В Финляндии стало небезопасно.— Влади-
мир Ильич, меня беспокоит настроение Богданова. Вот мы, три редактора, казалось бы, работаем слаженно. И однако...
Ленин быстро повернулся к нему. Сунул зонт себе под мышку и сделал короткий жест свободной правой рукой.
— ...и однако мы с вами в этой слаженности оба уже замечаем серьезную разобщенность. Да, да, Иосиф Федорович, будем называть вещи своими именами. Разобщенность! Мы должны приложить все усилия, чтобы лед, на котором стоим, не дал трещин, как в Финском заливе. Когда лед начинает трескаться, стоять на месте нельзя! Мы должны двигаться. Но пойдет ли вместе с нами Александр Александрович, коего я чту как одного из умнейших людей, увы, одержимых непереносимыми глупостями!
— Наш здешний первый номер «Пролетария» складывается неплохо,— заметил Дубровинский.— Но я, как и вы, предчувствую, что миру и согласию с Богдановым наступит конец. Не знаю только, скоро ли?
— Видите ли, Иосиф Федорович,— Ленин взял его под руку, повел дальше по набережной,— положение партии опять существенно меняется. Мы утрачиваем последние крохи легальных возможностей. Наши газеты убиваются правительством сразу же после их рождения. Открытые собрания, митинги заканчиваются массовыми арестами. В этих условиях Дума остается все-таки мало-мальски сносной трибуной для публичного выражения наших взглядов, защиты нашей программы. Но Александр Александрович, который сам же руководил деятельностью депутатов второй Думы, теперь закусил удила и превратился в яростного бойкотиста. Он, умиленно рассуждавший о стремлении звездного мира войти в состояние покоя и равновесия, взрывает земную, думскую политику большевиков, к коим и себя причисляет.
— У меня с ним вчера был тяжелый разговор как раз по этому поводу,— сказал Дубровинский.— Он упрямо стоит на своем. И тут же уверяет, что на общей работе в газете это не отразится.
— Отразится, Иосиф Федорович, и еще как отразится! Партии нужен теперь правильно выходящий политический орган, выдержанно и сильно ведущий борьбу с распадом и унынием,— партийный орган, политическая газета. Это я не устаю повторять всем, кого мы приглашаем сотрудничать в «Пролетарии». Писал Алексинскому. Большевик, депутат второй Думы, осужден за это вместе с другими на каторгу. Бежал, скрылся в Австрии. Надежный товарищ? Нет! Вертит хвостом и присоединяется, по существу, к Богданову. Дает самочинно адрес и связи для пересылки «Пролетария» в Россию. Кому? Меньшевику Мандель-бергу. Как прикажете это понимать?
— Не самочинно, а по одобрению Богданова.
— Все может быть! Писал Луначарскому, Горькому — ответы благоприятные, сотрудничать с нами готовы оба. Алексей Максимович согласен систематически давать беллетристику, и это архиважно — сделать газету живой, увлекательной в чтении, но... И тут «но», Иосиф Федорович! Луначарский с ушами увяз в философии эмпириокритицизма, которая отличима от богдановского эмпириомонизма ничуть не больше, чем желтый черт от черта синего. А Горький, как это ни прискорбно, им сочувствует. Во что со временем преобразится их сотрудничество?
— Мне думается, Владимир Ильич, единственное, что можно сделать,— это совершенно не касаться философских проблем в нашей газете.
— Именно так и я полагаю, Иосиф Федорович! И в ответном письме Алексею Максимовичу я посоветовал не связывать философию с направлением партийной работы, с большевизмом. Но вот вопрос: сами мы не проявим инициативы — нас вынудят это сделать те же Богданов, Луначарский, Базаров, дудящий с ними в одну философскую дуду. Ведь они сплошь и рядом публично высказываются в этом плане. Вы проштудируйте внимательно их статьи из недавней книги «Очерки по философии марксизма». Это же махизм чистейшей, вернее, мутнейшей воды!.
— Да, я читал и с вами полностью согласен.
— То-то и дело, что мы с вами между собою согласны, а с Богдановым, Базаровым и компанией согласиться не можем, но работать с ними должны. Борьба против махизма и этих «русских махистов» должна быть развернута беспощадная, истребитель-! ная, но вестись должна со всесторонним учетом обстановки, так, чтобы «Пролетарий» и большевики, как фракция партии, не были задеты. А что прикажете делать, когда Богданов и компания переполняют чашу сию своими махистскими выступлениями, выдаваемыми за марксизм? Что прикажете делать, когда переметнувшийся душой и телом к меньшевикам Плеханов, вся политическая тактика которого верх пошлости- и низости,— в марксистской философии оказывается на коне и отстаивает правое дело, обвиняя большевиков в поощрении махизма? Да, да, в поощрении, ибо и Богданов и Луначарский — большевики! Долго ли мы сможем оставлять такие обвинения без надлежащего отпора?
