.. монахов:
- Capucini Russi! - кричали в толпе.
Атаман Денисов растолковал как умел:
- Добрые миланцы! Не попы мы московские, а казаки с тихова Дону... Не верьте афишам парижским, будто мы младенцами кормимся да женок чужих задираем. Не хотим мешать и веселью вашему. Танцуйте далее себе в забаву, а мы, квартир ваших не беспокоя, на мостовых выспимся... Дадите соломки постелить - спасибо, не дадите - Бог с вами!
Когда Суворов въезжал в Милан, балконы домов были украшены коврами и шалями, женщины бросали цветы под копыта русской кавалерии. Фельдмаршал укрывался внутри возка (спасаясь от жары, он разделся до исподнего). Подле кареты ехал верхом в пышном мундире важный секретарь Фукс, которого миланцы ошибочно сочли за великого полководца:
- Виват Суворов - избавитель Италии!
Фукс охотно принимал поцелуи красавиц, часто кланялся из седла публике. Вечером ему было сказано:
- Ну, Егор Борисыч, спасибо - выручил.
- За что благодарность вашего сиятельства?
- Да уж больно хорошо за меня кланялся...
Вечером в миланском "Ла Скала" божественная Джузеппина Грассини пела для русских офицеров, но Суворов в театр не поехал. Фельдмаршал развернул карту перед Багратионом.
- А что, князь Петр? - сказал он любимцу. - Генерал-то Моро выявился неплохо... Немало у него в голове всякой мебели, да и чердак свой он, видать, исправно проветривает. Чую, разгадал он меня, старика, но я все-таки понял его лучше...
У безвестной деревни Маренго Багратион напал на войска Моро; французы, хотя их было меньше русских, сражались превосходно, на место битвы прискакал Суворов - с укором:
- Ах, князь Петр! Упустил ты Моро, упустил...
Моро отвернул в сторону Генуи, Суворов - к Турину. Но всюду русские ощущали тактическое мастерство противника, Моро удивлял Суворова гибкостью блистательных маневров.
- Генерал искусных ретирад! Пожалуй, никто еще столь ловко не увертывался из моих объятий, как этот жакобинец...
В сражении у Треббии русские одержали победу, а в июне адъютант Кушников доложил полководцу:
- Директория во главе с Баррасом отзывает Моро в Париж для оправдания в ретирадах перед нами. На его место директор Сийес шлет задиристого генерала Жубера...
- Жаль! - отвечал Суворов. - Мне жаль Моро, который, вопреки мнению парижских бездельников, сражался с нами хорошо... даже очень хорошо! Что подарить ему на прощание? Велю пленных офицеров-французов отпустить обратно к Моро... Да, хватит на них наши макароны переводить!
* * *
Поспешая в Италию, генерал Бартелеми Жубер завернул в провинцию, где томилась его невеста. Гремя шпорами и растревожив сельскую идиллию звоном сабли, всегда неотразимый, излучая бешеную энергию, Жубер суматошно взывал к перепуганным родителям обрадованной невесты:
- Свадьбу! Без промедления... Что вы копаетесь с посудой и перинами? Вы имеете дело с самим Жубером, а ему дорога каждая секунда - его ждет сам Суворов...
Утром он оставил счастливую жену:
- Ах, чудо мое, почему я не могу взять тебя в Италию, чтобы ты насладилась видом моего торжества?
- Чего не увижу, о том услышу, мой дорогой.
- Да! Мир еще содрогнется при этом имени - Жубер... Моро был его давним приятелем, он сразу усадил Жубера перед собой и как следует наточил ужасную бритву.
- На худой конец, в отставке я могу ведь открыть цирюльню. А на вывеске изображу комету, летящую над крышами Парижа, и пусть комета станет символом той небывалой скорости, с какой я из волосатых дикарей произвожу людей... Готово!
- Как? Уже? - поразился Жубер.
- Да, - сказал Моро, вытирая бритву.
- Не выдумывай, Моро, - ответил Жубер. - К чему тебе скоблить чужую щетину, если ты готовился в адвокаты?
- Но предпочел сражаться за революцию... Мы с тобою проделали скорый марш, не правда ли? Два-три года в седле - и солдаты стали дивизионными генералами. А теперь я только гражданин Моро, проигравший кампанию... Мы посадили в Италии "деревья свободы", но свободы не дали. Напротив, мы разорили итальянцев, и без того нищих. Меня в Ривьере народ провожал свистом, а Суворов въехал в Милан по цветам...
- Ты отчаялся, Моро? Ты устал?
- Возможно. Но когда в Париже кричат о том, что Франция несет миру освобождение, я думаю, прежде надобно спросить у народов - хотят ли они такого "освобождения", когда их грабят, дабы насытить алчную Директорию?
Личная дружба с Жубером не позволила Моро страдать самолюбием, и он предложил себя в роли советника.
- Иного от тебя не ожидал, - обрадовался Жубер; давний соратник Бонапарта на полях битв, он верил только в наступление. - Этого, кстати, ждут от меня и в Париже!
