Не свои собственные, конечно. Но доктора
обещали, что они будут голубыми, их будут закрывать веки с
ресницами, и если повезет, то эти глаза даже смогут плакать (как
предполагалось, от счастья). Его сердцем снова станет мышца с кулак
размером, и она будет гнать красную человеческую кровь по всем
уголкам и закоулкам его тела. Грудные мышцы будут всасывать воздух в
легкие, где настоящие, человеческие альвеолы будут поглощать
кислород и выделять углекислый газ. Большие, как у нетопыря, уши-
рецепторы (кстати, они доставляли массу хлопот, их конструкция была
рассчитана на марсианскую, а не земную силу тяжести, поэтому они все
время отваливались, и с ними приходилось без конца бегать в
лабораторию) будут демонтированы и исчезнут. С такими страданиями
созданную и пересаженную искусственную кожу с не меньшими
страданиями снимут и заменят человеческой, потеющей и волосатой.
(Его собственная кожа все еще находилась под облегающим
искусственным покрытием, но Хартнетт и не рассчитывал, что она
перенесет эксперимент. На то время, что ей придется провести под
искусственной кожей, ее естественные функции необходимо было
остановить. Кожа почти наверняка утратит эти функции безвозвратно, и
ее придется менять).
Жена Хартнетта поставила ему еще одно условие. Она заставила его
поклясться, что пока он носит карнавальный костюм киборга, он не
покажется детям на глаза. К счастью, дети были еще в том возрасте,
что слушались, а соучастие учителей, друзей, соседей, родственников
одноклассников и всех остальных было обеспечено туманными намеками о
тропическом некрозе и прочих заболеваниях кожи, поразивших
Хартнетта. Людям, конечно, было любопытно, но намеки сработали, и
никто не настаивал, чтобы отец Терри пришел на родительское
собрание, или чтобы муж Бренды появился вместе с ней на пикнике.
Сама Бренда Хартнетт пыталась не видеть мужа, но с течением времени
любопытство пересилило ужас. Однажды она украдкой пробралась в
"предбанник" камеры, где Вилли тренировался перед испытаниями на
координацию, катаясь по красным пескам на велосипеде и балансируя
тарелкой воды, поставленной на руль. Дон Кайман остался с ней, в
твердой уверенности, что она упадет в обморок, или завизжит, или ее
вырвет. Однако она обманула его ожидания, удивив себя ничуть не
меньше, чем священника. Киборг слишком напоминал чудовище из
японского фильма ужасов, чтобы принимать его всерьез. Только к
вечеру она, наконец, связала большеухое и хрустальноглазое создание
на велосипеде с отцом своих детей. А на следующий день пришла к
медицинскому директору программы и заявила, что Вилли к этому
времени, должно быть, уже помирает без хорошего траха, и она не
видит, почему бы ей не угодить своему муженьку. Доктору пришлось
объяснить ей то, чего не смог выговорить сам Вилли - при нынешнем
состоянии знаний сохранение этих функций организма сочли излишним и
невозможным, а потому их временно, эээ, отключили.
Тем временем киборг отрабатывал свои испытания и ожидал новых
переделок и новой боли.
Его мир состоял из трех частей. Первой было двухкомнатное
помещение, с давлением, соответствующим высоте около двух тысяч
пятисот метров над уровнем моря, чтобы персонал программы мог без
особых трудностей входить и выходить. Здесь он спал, когда мог,
здесь он ел то немногое, что ему давали. Он всегда был голоден,
всегда. Чувство голода пробовали отключить, но ничего не вышло.
Вторую часть составляла марсианская камера, в которой он упражнялся
и проходил испытания, чтобы архитекторы его нового тела могли
увидеть свое творение в действии. Третьей частью была камера низкого
давления на колесиках, перевозившая его из личного помещения на
арену для публичных выступлений, или - изредка - куда-нибудь еще.
Марсианская камера напоминала клетку в зоопарке, где его постоянно
выставляли напоказ. В камере на колесиках не было ничего, кроме
ожидания, пока его везут с места на место.