— Действительно, вся штука в том, что отпор давать мы обязаны не меньшевику Плеханову, а большевикам Богданову и Луначарскому,— задумчиво проговорил Дубровинский.
— А лично для меня штука еще и в другом.— Ленин был возбужден чрезвычайно, шел, жестикулируя зажатым в руке сложенным зонтом.— Штука в том, что я в Анатолия Васильевича верю и знаю, что придет пора, когда он сам станет стыдиться нынешних своих убеждений, одолевших его от чрезвычайно тонкого ума и чувствительного характера! Это не больше как болезнь, и болезнь излечимая. Но оборвать ее развитие я не в силах, пока она не пройдет какой-то свой цикл, пока не минует кризис. И я должен остаться, и я буду оставаться безжалостным
к этому больному, как был безжалостен к заболевшему меньшевизмом Георгию Валентиновичу, а теперь хочу пожать ему руку. Потому что я тоже верю в него.
— Вы верите, что Плеханов полностью порвет с меньшевизмом?
— Верю в то, что он порвет с подлостью меньшевизма! А это уже много. С благородным противником, с партийным меньшевиком,— Ленин нажал на слово «партийным»,— с высокозруди-рованным в теории и философии марксизма ученым, наконец, с Плехановым-человеком я лучше предпочту иметь дело, чем с зазнайкой и махистом Богдановым, кичащимся своим большевизмом, а объективно борющимся против него.
— У меня уже временами начинает вскипать нечто такое..»
— Нет! Будем продолжать общую работу, Иосиф Федорович! Будем, пока это возможно. Проявим необходимую терпимость, сдержанность, что совсем не исключает самой жестокой философской драки с исказителями марксизма. Пока за рамками газеты.
— А если эта драка все же неизбежно ворвется и на ее страницы? Тогда, пожалуй, выиграют только меньшевики...
— Точь-в-точь, как и вы, сомневается Горький. А в одном немецком журнале уже написали, что разногласия в вопросах философии между Плехановым и Богдановым — принципиальные разногласия меньшевиков с большевиками. Но написавшие это дурак или дура нам только помогли. Теперь и Богданов не сможет отказаться от публикации редакционного заявления «Пролетария», что попытка представить такие разногласия как фракционные несостоятельна, что в среде и той и другой фракции есть сторонники обоих философских направлений. А что касается меньшевиков, так они выиграют только в том случае, если мы решительно не отделим себя от философии Богданова и компании. Поверьте, если философская драка пойдет вне фракций, то все позиции меньшевиков неизбежно будут полностью сведены к политике, и только, а тут им смерть! — Ленин легонечко наконечником зонта ткнул в мостовую.— Кстати, вы не прочитали ещз гранки моих «Политических заметок»? Там в конце я сделал некоторые поправки.
— Нет, не читал, Владимир Ильич! Знаю лишь по первому набору.
Увлекшись разговором, они незаметно для себя сошли с набережной и брели по узкой улочке, где порывов ветра совсем не чувствовалось, но пахло застойней сыростью, скопившейся возле чугунных оград. Ленин вынул из кармана пиджака свернутые в трубочку гранки своей статьи, отыскал нужное место и вполголоса прочитал:
— «Мы умели долгие годы работать перед революцией. Нас недаром прозвали твердокаменными. Социал-демократы сложили пролетарскую партию, которая не падает духом от неудачи первого военного натиска, не потеряет головы, не увлечется авантюрами. Эта партия идет к социализму, не связывая себя и своей судьбы с исходом того или иного периода буржуазных революций. Именно поэтому она свободна и от слабых сторон буржуазных революций. И эта пролетарская партия идет к победе». Так я заканчиваю, Иосиф Федорович, свои «заметки», и, я думаю, это имеет прямое отношение к нашему сегодняшнему разговору касательно предстоящей борьбы. Если вам не нравится» критикуйте!
— Готов,— шутливо отозвался Дубровинский.— Мне не нравится, что это написали вы, Владимир Ильич, а не я. И еще мне не нравится, что нас, кажется, занесло в какой-то совсем глухой переулок.
— Ого! Слышали бы денежные тузы, что живут в этих особняках,— Ленин широко повел рукой,— слышали бы они, как непочтительно вы отзываетесь об их аристократической улице! А что касается того, каким образом занесло нас сюда, каюсь: сила привычки. Именно через эту улицу мы с Надюшей после вечерних прогулок у озера захаживаем в наше любимое кафе «Ландольт». Так вот, не поддаться ли и нам этому непроизвольному влечению? — Он вынул часы, посмотрел и щелкнул крышкой.— Впрочем, что же я? От пансиона сегодня мы отказались, и нас сейчас дома с обедом поджидает Надюша. А в «Ландольт» заглянем попозже. Хотя, честно говоря, если туда наряду с нашими товарищами набьются эсеры, пускаться с ними в политические споры мне надоело хуже горькой редьки еще с первой эмиграции!