Моро наклонил кувшин, разливая вино:
- Этого, кстати, ждет и армия Суворова.
- Так в чем же дело? - хохотал Жубер. - Если желания Суворова сходны с желаниями нашей Директории, так завтра же устроим здесь отличную потасовку...
Моро оставался чересчур рассудителен:
- Открыть сражение способен любой деревенский башмачник, но иногда и гений не может его закончить. Финалы битв опаснее их начала. Я не имею точной диспозиции боя, о котором ты говоришь с таким упоением. Зато я, заключил Море, - ясно вижу диспозицию к нашему отходу... в горы Овадо!
Это признание возмутило пылкого Жубера:
- О чем ты, Моро? Три года назад мы завоевали Италию, и французы не могут уйти домой, как провинившиеся дети, которых отсылают спать. Будь сейчас Бонапарт с нами, он бы уже утром свалился с гор на бивуаки русской армии...
Французы развели костры под городом Нови, что лежал к северу от Генуи. Жубер раскрыл походную кровать подле кровати друга. Главное еще не было сказано. Наконец он сознался, что перед отъездом из Парижа имел опасную беседу с директором Сийесом, который намекнул, что Франция настолько изнемогла от разврата Директории и голодания, что, появись в Париже человек со шпагой, дерзкий и популярный в народе, он способен увлечь Францию к новой славе.
- Сийес сказал, что Бонапарт вряд ли уже выберется живым из Египта, его армию можно списать в убыток военных расходов, а человеком со шпагой могу стать я! - Жубер дунул на свечи, гася их, в темноте добавил: - Завтра я разобью армию Суворова, чтобы триумфатором вернуться в Париж, где и стану властелином всей Франции... Моро, ты станешь моим военным министром - моим Карно!
- Спокойной ночи, Жубер, - отозвался Моро...
Сражение при Нови открылось в четыре часа - на рассвете. Суворов навалился на левое крыло французов, союзники удачно смяли его, и это привело Жубера в бешенство.
- Коня! - крикнул он. - Я приехал сюда не наниматься в ученики Суворова, а русские не похитят моих лавров.
Роковая пуля выбила его из седла на полном скаку. Падая наземь, Жубер прохрипел последние в жизни слова:
- Только вперед... честь, слава... Франция!
Моро снова принял командование армией:
- Не я бой открывал, но мне суждено заканчивать... Он усилил левое крыло, ослабив правые фланги и Суворов, заметив это, указал Милорадовичу с Багратионом:
- Обрушьте их правый фланг... с богом!
Багратион пошел в обход Нови, где засел Сен-Сир со своим войском, и на этом пути князь Петр чуть не сложил голову. Громадные ядра с тупым звуком сотрясали землю, отчего лошади разом вставали на дыбы, сбрасывая седоков, звенящих тяжелою амуницией... Милорадович возник из клубов порохового угара, в ярости он глубоко всадил в землю мерцающий палаш.
- Не пройти! - сказал он Суворову. - Можете расстрелять меня тут же, но таких свалок я еще не видывал...
Русские батальоны в который раз откатывались назад, уже раздерганные в рукопашных безумиях.
- Крепок француз севодни... крепок! - горланили ветераны. - Ничем его не возьмешь, хоть зубами грызи...
Нерушимы были стены Нови, и, как стены, нерушимы казались французы, умевшие презирать смерть, как презирали ее и русские... Наконец настал тот исключительный момент боя, которого ждал Суворов: генерал Моро уже распылил свои резервы, а Суворов их приготовил; почти спокойно фельдмаршал сказал:
- Начинаем все сначала... надо победить. Шестнадцать часов длилось кровопролитие, и наконец французская армия была опрокинута. Моро был потрясен:
- Нам осталась одна дорога - в теснины Овадо...
С большими потерями он все-таки вывел из боя и втянул в ущелья остатки армий. В охотничьей горной хижине, сидя на вытертой козлиной шкуре, Моро снова обрел хладнокровие, каким неизменно славился. В убогое жилье собрались начальники сокрушенной армии. Моро велел своему адъютанту Рапателю поискать в седельных кобурах хотя бы огарок свечи.
С трудом он вглядывался в потемки хижины:
- Я не вижу всех генералов... Где Груши?
- В плену, - отвечали ему подавленно.
- Периньон?
- Тоже.
- Вотрен?
- Мертв.
- Сен-Сир?
- Не знаем.
- Лагори?
- Я здесь. Меня сам черт не берет.
- Итак, - продолжил Моро, - мы оставляем Италию... Рапатель, сумели вытащить Жубера из этой драки?
- Вытащили! Но он в лепешку растоптан копытами.
- Жубер только что женился, - сказал Виктор Лагори. - Надо отправить его в провинцию. Пусть юная вдова и хоронит.
Моро вдруг потерял спокойствие, крича:
- Нет, нет, нет! Что эта дурочка знает о нем? Одна-то ночь в жизни... Нет! Рапатель, отправь тело Жубера в Париж, и пусть директор Сийес устроит ему триумфальные похороны...
