Моро сказал, что на каторге Гвианы удивлениям Пишегрю пришел конец:
- А из Кайенны еще никто не бегал. Никто...
Тогда последовал второй выстрел, тоже в упор:
- Пишегрю бежал! Он сейчас в Лондоне. А кто предал его? Его предал генерал Моро, и Пишегрю знает об этом.
- Только теперь, мадам Блондель, наша беседа становится забавной. Но я не стану тревожить сон усталого адъютанта. Я не предавал Пишегрю! Документы, обличающие его связи с принцем Конде, я огласил лишь тогда, когда об измене Пишегрю генерал Бонапарт оповестил Директорию. Следовательно, я подтвердил лишь то, что стало известно от Бонапарта.
- Отчего такая снисходительность?
- Я не верил в измену Пишегрю, считая все клеветой завистников, желавших видеть талантливого человека без головы. Но Бонапарт не имел подобных сомнений. В армии тогда говорили, что он даже был рад избавиться от соперника.
- Значит, - с усмешкою произнесла женщина, - Бонапарт оказался более предан революции, нежели вы. Вас не страшит его прозорливая бдительность? Этот корсиканец и в случае с Пишегрю опередил вас... Не так ли, Моро?
- Suum cuique, - отвечал Моро.
Юрист, он знал римское право: КАЖДОМУ СВОЕ.
Только теперь роялистка собралась уходить.
- Вы еще о многом пожалеете, генерал Моро.
- Но всегда останусь гражданином Франции.
- Пхе, пхе, пхе...
* * *
Он хотел разобраться с гравюрными увражами, вывезенными из Италии, но внизу вдруг возникла перебранка, и Моро вышел на лестницу. Швейцар гнал от дверей человека, явно желавшего проникнуть на кухню.
- У нас нет объедков! - визгливо кричал старик. - Все объедки с кухни мы доедаем сами.
- Погодите, - сказал Моро, спускаясь вниз...
Он увидел человека своих лет в ошметках мундира, рука его была обмотана тряпкой, лоб пересекал рубец от сабли; под кожей, едва затянувшей рану, пульсировал мозг.
- Судя по остаткам мундира, вы... русский?
- Честь имею - колонель Серж Толбухин.
- Где вас пленили, при Треббии или на Рейне?
- Под Цюрихом! Я из корпуса Римского-Корсакова.
- Вы, колонель, помрете, - сказал Моро. - Я опытный солдат и знаю: с такими ранами в голову не выжить.
- Но я уже смирился с этой дурной мыслью.
- В наше время дурные мысли недорого и стоят...
Моро предложил подняться к себе. Из походного кофра достал свежую рубашку. Несмотря на ужасные ранения, Толбухин ел и выпивал охотно. Охотно и рассказывал:
- Проклятые цесарцы! Они бросили наш корпус и удрали, тогда-то Массена и навалился на нас, словно дикий кабан на пойнтера. Теперь Суворов оставил Италию, и не знаю, как он перетащит артиллерию через Швейцарские Альпы?
- В горной войне пушки погребаются в могилах ущелий. По себе это знаю. А много ли вас, русских, во Франции?
- Тысяч пять-шесть... Пленные англичане и австрийцы имеют в Париже своих комиссаров, озабоченных их нуждами, их лечением. А мы разбрелись кто куда. Я бежал из Нанси... пешком, пешком, как дергач! Император Павел объявил всех пленных изменниками. Возвращаться в Россию права не имеем. А потому, сударь, я малоозабочен дыркою в голове...
Все-таки пришлось потревожить Рапателя:
- Доминик, сейчас ты отвезешь русского полковника в военный госпиталь. Если там осмелятся не принять его, ты скажи - приказ дивизионного генерала Моро...
Сейчас он никого не хотел видеть. Однако пронырливый Сийес обнаружил его пребывание в отеле Шайо, встреча с директором состоялась. Высокомерный интриган, Сийес втайне жаждал личной власти над Францией и уже брал уроки верховой езды, дабы Париж видел его галопирующим перед войсками... Подбородок Сийеса утопал в кружевах пышного жабо.
- Я молчу о кампании, вами проигранной, но... Где же деньги? Неужели не смогли выжать из итальянцев больше одного миллиона? Что это за война, если она не приносит доходов? Бонапарт на вашем месте засыпал бы Директорию золотом. Ладно, прощаем... Отчего вы сами не явились ко мне?
Рушились режимы, искажались программы клубов, гильотины стучали, как станки на фабриках, поставляя продукцию для кладбищ, а Сийес снова и снова оказывался на верху власти, живой и невредимый, богатеющий дальше. Для Моро это оставалось загадкой... Он думал: "Что отвечать этому аббату?"
- Но я же не явился и к Баррасу, - сказал он.
- Баррасу плевать на вас и на ваши дела, - грубо ответил Сийес. - Этот плут помышляет только о том, как бы развязаться с одной шлюхой, чтобы срочно завести другую... Директория, Моро, потеряла в народе последние остатки доверия.
- Так кому же теперь я нужен? Одному вам?