— А надо,— сказал Дубровинский.— Горькая редька очень полезна.
— Вот вы в Женеве ее досыта и отведаете! Вам ее здесь начнут подавать и с российским квасом и с прованским маслом. Взмолитесь: дайте хрена! Хотя, как известно, хрен редьки не слаще. Но — не пугаю, Иосиф Федорович! Скорее, заманиваю в здешнюю эмигрантскую кухню. Постарайтесь в ней занять место повара. Другим больше нравится мыть посуду. А также перемывать чужие косточки.
— Будем вместе держаться, Владимир Ильич! Постараюсь не подвести.
— Меня? Подводите меня сколько угодно! Дело, которое мы с вами делаем, не подводите!
— Напоминание о прошлом?
— Нет. Кто старое помянет, тому глаз вон! Это на будущее, В настоящем же нам следует ускорить шаги. По словам Надюши, опоздание к обеду равносильно карманной краже. Краже времени у хозяйки дома. А для мужчин нет ничего позорнее, как обворовывать женщину!
Они опоздали немного. Стол был уже накрыт, в квартире приятно пахло корицей и лавровым листом. Крупская встретила их немым покачиванием головы. Дубровинский принялся извиняться, а Ленин, хитренько подмигивая из-за спины Надежды Константиновны, показывал ему жестами, как тот, дескать, залезает в чужой карман. Но тут же присоединился к Дубровинскому и сказал, что полностью всю вину за опоздание принимает на себя, потому что, увлекшись разговорами, забыл совершенно о соловье, которого баснями не кормят. К тому же они забрели далеко от дома, а на обратном пути дул сильный встречный ветер. Здесь Ленин весело расхохотался.
— Прошу, однако, Надюша, не истолковывать этих слов превратно, в ущерб нашему мужскому достоинству, а расценивать их с точки зрения прикладной математики, в которой наш Инок, Иосиф Федорович, дьявольски силен. Это он объяснил мне по дороге, каким образом, меняя галсы, плавают против ветра парусные корабли. И, разумеется, прибывают в гавань с некоторой задержкой.
Крупская, принимая от Дубровинского пальто и шляпу, корила, почему он но такой холодной погоде ходит без перчаток, И Дубровинский честно признался, что их у него попросту нет. Забыл в вагоне. А тратиться на покупку новых жаль.
— Ну как же можно! — воскликнула Крупская. Тут же побежала в другую комнату и, вернувшись, принялась засовывать в карман пальто Дубровинского пару кожаных перчаток.— Володя, я взяла твои запасные.
— Надежда Константиновна, что вы делаете! — взмолился Дубровинский.— Я сгорю от стыда!
— Погасим, сгореть не дадим,— успокоил Ленин.— Очень правильно сделала, Надюша!
Он взял под руку Дубровинского и повел к столу. Выбрал для него место поудобнее, посадил, а сам удалился на кухню, помогать жене.
— Иосиф Федорович,—крикнула из кухни Крупская,—будьте добры, сдвиньте со средины стола блюдо с хлебом, туда мы сейчас водрузим суп.
И появилась, неся прихваченную полотенцем через ушки дымящуюся ароматным паром кастрюлю.
— Обед у нас сегодня из пяти блюд,— торжественно объявила Надежда Константиновна, готовясь разливать суп в тарелки.— Вначале, как полагается, закуска. Она мысленная. На выбор. Соответственно избалованным вкусам каждого: семга с лимоном, паюсная икра, ветчина, яйцо под майонезом, холодный гусь или устрицы. Вообразили?
— Мне хочется горькой редьки,— заявил Дубровинский.— Владимиру Ильичу она порядком надоела, а я к ней должен привыкать.
— Браво, Иосиф Федорович! — хлопнул в ладоши Ленин.— Но в таком случае из солидарности я обязан составить вам компанию.
— Ну-у,— разочарованно протянула Крупская,— а я-то старалась! Даже как-то неловко теперь мне брать для себя не только устрицы, а самую обыкновенную ветчину. Разве уж маленький-маленький кусочек.— Она сделала вид, будто аппетитно закусывает.— А теперь я наливаю суп. Вполне реальный. Он с мясом, но без мяса. Потому что мясо из супа будет вам подано на второе, а с учетом мысленно съеденной закуски — на третье. Четвертым будут макароны с маслом, если вы не потребуете присоединить их как гарнир ко второму, которое третье. И наконец, на пятое я предлагаю простоквашу с корицей и сахаром. Итак, милости просим, кушайте и нахваливайте!
— Прекрасно!—отозвался Владимир Ильич, приступая к еде. Суп ему и в самом деле понравился. Особенно после долгой прогулки на свежем воздухе.
— Очень вкусно,— подтвердил и Дубровинский.
Надежда Константиновна загадочно улыбнулась. Но, убедившись в том, что в словах Владимира Ильича и Дубровинского нет никакого лукавства, что их похвалы совершенно искренни, она открылась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124