Он мог хоть как-то расслабиться и отдохнуть лишь в двух маленьких
комнатках, официально считавшихся его домом. Там у него был свой
телевизор, свое стерео, свой телефон, свои книжки. Туда время от
времени забегал кто-нибудь из аспирантов или друзей-астронавтов,
сыграть в шахматы или просто непринужденно поболтать, изнемогая от
одышки в разреженном воздухе. Таких посещений он ждал и старался
растянуть их подольше. Когда рядом не было никого, он оставался
предоставленным самому себе. Изредка читал. Иногда сидел у
телевизора, неважно, что бы там ни показывали. А чаще всего просто
"отдыхал". Так он объяснял это своим опекунам, имея в виду сидение
или лежание с переключенной в пассивное состояние зрительной
системой. Словно прилег отдохнуть, и прикрыл глаза. Яркий свет все
равно проникал в его мозг, как проникает сквозь закрытые веки
спящего, любые звуки проникали тоже. В такие минуты его мозг
взрывался мыслями о сексе, еде, ревности, сексе, ярости, детях,
ностальгии, любви... пока он не взмолился о помощи. Тогда с ним
провели курс аутогипноза, позволявший начисто выбрасывать все из
головы. С тех пор в состоянии "отдыха" он не делал почти ничего
осознанного. За это время его нервная система успокаивалась и
готовилась к новым вспышкам боли, а мозг отсчитывал секунды,
отделявшие его от того момента, когда полет будет позади, и ему
вернут нормальное человеческое тело.
Этих секунд было много. Он часто подсчитывал: семь месяцев до
орбиты Марса, семь месяцев обратно. Несколько недель до и после - на
приготовления к старту и на отчет о выполненном задании, и только
потом начнется процесс возвращения его тела. Два, три месяца - никто
не знал точно, сколько - на хирургические операции и заживление
пересаженных органов.
По наиболее точным оценкам количество секунд составляло около
сорока пяти миллионов. Плюс-минус каких-нибудь десять миллионов. Он
чувствовал каждую из них, ощущал, как она наступает, как длится, и
как неторопливо уходит.
Психологи пытались избавить его от этого, планируя каждую его
секунду. Он отмахивался от этих планов. Они пытались понять, что с
ним происходит, с помощью изощренных тестов и ассоциативных игр. Он
позволил им копаться в его душе, но оставил в глубине неприступную
крепость, в стены которой они так и не вторглись. У Хартнетта
никогда не было тяги к интроспекции, он знал, что душа у него, как
лужа, широкая, но мелкая, и что всю жизнь он обходился без всякого
анализа. И его это вполне устраивало. Но сейчас, когда у него уже не
осталось ничего своего, кроме этой самой глубины души, он берег ее.
Временами он жалел, что не умеет анализировать свою жизнь. Он
сожалел, что не может понять побуждений, толкнувших его на это.
Почему он вызвался добровольцем? Несколько раз он пытался
вспомнить, почему, и в конце концов пришел к выводу, что не имеет ни
малейшего понятия. Может быть, потому, что Свободному Миру требуется
марсианское жизненное пространство? Ради славы первого марсианина?
Ради денег? Ради стипендий и привилегий, которые будут гарантированы
его детям? Чтобы завоевать любовь Бренды?
Скорее всего, по одной из этих причин. Он только не помнил, какой.
Если вообще когда-нибудь знал это.
Так или иначе, он был обречен. Уж если он и был в чем-то уверен,
так это в том, что назад у него пути уже нет.
Он разрешит им подвергнуть свое тело самым садистским, самым диким
пыткам, какие только придут им в голову. Он сядет в космический
корабль, который понесет его на Марс. Он вытерпит эти семь
бесконечных месяцев в полете, приземлится, откроет, присоединит к
владениям, возьмет пробы, сфотографирует, исследует, потом взлетит,
неизвестно как вынесет еще семь месяцев обратного пути, и привезет
им всю информацию, какую хотят. Потом он как-нибудь стерпит медали,
аплодисменты, поездки с лекциями, телевизионные интервью и контракты
на книги.
И уж только потом отдастся в руки хирургов, которые сложат его
обратно, таким, какой он был.
Он смирился со всем этим, и был уверен, что выдержит.
В своих раздумьях он не находил ответа только на один вопрос.
Вопрос, связанный с вероятностью, к которой Хартнетт был не готов.
Когда он впервые вызвался участвовать в программе, ему весьма
откровенно и честно объяснили, что медицинские проблемы сложны и до
конца не исследованы. Как решать некоторые из этих проблем, придется
изучать прямо на нем. Возможно, некоторые ответы будут так и не
найдены, или найдены, но неверно. Возможно, что возвращение его
собственного тела несколько... затянется. Ему объяснили все это в
самом начале, очень недвусмысленно, и никогда больше к этому не
возвращались.
Но он запомнил. Вопрос, на который он не находил ответа, был такой:
как он поступит, если по окончании миссии его не смогут сложить
обратно? Он еще не решил, покончит ли он только с собой, или
постарается прихватить как можно больше друзей, начальства и коллег.
Глава 4
КАНДИДАТЫ В ПОХОРОННУЮ КОМАНДУ
Полковник в отставке ВВС США, почетн. др. техн. наук, др. гум. наук
Роджер Торравэй.