- И... Франции! - ловко подметил Сийес. Вдруг он начал жалеть Жубера: - Такой молодой, красивый, талантливый... и пуля в сердце! Скажите, Моро: успел ли Жубер перед гибелью одарить вас дружеской искренностью?
Моро отлично распознал подоплеку ухищрений Сийеса, искавшего замену убитому Жуберу, и решил про себя, что Сийес вряд ли заслуживает точной исторической правды.
- В канун роковой битвы при Нови, - сказал он, - мы с Жубером так запьянствовали, что я ничего не помню. Кажется, и такой ответ устраивал Сийеса.
- Значит, вы не слышали, от Жубера, что Франция нуждается в человеке со шпагой, смелом и популярном? Сейчас вполне возможен крутой поворот в любую сторону - хоть в угол, хоть за угол... Но прежде всего нужна ваша шпага!
- Не слишком ли она коротка для ваших целей?
- Если коротка, сделайте фехтовальный выпад вперед, и тогда острие вашего оружия поразит любого...
Беседу прервало появление секретаря. Сийес предложил продолжить разговор вечером в Люксембургском саду.
- Вы там встретите немало общих знакомых, но... мадам Рекамье, должен вас огорчить, там не бывает.
Из шиньона аббата выпала гребенка с жемчужиной, и Моро не поленился поднять ее Он знал, что его Жюльетта не унизит себя общением с распутной Директорией. Она лишь катается в открытой коляске в Лонгшоне, вызывая в публике восхищение. "Это мое царство! - говорила она как-то Моро. - И оно сразу закончится, когда я замечу, что даже грязные трубочисты не оборачиваются вослед мне..."
* * *
В саду звучала музыка Чимарозы, между деревьев феерично вспыхнули люстры, высветив потемки аллей. Моро казалось, что он попал на вернисаж, где элита Директории - буржуазия! - выставила напоказ свое богатство, свою пустоту, свои туалеты, свое невежество, свое бесстыдство. Лакеи королей в Версале, конечно, были одеты намного скромнее, нежели лакеи Директории, сновавшие среди публики в красных фраках с голубыми кушаками, а шляпы их украшали султаны - трех расцветок революционного флага... Скинув на руки одного из них плащ и треуголку, Моро сказал:
- Когда я уезжал в Италию, дамы в газовых платьях еще не забывали носить трико и закрывать грудь... Неужели не вернутся блаженные времена декольте, скромно укрытого веером?
Подле приятеля Бернадота сидела одноглазая Элиза Форстер, маскировавшая свое уродство пушистым локоном. Бывшая герцогиня Девонширская, она пила ликер из чёрной смородины, а генерал Бернадот мрачно насыщал себя гоголем-моголем.
- О! - воскликнула кривая красавица, завидев Моро. - Ты слышал новость? Твой друг вытащил из марсельского трактира какую-то девку, которая была невестою Бонапарта... ну, этого, что пропал в Египте! Бернадот, расскажи нам о ней.
С трудом друзья-генералы отвязались от пьяной женщины, у которой на большом пальце ноги красовался перстень с громадным бриллиантом. По этому поводу Бернадот сказал:
- Когда дура не знает, куда деть красивое перышко, она втыкает его себе в зад... Садись, Моро. Вчера в Манеже собирались старые бунтари, и Журдан говорил о твоей героической Итальянской армии... Как она сейчас?
- Я вывел ее во Францию босиком, без артиллерии, без обозов. Из всей амуниции остались одни лишь ранцы.
- Верю. Очевидно, тебе досталось?
- Да. Только при Нови подо мною рухнули три лошади, у четырех сабель вышибло клинки из эфесов.
- Представляю, какая была там свалка...
Жан Бернадот был давним другом Моро, их роднило прошлое революции. Моро спросил о трактирщице из Марселя - правда ли, что болтала о ней эта одноглазая шлюха Форстер?
- Дезире Клари была невестою Бонапарта, и он надавал ей столько клятв, что теперь она не верит моим словам. Оставим это, - попросил Бернадот. Лучше скажи о Суворове...
Моро так часто спрашивали о Суворове, что его мнение, облеченное почти в формулу, сохранилось: "Что сказать о человеке, способном довести напряжение боя выше человеческих возможностей? Суворов скорее положит костьми всю армию и сам ляжет с нею, чем отступит хотя бы на шаг. Его марш-марши - великолепны, они мне кажутся шедеврами воинского искусства..."
Бернадот спросил:
- Ты уже получил новое назначение?
- На плаху истории... за Италию!
Бернадот утешил: неудачи в Италии уравновесились успехами Массена в Швейцарии, и этот успех представляется столь значительным, что Директория решила закрыть глаза на все погромы и грабежи, которые Массена обрушил на мирное население. Однако, продолжил Бернадот, после отхода армии Суворова в Италию, словно воды вселенского потопа, хлынули венские войска, уничтожающие следы республиканства:
- По слухам, знаменитый Доменико Чимароза уже сошел сума от пытки на огне... Скажи, ты любишь его мелодии?
