый со всем апломбом своей зачастую весьма внушительной личности решительно восставал против профилактического введения антибиотиков, дрессировщики предпочитали забывать про инструкции и послушно откладывали шприц.
Я вручала печатные «памятки» новым сотрудникам Океанического института и ученым, приезжавшим туда работать. Я пробовала воевать с уступчивостью дрессировщиков. И все без толку. Более того, несколько раз на инъекцию накладывал вето какой-нибудь авторитет, который и к животному-то никакого отношения не имел, а просто пришел полюбопытствовать, но, конечно, считал себя обязанным заявить: «Стойте! Нельзя вводить антибиотики без всякой причины!»
И сколько бы раз я ни перепроверяла записи приемной процедуры, сколько бы ни школила новых дрессировщиков, в бассейны тем не менее попадали животные, не получившие инъекции. Дрессировщики находились в крайне невыгодном положении, особенно молодые: либо они сделают инъекцию и получат головомойку тут же на месте, либо не сделают, и тогда головомойку им устрою я (если узнаю об этом), а потому им оставалось только выбирать, от кого они предпочтут получить головомойку. Не раз и не два они соглашались обойтись без инъекции, а в записи указывали якобы введенную дозу, чтобы обезопасить себя от меня и от ветеринара.
Если не ошибаюсь, Ингрид Кан удалось найти какой-то выход. Возможно, тут сыграло роль и разъединение дрессировочных отделений Парка и Института. Однако до конца эта проблема так и не была решена. Из-за этого неразрешимого противоречия, из-за этой битвы, которая так никогда и не была выиграна, из-за этой научной гидры, которая, стоило отрубить ей голову, тут же отращивала новую, погибло много, очень много животных – не менее сорока за то время, пока дрессировочным отделом руководила я. Десять лет спустя уже в чужом научно-исследовательском дельфинарии я видела, как менее чем за неделю погибли пять новых животных, хотя дрессировщики умоляли и убеждали, что им необходимо ввести антибиотики сразу после поимки. Однако научный глава дельфинария (который в свое время работал у нас в Океаническом институте и, казалось, мог бы знать, чем это чревато) твердо стоял на своем: «Моим животным для профилактики никакие антибиотики вводиться не будут!» С ума сойти можно!

Животные появлялись, животные исчезали. Мы старались делать для них все, что было в наших силах. Но постоянно появлялись и никогда не исчезали бесконечные неполадки с оборудованием, причинявшие сначала мне, потом Дэвиду, а позже Ингрид такие многочисленные и такие доводящие до исступления трудности, что порой они лишали нашу работу всякой радости.
Система электронной сигнализации и радиосеть Парка под неизбежным воздействием влажного соленого воздуха непрерывно устраивали нам сюрпризы. Когда электронная аппаратура вдруг переставала подавать сигналы, это было плохо, но нас постоянно подстерегала совсем уж роковая опасность, что она включится в радиосеть Парка или наоборот. Внезапно из всех репродукторов начинали греметь подводные сигналы, а то вдруг лекция в Театре Океанической Науки на полную мощность оглашала «Камбуз», а музыка, услаждавшая посетителей «Камбуза», внезапно заглушала рассказ в Бухте Китобойца.
Билл Шевилл называет техников, обслуживающих научную аппаратуру, «термитами», потому что они работают в закрытых помещениях и всегда выглядят чересчур бледными. При очередной поломке мы вызывали кого-нибудь из них. Я прямо видеть их не могла. Меня выводило из себя, что те самые люди, которые установили аппаратуру, почему-то никак не могли наладить ее работу. Мы, дрессировщики, рвем на себе волосы из-за того, что аппаратура издает какие-нибудь новые совершенно непотребные звуки, или лихорадочно ищем способ, как все-таки более или менее нормально провести следующее представление, а тут немногословный медлительный «термит» покачивает головой, прищелкивает языком, бесцельно тычет тут и там отверткой и советует нам подождать – авось все само собой образуется! Просто хотелось завыть во весь голос! Только когда у нас появился собственный постоянный «термит» Уилбер Харви, семнадцатилетний гениальный сын одного из научных сотрудников Океанического института, звуковая система наконец прекратила свои выходки и стала более или менее надежной.