Из ущелий Овадо он переслал в Париж с оказией лишь одно частное письмо - для Жюльетты Рекамье. Между ними существовала давняя симпатия, которую они тщательно скрывали. В глазах парижского общества мадам Рекамье всегда оставалась целомудренна. Впрочем, женщина понимала, что Моро никогда не станет ее мужем, а Моро понимал, что Жюльетта никогда не оставит своего мужа... Уже в Провансе, по дороге в Париж, Моро настигло письмо актрисы Розали Дюгазон. "Приезжай! - молила она. - Ты застанешь меня святою..."
Моро запахнул плащ и шагнул в карету.
- Поехали дальше, - сказал он.
Спутникам Моро было странно слышать его слова:
- Если бы я не служил моей Франции, я хотел бы стать генералом российской армии...
1799 год совместил в истории имена Суворова и Моро, а безжалостная смерть сблизила их могилы. Суворов лежит в самом конце Невского проспекта на кладбище Александро-Невской лавры, а Жан Виктор Моро успокоился в оживленном центре Невского проспекта - в доме под номером 32/34, под которым ныне значится старинное здание римско-католической церкви. Суворову при погребении были отданы воинские почести как генералиссимусу, а Моро, его противник, был осенен почестями как фельдмаршал.
Это не бессмыслица: время имеет свою железную логику!
2. Враги народа
Тогдашние цены почти недоступны нашему пониманию, ибо люди, жившие в канун грозного XIX века, допускали в общении меж собою немыслимые сравнения. Говорили так:
- Письмо из Вены обошлось мне в шесть франков. На радостях я купил в Гомеле бутылку мозельского за восемь польских флоринов, а каждый флорин пятнадцать венских крейцеров. Итого, друзья, я истратил всего полтора рубля!
На больших дорогах Европы грабили и убивали. Деньги переходили из рук в руки. К ночи дороги Франции пустели, движение возобновлялось под утро. Загрузив дилижансы багажом и рассадив пассажиров по скамейкам, кучеры, влезая на козлы, обычно предупреждали:
- Приготовьте деньги, чтобы отдать их по первому свистку разбойников. А я остановлю лошадей сразу, ибо ради ваших кошельков рисковать жизнью не нанимался...
Въезд во Францию был тогда явлением подозрительным, а выезд из Франции почти преступен. Это каралось. Но умирать на эшафоте стало делом привычным, так и говорили:
- Э! Чихнем-ка мы в пыльный мешок...
С песней шли на эшафот якобинцы, с улыбкой, даже кокетничая, ложились под нож гильотины напудренные аристократки. Социальные различия были уравнены изобретением доктора Жозефа Гильотена, и теперь напрасно дворянин молил судей о дворянской казни - через повешение.
- Веревка? Много захотел. Теперь все равны... Бытовали выражения: "друг народа" и "враг народа".
* * *
Враг народа граф Прованский (в эмиграции "де Лилль", будущий король Людовик XVIII) благополучно удрал из Франции, а после казни Людовика XVI объявил свету о своих наследственных правах на престол Бурбонов. Затем начались скитания... Его отовсюду изгоняли - из Турина и Венеции, из Австрии и Пруссии, короля грызли клопы на постоялых дворах, его обсчитывали в харчевнях, обворовывали на почтовых станциях; всюду презираемый, как бродячая собака, он нашел приют в Митаве, бывшей столице Курляндского герцогства... Замок герцогов Биронов был отделан изнутри с роскошью Зимнего дворца, здесь беглец и поселился с обнищавшею свитой, которая не гнушалась брать от местных "рыцарей" бочку салаки или воз подмороженной картошки. Этот курьезный "Версаль" в миниатюре имел даже своих послов - в Лондоне, Петербурге, Гамбурге и Неаполе. Придворные хроники сообщали о графе Прованском как о тупом обжоре, заядлом картежнике, который неспособен даже на то, чтобы завести себе фаворитку. Совсем иначе выглядит король в истории международного шпионажа: выдающийся мастер разведки, энергичный руководитель секретной агентуры. Именно отсюда, с берегов тихой реки Аа, король раскинул тенета заговоров и провокаций. Роялистские оборотни, отлично подготовленные, не ведающие сомнений, маскировались бархатом аристократа или рубищем дровосека; их видели прелатами, писателями, бандитами, нищими, даже пламенными трибунами Конвента, зовущими народ к восстаниям. Людовик XVIII не был тряпкой: провалы переносил спокойно, никогда не падал духом. Он строил свои комбинации на подкупе политических лидеров, на предательстве популярных полководцев, способных увлечь армии под белые знамена с бурбонскими лилиями. Генералы Дюмурье и Пишегрю уже запутались, как мухи, в его липкой паутине, а теперь (кто бы мог поверить?) сам Баррас, глава Директории, тайно принял из Митавы почетные грамоты на имя "виконта де Барраса".
1 2 3 4 5 6 7 8 9