В тени кустов Моро разглядел Жозефа Фуше, который издали ему кивнул (как якобинец якобинцу), а Бернадот указал на Жозефину Бонапарт: "мадонна Победы", как прозвали ее журналисты, с унизительным подобострастием раскланивалась перед Терезой Тальен, названной "богородица Термидора".
- Жозефина выглядит великолепно, - сказал Моро.
- Никто не спорит, - согласился Бернадот.
- А кто вон там крутится с костылем?
- Ты не узнал Талейрана? Мадам де Сталь слезно выпросила для него у Барраса портфель с иностранными делами. Впрочем, Талейран уже оставил этот портфель на столе в кабинете, и это верный признак того, что Директория издыхает.
- Послушай, дружище, - сказал Моро. - Париж это или не Париж? Куда делась суровая простота прежних нравов? Если революция уже "чихнула в мешок", так ради чего же мы, ее наследники, продолжаем посылать людей на явную смерть в атаках? Неужели ради вот этой гнусной толпы обезьян, которая отчаянно лорнирует, чтобы рассмотреть оттопыренные сосцы великолепной Терезы Тальен?..
Лакей вручил записку от Сийеса - тот ждал. В большой чаше искрилось мороженое. Моро, подогретый ликерами и зрелищем нравов Директории, от порога заявил директору:
- Кажется, вы пожелали, чтобы я свою честь и славу принес в жертву вашей политической феруле? Но я против разнузданной Директории, против и любой диктатуры, в какие бы приятные формы она ни облекалась.
- Нет лучше формы, чем форма республиканского генерала, - отвечал Сийес. - Франция знает вас, Франция уважает вас, Франция пойдет за вами...
Сийес убеждал его долго, но Моро чувствовал, что где-то очень далеко (пусть даже в бесконечном пространстве будущего!) речь Сийеса обязательно должна сомкнуться с теми словами, которые он слышал от роялистки мадам Блондель.
- Если Франция, как вы утверждаете, пойдет за мною, то, скажите, за кем собираетесь идти вы? Или следом за Францией, идущей за мной, или... впереди меня? Хорошо, - сказал Моро, выхватывая шпагу, - я согласен уничтожить всю грязь, чти налипла на колеса республики. Но при этом сразу договоримся: ни я, ни вы не будем хвататься за власть!
Это никак не входило в планы Сийеса:
- Если не нам, так кому же она достанется?
- Мы вернем ее... народу! - отвечал Моро.
* * *
- Вы были на улице Единства? - спросил Рапатель.
- Нет, - мрачно ответил Моро, - я не был на даче Клиши у мадам Рекамье, не был у бедной Розали Дюгазон, боюсь и притронутся к нежному безе в пансионе мадам Кам-пан... Ах, Рапатель, Рапатель! Ты думаешь, мне так легко забыть Жубера, его слишком коротенькое счастье?
Утром Рапатель разбудил своего генерала:
- Только что "зеркальный" телеграф принял известие с юга: Париж ликует - Бонапарт высадился во Фрежюсе и летит прямо сюда на крыльях новой славы... Снова триумф!
Моро, как в бою, просил набить табаком трубку.
- Какой триумф? О чем ты говоришь? Если Бонапарт во Франции, то где же его армия? Вся армия? И если он оставил ее в Египте, какие же лавры могут осенять чело дезертира?..
4. Пожалеем собачку
Уильям Питт-младший, глава сент-джемсского кабинета, полагал, что возвращение Бонапарта во Францию чревато для Англии худшими опасениями, нежели бы из Египта вернулась вся его армия. Адмирал Нельсон осаждал Мальту, крейсируя у берегов Франции, но блокада была прорвана: "Я спасен, и Франция спасена тоже..." - с этими словами Бонапарт ступил на берег. Никто у него не спрашивал, почему оставлена в Египте армия. Народные толпы выходили на дорогу, приветствуя его, французы уже привыкли к мысли, что Бонапарт является в самые кризисные моменты. Его героизм овевала фантастика Востока, всегда возбуждающего воображение европейцев, и маленький генерал, опаленный солнцем пустынь, казался пришельцем из иного, волшебного мира...
Лошади остановили свой бег в Париже возле особняка на улице Шантрен, Бонапарт отстранил от себя Жозефину:
- Я все знаю.
Он в щепки разнес обстановку комнат, двери кабинета захлопнулись за ним. Жозефина, рыдающая, билась о них головою, взывая к милосердию. Бонапарт молчал. Наконец, к дверям Жозефина поставила на колени своих детей, Евгения и Гортензию Богарне, теперь и они, плачущие, умоляли отчима простить их беспутную мать... (Много позже, уже в Лонгвуде, император говорил о Жозефине: "Это была лучшая из женщин, каких я встречал. Она была лжива насквозь, от нее нельзя было услышать и слова правды, Но, исполненная самого тонкого очарования, она внушала мне сильную страсть. Жозефина никогда не просила денег, но я постоянно оплачивал миллионы ее долгов. Она покупала все, что видела. Правда, у нее были дурные зубы, но она умела скрывать этот недостаток, как и многие другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9