Электросеть создавала для нас еще одну крайне неприятную проблему: она «текла». В первые месяцы, когда все сотрудники работали сверх всяких норм, мне никак не удавалось добиться, чтобы кто-нибудь, от кого это зависело, обратил внимание на такую, по моему мнению, потенциально серьезную опасность. Время от времени, например после сильных дождей, весь «Эссекс» словно бы покрывался тонкой пленкой электричества. Поручни, палуба, даже канаты и веревки чуть-чуть покалывали, стоило к ним прикоснуться. Иногда наэлектризовывался микрофон. Помню, как в Театре Океанической Науки я стояла босая на мокром бетонном полу и, ведя рассказ, перебрасывала «кусающийся» микрофон из руки в руку, точно горячую картофелину. Нам даже приходилось завертывать микрофон в сухое полотенце, чтобы им вообще можно было пользоваться. Одно время у дрессировщиков всегда были наготове плоскогубцы с изолированными ручками, чтобы поворачивать выключатели, до которых просто невозможно было дотронуться.
В конце концов произошел несчастный случай. Мы спускали воду из бассейна Бухты Китобойца в день уборки, и Гэри Андерсон прыгнул в воду, чтобы послушать подводные излучатели звука и проверить, все ли они работают. В тот момент, когда он подплывал к одному из них, уровень воды понизился настолько, что излучатель (по-видимому, незаземленный) полностью обнажился. Мокрые волосы Гэри задели излучатель, и его чуть не убило током. Лани прыгнула в воду и, вспомнив приемы спасения утопающих, усвоенные на школьных уроках, отбуксировала Гэри, который был вдвое ее тяжелее, к борту, где Крис помог вытащить его из воды. Он был без сознания, но дышал. Врач осмотрел Гэри и выбранил его. Шок не причинил ему серьезного вреда, однако заставил контору расщедриться на инженера по технике безопасности, привести в порядок и заземлить нашу проводку и электроприборы, а в будущем быстрее принимать меры, когда дрессировщики жаловались на утечку тока. Со временем мы обзавелись радиомикрофонами, которые устраивали нам свои сюрпризы, но по крайней мере были безопасны. Вообще, мне кажется от серьезной беды нас уберегла только удача, нередко сопутствующая слепому невежеству.
Соленая влага и соленый бриз пробирались повсюду. Обшивка и палубные доски гнили. Цепь, поднимавшая дрессировочную площадку в Театре Океанической Науки, дважды рвалась, и дрессировщик падал в воду вместе с площадкой, рыбой в ведре и всем прочим. Это научило нас постоянно осматривать цепь, и при малейшем признаке ненадежности мы начинали жаловаться и требовать новую цепь задолго до того, как старая действительно приходила в негодность.
Металлические дверцы, реквизит и поручни разрушались иногда прямо у нас на глазах, иногда незаметно. Однажды, когда Ингрид Кан вела представление, новый помощник закрывал дверцу вспомогательного бассейна очень неторопливо, давая дельфинам массу времени на то, чтобы передумать и вернуться в демонстрационный бассейн.
– Так дверцу не закрывают! – раздраженно заявила Ингрид, зная, что мелкие человеческие погрешности против дисциплины быстро оборачиваются крупными срывами в поведении дельфинов. Она решительным шагом направилась к рычагу и нажала на него, чтобы сразу захлопнуть дверцу. Рычаг обломился и сбросил Ингрид во вспомогательный бассейн на глазах у сотен возликовавших зрителей.
Часто, однако, такого рода неприятности возникали по вине или из-за недосмотра персонала, когда оборудование было вовсе ни при чем. Как-то раз меня попросили взглянуть на самку дельфина в Океаническом институте, которая отказывается есть, хотя никакой причины обнаружить не удается. Я тоже попробовала ее покормить, но она отказалась есть, и рыбешки опустились на дно. Несъеденную рыбу полагается убирать из бассейна немедленно, так как она быстро портится, и дельфин, который позднее почувствует голод и съест ее, может заболеть. Обычно мы подбирали несъеденную рыбу сачком, но стояла жара, а на мне был купальный костюм, и я нырнула за ней сама. Нырнула – и сразу ослепла. В этом бассейне вода автоматически хлорировалась для того, чтобы уменьшить рост микроскопических водорослей по стенкам. Кто-то увеличил подачу хлора, и хотя запах его не чувствовался, вода была настолько им насыщена, что я не только сразу же крепко зажмурила глаза, но и не смогла их открыть, даже когда выбралась из бассейна. Я на ощупь пробралась в душевую и долго промывала глаза, испытывая глубочайшее сочувствие к бедному животному, которое несколько дней жило в растворе хлора, до того крепком, что в нем можно было бы отбеливать белье.