Утром, когда он проснулся, ночная смена как раз заканчивала
стендовый прогон фоторецепторов киборга. Когда киборг в последний
раз пользовался рецепторами, на мониторах возник не
идентифицированный провал напряжения. Но проверка на стенде ничего
не показала, и когда их разобрали, тоже ничего не нашли. Рецепторы
признали пригодными к работе.
Спал Роджер плохо. Какая страшная ответственность - быть хранителем
последней, отчаянной надежды человечества на свободу и достойную
жизнь. Как раз с этой мыслью в голове он и проснулся. Какая-то часть
Роджера Торравэя - чаще всего дававшая о себе знать именно во сне -
так и не выросла из своих девяти лет. И эта частичка принимала все
слова президента за чистую монету, хотя сам Роджер, побывав в шкурах
командира экипажа и дипломата, поездив по миру и повидав с дюжину
стран, уже не верил в существование Свободного Мира всерьез.
Одеваясь, он по привычке думал об двух сторонах медали. Допустим,
что Дэш играет по правилам, и завоевание Марса означает спасение
человечества. А что по другую сторону? Вилли Хартнетт, симпатичный
(пока за него не взялись врачи) парень. Дружелюбный, золотые руки.
Если присмотреться, немного взбалмошный. По субботам в клубе он
может принять лишнего, а на вечеринке его лучше не оставлять на
кухне с чужой женой.
Как ни крути, размышлял Роджер, героем его не назовешь. А кого
назовешь? Про себя он перечислил всех дублеров. Номер один: Вик
Фрейбарт, в настоящее время находящийся в официальной поездке с
вице-президентом, а потому временно снятый с очереди. Номер два:
Карл Маццини, освобожден по болезни, пока не срастется сломанная на
Маунт-Сноу нога. Номер три: он сам.
Ни в одном из них не видно духа Вэлли-Форж.
Он не стал будить Дори, сам сделал завтрак, вывел из гаража АВП,
мягко пыхтевший полунадутым фартуком, достал из ящика утреннюю
газету, швырнул ее в гараж и запер двери. Сосед, направлявшийся на
стоянку, окликнул его:
- Не смотрели утренние новости? Оказывается, Дэш вчера приезжал в
город. Какая-то встреча на высоком уровне.
- Нет, - машинально ответил Роджер, - сегодня я еще не включал
телевизор.
Зато я видел Дэша собственными глазами, подумал он, и мог бы
заткнуть тебе рот. Досадно, что нельзя этого сказать. Секретность,
его больная мозоль. Он был уверен, что последняя ссора с Дори
случилась наполовину потому, что ежеутренне болтая с соседками, или
за кофе с друзьями, ей разрешалось говорить о своем муже, только как
о бывшем астронавте, а ныне государственном служащем. Даже его
поездки за границу приходилось маскировать: "выехал из города", "
деловая поездка", что угодно, лишь бы не "Ах, на этой неделе муж
улетел на переговоры с командованием военно-воздушных сил
Басутуленда". Сначала она бунтовала. Она и до сих пор бунтовала, по
крайней мере - довольно часто жаловалась на это Роджеру. Но
насколько он знал, она ни разу не нарушила служебной тайны. А уж об
этом он узнал бы сразу, потому что минимум трое соседок регулярно
бегали с докладами в институт, к офицеру службы безопасности.
Усаживаясь в машину, Роджер вспомнил, что не поцеловал Дори на
прощанье.
Не имеет значения, подумал он. Все равно она не проснется, а
значит, и не узнает. А если случайно и проснется, то рассердится -
за то, что он ее разбудил. Все равно, Роджер не любил отступать от
ритуала. Он еще колебался, а руки уже сами переключили АВП в ходовой
режим и ввели код института. АВП тронулся. Вздохнув, Роджер включил
телевизор, и всю дорогу до работы смотрел свежие новости.
Преп. Донелли С. Кайман, др. философии, др. гум. наук, член
Общества Иисуса.
Пока преподобный служил мессу в часовне Святой Девы Марии и Св.
Иуды, в трех милях от него, на другой стороне Тонки, киборг с
жадностью поглощал завтрак - единственное, что ему полагалось на
сегодня. Пережевывать было трудно, с непривычки он ранил себе десны,
да и слюна выделялась уже не так обильно. Однако ел киборг с
энтузиазмом, даже не вспоминая о сегодняшней программе испытаний.
Доев, он с тоской уставился в пустую тарелку.
Дону Кайману было тридцать один год, и он был крупнейшим в мире
ареологом (другими словами, специалистом по планете Марс), по
крайней мере, в Свободном Мире. (Кайман, правда, признал бы, что
старый Парнов из Института Шкловского в Новосибирске тоже кое-что в
этом соображает). Кроме того, он был иезуитом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33