Еще одним источником раздражения стала форма. Одно время в Театре Океанической Науки мы все ходили в белых лабораторных халатах, чтобы создавать соответствующее впечатление. Халаты присылала прачечная. Дрессировщики, разумеется, бывают всяких размеров, но прачечная с этим не слишком считалась, и зрители порой любовались миниатюрной Дотги в огромном, доходящем ей почти до пят халате с кое-как подвернутыми рукавами, а порой и того хуже – широкоплечим Крисом с руками, обнаженными по локоть, и открытыми коленями. Когда мы перешли на собственную форму из красивых легких тканей, неприятности с размерами остались позади, но мне так и не удалось придумать форму, которая не вызывала бы по меньшей мере у пятидесяти процентов сотрудников глубочайшего отвращения и в которой они не чувствовали бы себя по-дурацки.
Нам всегда нужно было что-то сооружать или чинить – реквизит, ящики для рыбных ведер, лебедки, приставные лестницы, временные перегородки в бассейнах. Бюджет Парка оставался очень жестким, и починки чаще всего велись в стиле «прихватить проволочкой, подклеить жевательной резинкой», что было хотя бы понятно, а потому не приводило в такое уж бешенство. Но если к этому добавлялась чистая халатность, терпеть не было никакой возможности. Как-то раз я сверхсрочно заказала перегородку для длинного бассейна в дрессировочном отделе, чтобы разделить двух стено – с одним из них собирался работать приезжий ученый, а времени у него было в обрез. Два дня спустя (рекордная быстрота!) перегородку с гордостью водворили на место, но кто-то неправильно измерил глубину бассейна, и между ней и дном остался просвет в 45 сантиметров. Стено в восторге от новой забавы шмыгали под ней взад и вперед совершенно свободно и с упоением.
В другой раз мы заказали очень дорогие ворота для загона в Бухте Китобойца за «Эссексом». Нам требовалось по временам отделять косаток от вертунов, что облегчало их дрессировку. В тот день, когда ворота были установлены, мы ликовали – до тех пор, пока бассейн вновь не наполнили водой и не выяснилось, что вода поднялась выше верхнего края ворот более чем на полметра. Все животные – не только вертуны, но и косатки! – принялись развлекаться, на полной скорости проскакивая туда и сюда над своими новыми игрушками.
Но и сами дельфины в поисках развлечений часто причиняли нам множество хлопот. Как-то летом в бассейнах дрессировочного отдела появилась мода (по-моему, ее ввел Кеики) ложиться брюхом поперек стенки и проверять, насколько ты сможешь перегнуться, не вывалившись наружу. На бортике бассейна балансировало таким образом по нескольку животных зараз, а иногда кто-нибудь действительно вываливался. Особого вреда это им не причиняло – ну, царапали немного кожу о гравий, – но ведь мы-то должны были бросать все, бежать к очередному балбесу и водворять его в воду. Опять-таки ничего особенного, если животное было невелико, но, если дело шло о двухсоткилограммовой взрослой афалине, для этой операции требовалось найти четырех сильных мужчин, а когда ее приходилось повторять снова и снова, спасатели начинали ворчать. Кроме того, мы боялись, что это может случиться, когда рядом никого не будет или ночью, и животное обсохнет, перегреется и погибнет. Мы вопили во весь голос, подбегали к дельфинам и сталкивали их в воду, едва они начинали балансировать, но, по-моему, для них это только делало и без того веселую игру даже более веселой. К счастью, она им в конце концов надоела.
Еще больше хлопот причиняла нам милая привычка дельфинов забавы ради ломать дверцы и перегородки. Особенно отличался в этом Амико, самец атлантической афалины, содержавшийся в бассейне Института: если ему только удавалось добраться до дверцы, ни о какой изоляции ни его самого, ни любого другого дельфина и думать было нечего. Макуа в Театре Океанической Науки, отделенный от своей соседки Малии перегородкой из проволочной сетки, вновь и вновь прорывался к ней, всовывая мощный хвостовой плавник между рамой перегородки и бетонной стенкой бассейна, а затем нажимая с такой силой, что выдирал костыли, прикреплявшие перегородку к стенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40